от дыхания и суматохи воздух, пылеет, словно из этой огнеупорной, выки-
пячивающей власть колбы, идет обильный пар.
Третья.
Но уже несколько секунд, все глаза, а их блеска хватило бы на
сильнейший прожектор, скрестились за стульями президиума, там, где про-
исходит какое-то шевеление, и за вдруг мелькнувшими красными чакчирами,
принесшими серебряный звон, после появления необычайно резкого белого,
отороченного черным, лица рухнул Дом Труда. Да, да, он рухнул; да, да,
все собрание развалилось; люди, выскочив с мест и вытянув руки, начали
вакханалию вытянутых рук; разнеслось, и не только разнеслось, но и оглу-
шило мозги, скальпируя и трепанируя черепа.
- Бр-ра-во!..
- У-р-ра-а!..
Захлестнув слова, вытянутые руки забились, утопая в собственном плес-
каньи, грохоте и в гуле, идущем от рушащихся стен.
Однако, после краткой вечности, дом начал восстанавливаться, и восс-
танавливался он со свистящим и шипящим ревом, как будто все атомы, вос-
соединяясь, подняли эту кутерьму, направляясь на указанные природой ор-
биты.
- Т-с-с.
- Тсш-ш...
Тогда раздался обыкновенный, человеческий слабый голос:
- Товарищи, слово предоставляется т. Северову, которому, вместе с
доблестными маратовцами, мы обязаны победой над белогвардейским мятежом.
Зал обвалился. Ахнуло влажным паром, криком, и дробная пыль аплодис-
ментов покрыла снова, постигшее участников заседания, несчастье. Но они
улыбаются, они смеются, они, очевидно, рады. Только поэтому чернявый (на
лице преобладала бледная белизна) человек осмелился выступить вперед,
кланяться, прикладывать руку к левому карману замшевой серой куртки и,
когда волна, чуть было не снесшая всех этих людей и его самого, спала,
то чернявый человек выступил и пустил по залу глухой, гнусавый голос,
вдруг принесший весть о том, что есть холод, сырость и бред. Впрочем,
сырость и бред обрывались знаками препинания.
- Меня не за что благодарить...
геройски дрались наши славные маратовцы, которыми пытался руководить
мой помощник т. Силаевский, значительно больше чем я...
кроме того, мы многим обязаны великолепным маневрам в городе, прошлой
ночью...
произведенным...
моряками Черноморского флота под командованием т. Болтова и 1-м бата-
лионом Советского имени Марата полка, под командою т. Лысенко...
Вероятно, спасаясь от грохота, Северов отшатнулся и пожал руку Лысен-
ко, малолицого и маленького (сбрил человек бороду), председательствовав-
шего на собрании.
- Но меня подмывает...
мне больше всего хочется быть правдивым, редко говоришь правду, осо-
бенно трем стам человек сразу...
итак, ради торжества правды, я же, со своей стороны больше всего
признателен самим белогвардейцам, сумевшим легко и нежно доставить нам
недорогие лавры...
Вы смеетесь, думая, что я иронизирую? О нет, я гораздо более
серьезен, чем думаете вы, я добросовестнее...
Вы смеетесь? Я добросовестен настолько, чтобы считать нужным чество-
вать рукоплесканиями белогвардейцев. Все время в прошлую, кошмарную не-
сомненно для вас ночь, я давил в себе одну мысль, мне казалось, что если
я ее выскажу даже себе, то противник тоже узнает о ней. Ему, зависимо от
меня (вы конечно не понимаете этого сложного ощущения), придет та же
опасная для нас мысль...
я думал об артиллерии...
Правда, я отлично знаю, что стоит в гражданской войне при сражении в
городе артиллерия, но, ей-богу, я не плохо знаю доблестную нашу армию и
размеры паники, которая может ее охватить при мысли о возможном переве-
се. Не понимал я и не понимаю до сих пор, с другой стороны, почему наши
очаровательные моряки не пустили в ход орудий со своих судов. В ре-
зультате сплошное недоразумение. Белогвардейцы именно поэтому не догада-
лись о возможности разоружить моряков и свезти на берег их пушки. Впро-
чем - это секрет полишинеля, - речные пароходы не выдержали бы ни одно-
го, выстрела, с них произведенного...
и благодаря этому, вы принесете гекатомбу из прапорщиков богу револю-
ции...
они поистине великолепны, эти наши белые благодетели, которые позво-
ляют нам кичиться раздутой непобедимостью. Я говорю несколько постные
вещи. Чепуха! Я, друзья, предлагаю сделать нечто более значительное...
почтить память полковника Преображенского вставанием.
Северов посмотрел в ряды и увидел как от последних его слов шатнулись
слушатели назад, слегка запрокидывая, еще недоуменные, но уже сердитые
лица.
- То, что я говорю, - не глупый голословный цинизм на предмет вашего
раздражения, а глубокая и горестная правда...
полковник Преображенский, - отец горячего революционера, которому, и
ему одному в конце-концов, обязаны вы тем, что слушаете мою победоносную
и, главное, откровенную речь. Вы сидите и будете сидеть стоеросовые,
а...
(Слова шли полые, вдруг вырвавшись из понимания.)
- а вам принесена огромная жертва, значительно глубже, чем обычное в
наше время: отцеубийство...
Калабухов...
Сын полковника Преображенского...
То-то мы научились отцов убивать! Калабухов ведь не помнит, вероятно,
отца, занятый войной с чехо-словаками, но теперь я послал ему сообщение
и он вспоминает и вспомнит...
Себя.
Отец - предлог. Но что вы предложите взамен преступлений Калабухову?
это нелепое заседание и ваше спасение? Не много, любезные!
(Слова наполнялись и твердели, Северов слышит ими производимый шум.)
- Мне же самому, - привожу это не более как иллюстрацию состояния мо-
его друга Калабухова, - мне надоело это барахтанье поверх кровавой лужи,
надоело сознавание себя ходящим беспрепятственно по поверхностному натя-
жению революционной Тивериады. Скучно это... Скучно это, главным обра-
зом, потому, что Тивериада мелководна и не поглощает, даже если в нее
провалиться. А вы ничего не понимаете, - принесли в жертву огромную лич-
ность вашим тупым лицам, вашему скудоумию...
- Долой!
Рванулось внезапное эхо последнему слову.
Теперь уже все разваливалось. Маленький, недавно выбритый человечек,
т. Лысенко, председательствующий, ошеломленный больше всех, беззвучно
кричал, но в его только мозгу и слышался этот крик:
- Я председатель! Я лишаю вас слова!
Кого?
В пыли, подхваченной размахавшимися руками, никого уже, кого можно
было бы лишить слова, не было.
- Долой! изредка вырывалось в шуме объявшего всю залу, весь город,
весь мир крушения, но никто не выплескивается дальше этого зала. И в эту
же минуту в голове у Северова (он долго помнил это) графически отпечат-
лелся его собственный крик.
- Я этого и ждал, - прокричал в крушащий гул Северов, - и хотел!
На версты и версты тянулся гул. Он не ограничивался этим бесконечным
коридором, где Северова ругал Лысенко кровавыми словами, от которых и
шел многоверстный шум. Лысенко был, видимо, взбешен голосом безотноси-
тельного и обидчивого безразличия:
- Дорогой мой, - которым тянул Северов.
Какие-то сипловатые успокоительные слова вертелись около:
- Товарищи, очень прошу не волнуйтесь...
Размахивая руками, и какими-то поблескиваниями, Лысенко кричал:
- Кто волнуется? Я волнуюсь, что ли?
Сипловатые слова смолкали. Лысенко оказался наедине с Северовым, в
узком гуле, среди десятка безмолвных людей, и у Лысенко играл на левой
щеке судорожный тик и взлетела к волосам, сорвавшись с надбровной дуги,
левая бровь.
- Я тебя застрелю, как собаку!
За этим криком начинался визг. Визгу отвечал тусклый, усталый голос:
- Мой дорогой, меня расстрелять нельзя, я через три дня буду руково-
дить правофланговой группой нашей армии.
В крик и гул вошел в распахнутом бушлате Болтов, отвел крывшего и в
бога и в боженят Лысенко от отшатнувшегося от него Северова, взял этого
последнего за плечо и сказал:
- А я все-таки тебя арестовал, голубчик.
Эта черная, сгорбленная, - она расплакала все глаза (часовой запомнил
мокрую, морщинистую розоватость век), она шатается, она липнет к белой
стене и уходит вдоль белой стены.
На перекрестке (странные эти мужчины, они больше женщин боятся страш-
ных известий) стоит он старый, постаревший за прошедшие только 15 минут,
ловит вот локоть дрожащими неточными руками (такими ли они были двадцать
лет тому назад, быть может, на этом самом перекрестке).
А завтра он и вовсе не выйдет из дому, и прикажет плотно закрыть пос-
ледний ставень.
Уходят, клохча.
"Арестовано больше 170 человек зачинщиков мятежа"...
Карандаш репортера едва успевает записывать фактический материал.
- "Среди них есть партийные социал-предатели, эс-эры и меньшевики.
Некоторые..."
Карандаш врезался в стопку.
"...прикрывались советской службой".
- Надо спешно налаживать работу Чрезвыкома и Трибунала.
"Тов. Болтов назн. пред. Чрезком".
"Но главное, раскрыта целая контр-революционная организация офице-
ров-монархистов, они преобладают среди арестованных".
- Конкретное предложение:
ВЗЯТЬ ЗАЛОЖНИКОВ ИЗ БУРЖУАЗИИ.
- Редакционному коллективу "Известий" составить и выпустить воззва-
ние.
- А что сделать с этим мерзавцем, который позорил здесь?
На трибуне Болтов:
- Т.т. Вы только что назначили меня пред. Чрезвычайной Комиссии, а,
простите на простом матросском слове, соображались ли вы с моей твер-
достью? Товарищи, я, может быть, дам потачку кому-нибудь. Я не отказыва-
юсь, я положу все силы, но, может быть, есть у вас тверже меня товарищи.
- Доверяем!
- Доверяем!
Карандаш:
"Скромная речь тов. Болтова покрыта апплодисментами, слышалось: "Этот
потачки не даст".
Город безлюден, тих, сер и сир. Чудовище становилось на дыбы, каждый
его мускул горел внутри и напухал снаружи, стальными желваками перекаты-
ваясь под кожей. Блестела ощетиненная шерсть, и снопами било дыхание из
разверстых ноздрей. Все это - до того момента, покуда гигантская укроща-
ющая рука не сломала буйного хребта и чудовище, ложась в пыль, серело,
уплощалось и становилось столь незаметным, что смешно было подумать, что
оно было когда-то страшно.
В городе пахло гарью. Запах гари носился, как вчерашний день, неуло-
вимый и несомненный, как опыт. Около пожарища было сухо: пожар окончился
сам собой. Чудовище оказалось мизерным, как резиновый ярмарочный чортик.
Силаевский ехал с ординарцем, и по безлюдным улицам звон лошадиных
копыт раздавался, как колокол. Всадники могли бы показаться фантастичес-
ки громадными, такими они казались сами себе. Огромность, несоразмери-
мость создавали одиночество, в этом безлюдном мире серых насторожившихся
домов не было ни родственников, ни друзей, ни просто людей равного всад-
никам роста.
Вечерело. Серело. Сливалось с пыльными сумерками. Кони, богатырски
стуча, медленно дефилировали мимо черного остова погрома. Силаевский
возвращался в гостиницу, в которой он занял нынче утром для себя, для
Северова, для своего штаба и для предпологающейся пышности целый этаж.
Еще когда сегодня утром Силаевский занимал номера, с ним было человек
двенадцать народу, а в гостинице никого не было, кроме швейцара-татари-
на. Татарин что-то возражал, при чем для его произношения были слишком
неповоротливы и грузны русские слова, а его возражения не то что никто
не слушал, а просто никто не верил в то, что он может разговаривать. Но
теперь Силаевский знает заранее, что гостиница, из которой бежали даже
крысы как с тонущего корабля, уже доверху наполнена людьми, ищущими при-
юта, а администрация, т.-е. рыхлая дама - жена хозяина, ее худая невест-
ка и горбатый родственник, исправляющий обязанности бухгалтера, навер-
ное, попытались занять его, Силаевского, аппартаменты и даже, возможно,
оттягали две-три комнаты в конце коридора, остановившись на этом только
потому, что плачущий акцент татарина в достаточной мере выражал ужас пе-
