Маратовцы коротким приступом, как вода на прибыли, взяли архиерейский
дом, оттуда десятки звякающих шашками, в белых рубахах, выталкиваются в
желтую темь, под керосиновые фонари.
Сначала поражало, как эта толпа маратовцев, идя как струя, в толпе
повскакавших людей, не смешиваясь лезла на неизвестную цель, потом все,
как в жидкости, смешались и уже через десять минут снова поражало поряд-
ком.
Кто-то командует, кто-то оцепливает толпы мятежников, непостижимо
точно из них выделяясь, окруженные пропускаются по одиночке в собор, уже
неизвестно кем открытый (откуда-то притащили церковного сторожа), в со-
боре гулко гуляет темнота, давящая свет беспомощной на аналое у левого
придела. Разоруженные люди, охраняемые безразлично кивающими колеблющи-
мися ликами, испуганно жмутся кучей, подчиняясь дисциплине побежденных,
хотя требовать этой удобной для победителей скученности здесь в соборе
некому.
Офицеров, так и не смешавшихся в темноте с мобилизованными, отводят
за часовню к стенке, к кремлевской стене. У затылка горячее дуло бол-
товского браунинга. Убитый, падая, ничего не слышит.
В Христа.
В богородицу.
В кровь.
Вязкая ночь ощутимо скатывается в тяжелые сгустки. В свалке ничего
опять не видно. Порядок между матросами и маратовцами уже непонятен наб-
людателю и кажется бестолковой беготней. Каждый нашел свое место, отве-
чая сам за себя, поди - разберись! По изрытому дну темноты, вместо общих
криков, стелется удушье и хрип, озабоченные люди бегают, заплетаются в
рытвинах, ищут кого-то и изредка рушится ближайшее обложение ночи ре-
вольверным треском.
Семейству тихому, жившему по соседству с Кремлем, в голубом ночнике
ворвались треск, перестрелка и крики. Ночник полыхнул и шатнул всю ком-
нату.
- Ну, большевиков расстреливают. Спи, детка.
- Я боюсь, милый, ах, все кровь льется.
- Слава богу, родная, последняя кровь. Спи.
Из глаз в глаза погасло голубое пламя, ночник успокоился и по спальне
разлился: спят.
- Что? Что?
- Что?
Ударило в лампу. Смяло часовых у двери.
- Выходи, товарищи. Кремль...
- Наш?
- Наш!
- Наш.
Огромное тело, разбитый испуг, многосердая радость.
С сырого холода, принесенного на синих воротниках, залетевшего с лен-
тами, разыгралось, рванулось это смятенье:
- Наш! Наш!
В комнате оказалось множество людей: им было не тесно, когда они ле-
жали друг на друге. Вскочившие хватали винтовки - откуда... - и шасть на
жужжащий гулами, ветром и криками двор.
В углу остался один, лежал огромным куском мяса, он лежал в обмороке:
помятый товарищ. И, очнувшись, застонал:
- Пить! -
В горло ему лилась каленая сухая пыль с запахом горелого пороха, как
специи покинутой больницы, - вдали каталась перестрелка, словно по полу
детский деревянный тарантас.
Болтов:
положил Преображенского.
Болтов и Козодоев расстреляли только что тринадцать офицеров.
Болтов - испытанный революционер, - в Севастополе он схватился с Фе-
дором Баткиным, - Болтов командует сейчас группой, идущей в тыл белог-
вардейцам, залегшим на Козьем Бугре.
Там еще брызжет пальба.
Но в наступающей белесоватости приближается вокзал. Он наползает на
город вместе с утром, продвигаясь медленной сапой, впереди его лентой
идут бодрые стволы, вспыхивая и грохоча в тумане.
Матросы и маратовцы осторожно обкладывают Козий Бугор с тыла. Они не
спугнут беспечных золотопогонников. Завтра их надо захватить живьем.
Козодоев по распоряжению Болтова до утра остался в Кремле с засадой.
В серо-синей сырости замирает решительно и тихо шаг маратовцев, мат-
росов и арестованных, освобожденных из кремлевской гауптвахты.
- Брать тихо, братва, без галдежа, не орать.
- Этих сачков долго ли...
Вторая.
Утро вышло в свет синее в седом тумане. Вдруг туман зашатался, утро
толкнулось, прорвалось и выбежало, прыгнув по крышам.
А солнце...
Солнце, - это оно, - затеплило циферблаты и от тепла раскорячились
серебряные стрелки.
VII.
В городе так тихо, будто у всего населения отвалились уши.
На Козьем Бугре, решившем судьбы мятежа, телами, с тыла ползшими в
наступление с Болтовым во главе, телами этими примята пыль. В тиски двух
атак, с двух сторон, зажали мятежников до свету; одиночное "ура"; пос-
ледних воплей их никто не слышал: часть обитателей с Козьебугровской
стороны беженцами еще с вечера перебралась в город.
Облака фиолетовые, синие, голубые, по изгибам и выпуклостям меняя все
тона, выцветали, чтобы стать небесной бесконечностью. Тогда утро прибы-
вало и зрело без всплесков, без звуков, желтело и золотилось, пышное,
триумфальное.
- Слава богу, нет большевиков. Посмотрите как тихо.
ДВА СЛОВА ОБ ОТВЛЕЧЕННОМ СЕМЕЙСТВЕ.
Чай пахучий, горячий чай, (белый хлеб к чаю), идет Володя, (Володя) в
Кремль на расправу с большевиками идет он, Володя, СВЕЖИЙ, ОТ ВЧЕРАШНЕГО
ПОРОХА. Столовая - червонная сеть. Она вся провеяна светом, им одним по
голубой скатертке шелестит солнышко. Солнышко звездочками сияет на золо-
тых погонах, вшитых во френч.
Мать-старушка, ее лицо опухло, покраснело, все выросло в радостные,
гордые глаза:
- Благослови тебя бог, сыночек.
У него под френчем горячая радость, чай как вино: - Россию спасли.
Сестра:
- Сегодня казаки придут. Милые станичники на приземистых, гривастых,
горбоносых лошадях.
Горожане забывчивы, забыли лампасы, а ведь у казаков лампасы, песни у
казаков заунывные.
Но есть главное:
твердая власть.
Полный и седобородый, отцовским басом:
- Твердая власть и законность - это главное.
На стене висит группа:
Сонечка со знакомыми казачьими офицерами в белых кителях, выцвело
все, - давно это было, в 13-м г. в мирное время, когда юность высвечива-
лась червонной пылью по синей утренней эмали, когда законность согрева-
лась горячим, пахучим чаем с до-красна топленым молоком, как сегодня.
- Кушай, родной, ты жертвуешь жизнью.
Бас густел:
- Он обязан, я - отец и это сознаю.
Володя смеется:
- Сознаешь, когда все кончилось нашей победой.
- Ну, для родины... мы все обязаны...
Беды нет, тревога новая, так это непривычно, будто родился кто-то в
семье, или - взрослый ее желанный сочлен вернулся.
Уходит Володя.
Теперь улицы как звенящие ручьи по весне, из ручьев река всех белог-
вардейских организаций, сливаясь по Московской, течет радостная в чер-
вонном утре, загибаясь на повороте Советского проезда, широко и звонко
разбивая кремлевский вход.
Великолепно организовано. Даже пропусков никто не спрашивает, глядя
на сияющий погон с горячей звездочкой.
Предупредить. Броситься.
А как броситься?
Как пройти через город? Для сердобольных, по улице в серой чаще до-
мов, в синей чаще еще непонятного, но уже страшного дня: капканы, капка-
ны, капканы; не пойдешь - мучься.
На Козьем Бугре обыватели, все: с пороком сердца, с перебоями сердца.
На Козьебугровских обывателей пал трепетный страх. Ночью замолчала пе-
рестрелка, молчанием осветило обстоятельства, сообразительных высветило:
опасность. И уже нет места заблуждениям. Темный катился с Козьебугровс-
кого склона, как перекати-поле, слух и он как звон шел, как вода по во-
допроводным трубам, он становился органичным, неотъемлемым от городского
затишья, перекати-поле прыгает по тротуару, вметываясь в каждое парад-
ное.
- Сиди дома, тебе говорят.
Темнеет день. Темнотой обрастают комнаты закрываемыми ставнями снова.
Известия падают глыбами, как и предположения. В занавешенных комнатах
легчайший, плотный, шелковый шелестел запах нафталина.
Улицы звенят, так звенят ручьи весной, так же весной звенят, проламы-
ваясь, льдинки. Железный зев Кремлевских ворот жует и глотает звенящие
льдинки. Разве у маратовцев на лбу написано, что они не мобилизованые!
- Славный караул.
После этой похвалы - волчьи ямы, засада; весь широкий кремлевский
двор, - скорее не двор даже, а площадь, - открыт, а деться некуда, выбе-
жать некуда, сзади матросский приклад, ограждающий все это, ограниченное
белыми стенами, пространство от удаляющейся вселенной.
АРЕСТОВАНО:
112.
Еще
113
14
15
16... 7... 8...
Когда иссякли новые партии зеленых льдинок и льдистых шпор, когда
кремлевские подступы уже не загребают идущих, когда сверкающие взгляды
караула горят не из опущенных хитро ресниц, а пышат в упор ненавистью:
- Нельзя так, куда? -
тогда перекати-поле, тогда слух клубится и, как в рупор, из дома в
дом гудит:
Восстание ликвидировано.
Тогда и мобилизованные, густой жижей, никому не нужной и не интерес-
ной толпой натыкались на щетину:
распоряжения:
- В Красные казармы.
На щетину штыков и ежевых рукавиц, которые мятежников охватывали
плотно, уплотняли, утрамбовывали, прессовали и вели под конвоем по Ни-
кольской к Красным казармам.
Но мобилизованных мало. Они вообще не собрались. Городские ждали ка-
заков, сельские мирно пошли по домам: и на самом суровом лице иногда
проползет заразительная улыбка.
Мятежный замысел выхолощен, самое нужное сделано, большевиков нет,
комиссаров нет, мобилизация сорвана, всех, кого надо расстреляли нынче
ночью. Домой надо, - и разошлись.
Официальное известие нависало сизо:
мятеж ликвидирован.
Ломало истерикой старушку. Старушка, как нынче утром выросла в улыб-
ку, так вся теперь, через каких-нибудь полтора часа вытекла в сплошную
слезу. Ломая, истерика бросила ее на диван:
- Володя, мальчик мой!
- Володя! там засада, ты слышишь? ты слышишь, там ловят! тебя пойма-
ют! тебя не отпустят.
Совершенно правильно: расстреляют, совершенно правильно: не помилуют;
нарочные неизвестно от кого ездят по городу, собирают экстренное заседа-
ние Губисполкома и Горсовдепа.
Нельзя заниматься политикой.
- За что? За что? Я же говорила, нельзя, нельзя!
Во всей этой невнятной истерике слышалось новое захлебывающее слово:
Болтов.
Как бы перезревший виноград золотой, как бы ослепительно начищенный и
теплый, словно медная дверная ручка из-под кирпичного порошка, которым
ревнивая хозяйка трет позеленевшие вещи, отделился от зеленого рассвета
и встал день. - Разве день? - Разумеется, день. - С него начинался ог-
ненный уклад: революции. Можно, не опасаясь того, что, того и гляди,
захватят, - выйти из конспиративной норы, секретной дыры, из тайной
квартиры в этот огненный уклад: революции.
Уничтожен партийный билет, выдадут новый. Гора мятежа прорвалась и
лопнула, потому что остались только, как тухнущая, пухлая лава, пожари-
ща.
Сгорели:
Гостиница "Виктория" - инструкторская школа.
Губкомитет партии - бывш. губернаторский дом.
Ряд прилегавших домов сгорел и обуглился.
Черные остовы истончились, остыли, такими незнакомыми являлись, долж-
но быть, археологам античные города.
Последим - вон за той группой - из трех человек. Они шли и, по усво-
енной за два дня привычке, озирались, но тут же смехом останавливали это
опасение.
- Легализованы. Вылезли из подполья.
И через пятнадцать минут, уже не озираясь, не вглядываясь во все сте-
ны, они, члены Совета, партийные товарищи, делегаты фабричных комитетов,
- по-двое, по-трое, поднимаются по гудящим лестницам, через гулкий вес-
тибюль Дома Труда (б. Городская Дума), в упор встречая вопросом старика
швейцара:
- Заседание началось, товарищ?
А там уже после переклички дробят комиссии.
- Товарищи, я предлагаю создать карательный орган с расширенными пол-
номочиями!
- Чрезвычайный, Губернский Военный Революционный Трибунал.
- Таких не бывает.
- Дело не в словах.
- Намечайте кандидатуры членов расширенной Чрезвычайной Комиссии.
- Это дело фракции.
Беспартийные столь же единодушны.
Здесь играет золотой виноград, покрываясь легчайшим пушком, туманится
