ред утренними сердитыми постояльцами. Силаевский с горечью думает, что
номера, занятые им для своих людей, стоят, наверное, пустыми, а в его
личных двух комнатах сидит только вестовой да еще два-три человека из
тех, которых он никогда не замечал, но которые неизвестно почему оказа-
лись ему преданными.
Все это так и было.
Неудачи идут сериями.
Силаевский возвращается с митинга. Внезапно после боя, после запаха
пороха, после незамеченной бессонной ночи, оказалось, что маратовцами
командует не он, а этот большой смуглый, с лицом таким грубым, что ка-
жется рябым, матрос Болтов.
Да и какое единоборство могло быть? Победа над мятежниками была ведь
не его - Силаевского, а Советской власти, синеблузым воплощением которой
и был этот матрос. И вот оказывается, что матрос волен делать все, что
угодно. Власть, посаженная на место чьими-то руками, вольна признавать и
вольна не признавать эти руки. И когда Силаевский, после информационного
доклада Болтова маратовцам о сегоднешнем выступлении Северова, о его
аресте, как контр-революционера и скрытого потатчика мятежникам, пытался
защищать Северова, то сам же понял, что в глазах окружающих он, Силаевс-
кий, такой же, и он не понимает теперь, почему матрос Болтов его беспре-
пятственно не арестовал за сочувствие к контр-революционеру.
Было это в Кремле. Маратовцы уже отдохнули, а после речи Болтова, они
почувствовали, что несут здоровую функцию вооруженной силы организован-
ного государства. И обещание Болтова о выдаче полного комплекта нового
обмундирования приняли как в награду и знак благосклонно на них изливаю-
щейся высшей силы.
Силаевский начинает понимать недостатки системы. Калабухов, Северов,
он сам - связаны с массой, не внедряющейся в нее сложной аппаратурой
мелких начальников, а лишь непрочными, эфемерными нитями симпатии и не-
посредственного воздействия.
Уже в номере, говоря с прежними незаметными, хотя и знакомыми, а те-
перь преданными партизанами, Силаевский сам дивится, откуда появились у
него замашки и повадки вельможи, переживающего опалу со сменой династии?
И в его номере сразу устанавливается дружественность.
Решение Силаевского готово. Энергия для его выполнения есть. У него
не достает только навыка для интриг.
Плюясь, матеря и стуча по столу, Силаевский объясняет партизану Тка-
чуку, одному из оказавшихся преданными, то, что он не может поверить бу-
маге по неумению с ней управляться. На столе лежит лист, на котором хи-
мическим карандашем, этим спутником малограмотности, написано.
"Алексей Константинович, Юрий Александрович, т. Северов в благодар-
ность местной властью арестован, он сказал неугодную большевикам речь.
Вам еще нынче утром были посланы все сообщения, а также письмо Юрия
Александровича, в котором все изложено, так что мне не приходится ничего
кроме этого писать, кроме печального ареста, то сообщу еще о себе. Мое
положение здесь после выходки т. Северова тоже не прочно. Сейчас был ми-
тинг, на котором я тоже выступал против матроса Болтова, выбранного
председателем Чрезвычайной Комиссии. Этот Болтов первый ворвался в
Кремль, занятый белогвардейцами. За него была коммунистическая ячейка и
она всех перебулгачила, а у нас своей ячейки нет у маратовцев. Я думаю,
что мне удастся перетянуть маратовцев на свою сторону, чтобы они протес-
товали против ареста Юрия Александровича, но только на это мало надежды.
А все, кто знает о вашем несчастье, вас очень жалеют. А об несчастье
знают все.
С товарищеским приветом Силаевский верный вам".
Партизан Ткачук, начиненный тревогами, крадучись выходит на вечерею-
щую улицу и идет к вокзалу.
Четвертая.
ДНЕВНИК НАШТАРМА ОСОБОЙ РЕВОЛЮЦИОННОЙ Е. М. ЭККЕРТА.
Проще говоря, назвался груздем - полезай в кузов. Это я о себе.
О том, что делается. Считаю тактику всех дыр одним куском пакли - со-
вершенно пустым и несостоятельным делом. Господин Северов, который посе-
щает наш штаб и знакомится с секретнейшими оперативными сводками на пра-
вах дружбы с командующим армией (мои протесты не помогли), утверждает,
что эта моя любовь к порядку произошла от буржуазности и скопидомства, и
от моей немецкой фамилии. Может быть, он и прав.
Но когда мы почти целую треть действующих сил снимаем с фронта, где
противник имеет очевидный перевес, я готов был назвать это глупостью или
преступлением, но, во-первых, я, к сожалению, сам участник этого прес-
тупления, сообщник тех, кто расточает и унижает Россию, во-вторых, в на-
шем ясном и выработанном веками деле, изредка начинают фигурировать та-
кие факторы, которые профессора академии генерального штаба определяют
пожиманием плеч, а штатские журналисты уверенно называют революционным
подъемом масс и даже учитывают это обстоятельство в своих смехотворных в
результате стратагемах. Но все-таки мне непонятна спешка, с какой коман-
дующий по первому требованию Севкавокра, которому мы к тому же не подчи-
нены, приказал снять с фронта полк имени Марата и отправил его на усми-
рение предполагающегося восстания.
Нынче утром, когда я встретил Северова, он заявил мне:
- Слушайте, Эккерт, - полк имени Марата, - название-то какое! Из-за
одного этого названия следует писать дневник, чтобы оправдаться перед
историей.
Он хитро поглядел на меня, показал на пустырь, куда к обеду собира-
лись красноармейцы, и продолжал:
- По моему, все бывшие офицеры генерального штаба должны писать днев-
ники и мемуары. Это, как осязание у слепых, позволяет им разобраться в
обстоятельствах, из которых они упразднены.
Я глупо покраснел. Чорт знает, откуда он догадывается обо всем. Я
уверен, что он ни с кем не говорил обо мне ни слова, даже с Калабуховым,
с которым у них такая пылкая дружба. Да и у меня конфидентов немного.
В тот же день вечером. На фронте мы одержали крупный успех. Заняли
село Z. Налетели, разбили на голову чехо-словацкий полк (в таких случаях
я спрашиваю себя - при чем я здесь?), взяли первых пленных. Везет. Реша-
ющую роль в действиях под Z. сыграла "седьмая рота". Замечательная
часть. Бред нашего сумасшедшего морфиниста. За семь месяцев гражданской
войны это великолепное воинство успело сменить несколько знамен.
Сформировалась рота (или какая-то другая часть) где-то под Новорос-
сийском из матросов, оставшихся от разрушенного германского флота, и пе-
рекочевала, кажется, в Одессу. Ей ровесница эта песенка: "Матросы защи-
щали геройски революцию и аппетитно брали с буржуев контрибуцию". Рота
была красная.
После эвакуации Одессы они через Украйну перебрались на Дон и служи-
ли, кажется, у Каледина, против которого непосредственно перед этим они
дрались где-то в Донецком бассейне и в подходящий момент сдались. Теперь
сухопутная "седьмая рота" у нас.
Какого полка? Какой части? И у какой власти эта матросня составляла
седьмую роту? Я просто думаю, что слово "седьмая" здесь заменяет более
подходящее определение.
Дерутся они на спирту, как зажигалки на бензине, и, разумеется, кока-
инисты. Благодаря особой системе Калабухова, наша армия специальными во-
инскими доблестями: дисциплиною, внешним благообразием - не отличается.
Но даже и у нас сухопутные моряки имеют свою несколько необычную историю
и кое-чем отличились. Не далее, как недели три тому назад, они разграби-
ли одну слободу. Местная уездная власть хотела их разоружить, обиженная
рота явилась полностью к нам в штаб. Калабухов, надо отдать ему справед-
ливость, изрядно их распек и обещал расстрелять зачинщиков.
- Даешь Москву!
- В чем дело?
- Желаем эвакуироваться!
- Больны.
- По закону имеем право. Даешь врача!
Освидетельствовали. Все сплошь сифилитики! Да как! До одного.
Командующий уже отдал распоряжение об аресте главарей банды. Я его с
удовольствием подписал, но тут вмешался Северов. Сифилитики, покинув
штаб, самовольно ушли в тыл. Дня три околачивались где-то. Когда они
возвратились смущенные и еще более сиплые, чем всегда, Северов успел
уговорить Калабухова, и из арестованных ликвидировали только двоих, а
остальные были снова отправлены на фронт. И мы одержали победу.
Прервал на двадцать минут. Получено первое сведение о том, что мара-
товцы уже дерутся с мобилизованными в мятежном городе. Железнодорожный
телеграф в наших руках. Идут депеши с личным шифром Калабухова от Севе-
рова. Знаю только, что во главе восстания стоит комитет офицеров и ка-
кой-то полковник Преображенский.
Калабухов прервал всю текущую работу, и Григоров, его денщик, лег,
как цепная собака, у вагона командующего и никого не впускает. "Отец
(так он называет Калабухова) занят".
Все сведения о мятеже я получил потому, что и у нас есть несколько
хороших вещей. Великолепная радиостанция. Перехватили воззвание, послан-
ное восставшими казакам. Воззвание составлено в очень корректных словах,
но вяло и скрипуче.
Кстати, о хороших вещах. Подходя с оценками 16-го года, когда у нас в
действующей армии были сороколетние, они же - крестики, маратовский полк
- часть не плохая, там есть так называемая коммунистическая ячейка, ко-
торая держит в руках весь полк, а нужно отдать большевикам справедли-
вость, - организаторы они прекрасные. К слову сказать, часть полка ушла
полностью еще с северного фронта. Калабухов уже точил зубы и даже соби-
рался переформировать полк, а теперь по известным соображениям отослал
его подальше от штаба. У нас назревает еще одно недоразумение, в котором
маратовский полк явно действовал бы против командующего.
Два часа ночи. Пишу подробно. События знаменательные. Продолжение ут-
реннего разговора с командующим. Он бледен. До синевы. И видимо расстро-
ен чем-то посторонним нашему разговору. Говорит так, как будто весь рот
полон слизью. Поминутно сплевывает.
- Вы знаете, товарищ Эккерт... Впрочем нет, - сказал он, - вы знаете
только первую часть. Комиссар штаба армии (забыл фамилию - Э.), который
завтра переедет со своим штабом, завтра же отправится во-свояси в Ревво-
енсовет фронта. Первая часть: его приезд, вторая - его недобровольное
отбытие.
Я твердо ответил, что вышеозначенное действие, которое он называет
второю частью и которая, видно, будет считаться незаконною, он может
принять на свой страх и риск, не предваряя меня об этом.
Считая долгом развить свою мысль, - "не знаю", - сказал я, - осведом-
лены ли вы, товарищ командарм, о тех чувствах, с которыми я участвую в
гражданской войне, да еще на той стороне, окраска которой мне не по ду-
ше. Но я во всяком случае не могу разделить ответственность за явно про-
тивные высшей власти действия."
Я заявил, что буду подчиняться решению Реввоенсовета фронта, а не
устраивать сепаратные выступления против него. Я сказал, что весь разго-
вор мне вообще странен, подчеркнул, что я службист, заметил, что в осо-
бенности мне трудно работать с человеком, партийность которого кажется
правящим лицам не совсем приятной, что ставит меня вдвойне в тяжелое по-
ложение.
Мне безразлично в конце концов - Троцкий, Калабухов или Теплов. Они
мне все навязли в зубах, и едва ли для них это тайна. Стоит почитать их
газеты. Но Троцкий и Теплов, говоря служебным языком, - высшая инстан-
ция. Наконец, сам я назначен не Калабуховым, а это мне известно - вопре-
ки его желанию, и я буду подчиняться тем, кто послал меня служить.
Вот смысл моей, довольно пространной речи.
Калабухов выслушал меня не прерывая.
Сию минуту пришла записка об отстранении меня от должности.
Какая нелепость! Кому я сдам дела?
На другой день утром. Вчера заснул спокойно. Встал, как всегда, в во-
семь. Эти откровенные записки послужат мне когда-нибудь оправданием.
Когда-то в академии я учил, что такое история. Теперь я не припомню
точного определения. Но у меня есть смутное убеждение в том, что то, что
