Сергей БУДАНЦЕВ
МЯТЕЖ
Роман
Когда же церковь хоронила тело его, уже чтя его как святого, то вдруг
при возгласе диакона: "оглашенные, изыдите!" - гроб с лежащим в нем те-
лом мученика сорвался с места и был извергнут из храма, и так до трех
раз. -
Достоевский.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Toi qui connais les hussurds de
la garde
Connais-tu pas l'trombon du
regiment.
(Стар. солдатск. песенка.)
Первая.
"Человека не видно. Мы захлебнулись "коллективами", "массами". У меня
это ощущение утопания - с войны, когда я попал на фронт в 15-м году, и в
особенности с тех пор, как я начал командовать в последние месяцы сем-
надцатого года эскадроном дикой дивизии... Бывало, - вой, визг, а тебя и
рядом который - нет. Остался ЧЕЛОВЕК, говорит Северов, ЧЕЛОВЕК, написан-
ный огромными прописными буквами. Но условимся писать просто; этот "че-
ловек" рвет кругом себя пространства и, главное, совершенно измочалил
тонкую ткань времени. Ощущение себя в этом барахтаньи - как при сильном
насморке (у близоруких, по моему, это дается расплывчатостью и смазан-
ностью очертаний), когда внезапно чувствуешь себя необычайно ограничен-
ным, лишенным всего существенного физически, словно сорванным с петель,
отрезанным и запрятанным за неодолимый ком в носу. Так бывает при вре-
менной потере физической чувствительности. В нашем современном быту меня
лишили обоняния рвущиеся кругом события, рвущие окончательно мой, наш
быт. Они сшибаются лбами, они валятся со столов Президиума В. Ц. И. К. и
Совнаркома, это - особо-прыткие революционные события; а сзади и под ви-
димым треволненьем ползет и гноится русская жизнь: ее событья, сгущенные
в тысячелетнюю дремоту, слепо толкаются в спину средневековья. Все это
напоминает телеграфную запись: и суетливое шуршанье лент и дождичек чер-
неньких значков на горах спутанной бумаги, - всего только короткая те-
леграмма. Я перестал обонять в этой парной оранжерее; я как будто прос-
тудился в гражданской войне, которой, в значительной степени, руковожу.
Но мчась в своем поезде, по счастью, отрываемый и от событий и от бы-
та, получивши на несколько суток право "экстерриториальности" а, ста-
ло-быть, и "вневременности", т.-е. право не барахтаться в суете и даже
не плавать поверх ее, - я вижу, мчась и спеша, что мы отстаем от чего-то
(от "культуры" что ли? не понимай этого "сожалительно" о старом. Я - ре-
волюционер и социалист), как поезд наш отставал бы, гонясь за лучом све-
та в мировом пространстве".
Паровоз аппетитно палил:
рев рек, скреп скрежетанье, дрожь: не то брань, не то свист под
клинькающим буфером; визжа, занывала сталь, кроша и крошась; саповатые
ахали вестингаузы; при всем этом взвивался и мгновенно зимовал белый ка-
ракульчевый пар: воспалялся и дыхал паровоз, паля шерстяную мякоть ноги,
лезшей и льнувшей всеми шерстинами в ноздри, в глаза, во все поры поез-
да, дробясь о горящие стекла; тарарахнув, барабахал, запахивая белой
мглой черное полотно, змеевидный звонкий состав. Чудовище жрало телег-
рафные столбы и стрелки, знобили рельсы; в вагоне от быстрого лета кача-
ло внутренности и мозги писавшего.
"Много из того, что я сейчас пишу тебе, в формулировках принадлежит
Северову: мы с ним так сжились, что он стал, по справедливости, моим
"речевым аппаратом", я так его и зову. Я работаю, как ирод, оглашенно,
едва успеваешь думать.
И вот, едва успеешь подумать, а Юрий уже тут как тут: формулирует. За
это его и держу в своем штабе, он у меня вроде моего помощника. Впрочем,
и на отдельные эпизодические поручения он незаменим; ему я обязан лучши-
ми маневрами своих партизан в тылу у немцев, на Украйне. Но он совершен-
но разрушенный человек, сгорает. Утром он невменяем совершенно и может
наделать глупостей. Аридовы веки Северов не проживет и в самом ближайшем
будущем попадет в сумасшедший дом.
"Снаряд" его пробовали прятать, отнимать, это ни к чему не приводит,
а раз привело даже к скандалу, когда он чуть не разгромил артиллерией
губернский город, наложив на Совет контрибуцию с первым требованием
представить ему пятьдесят шприцев и две тысячи ампул морфия!! Десять
миллионов, которые он кстати потребовал от непокорного Совета (не давали
фуража для его отряда), доставить оказалось легче, чем его проклятое
снадобье и "снаряды", а все это потому, что Силаевский некий, командир
полка, решил исправить своего начальника и отучить его от наркотики. Де-
ло дошло до Центра, и я сам улаживал недоразумение.
Но жить без него мне было бы трудно, мне пришлось бы больше думать и
потерять работоспособность за этим занятьем; Северов работает в свобод-
ное от размышлений время".
Качало внутренности писавшего: салон, вагон был прицеплен к хвосту.
За окнами, с нитяными сединами бившего дождя, клубилась темь, клубилась,
липла, и, прилипая, высасывала внутренности: свет отражался в вогнутых и
плоских стеклах и погибал в темноте. Когда писавший подошел к пружинив-
шей задней стене, где почти било от движения, - он увидел разбросанные
по насыпи звезды: желтые, зеленые, красные. Под полом заляскали какие-то
цепи, замотало сильнее и вдруг пошатнуло вперед за движеньем поезда так,
что пришлось переступить; сбивало с ног: экстренный поезд тормозил, под-
ходя к станции. Он мягко влип в молочную мглу, под теплый дебаркадер:
ВОРОНЕЖ.
Взглянул на часы, было двенадцать с четвертью.
Позвонил.
- В чем дело, Григоров? Почему мы стоим уже двадцать минут?
- Не могу знать, товарищ Калабухов.
- Позови Юрия Александровича.
Северова не было. Он вышел на перрон.
- В чем дело?
- У Юрия Александровича, в их вагоне, товарищ Силаевский сидят и ска-
зали, что сейчас будет у всех проверка документов...
На перроне, густо облитом растекающимся плавленным пламенем белых пу-
зырей, метелили серые шинели; в этом смятеньи шинелей, сумок, штыков и
пара носилось беспрерывное эхо шума, бившегося во все стены и не нашед-
шего выхода. Множество людей главарей выбирает не сразу: главарей выби-
рают ядра, а ядра сливаются из знакомых друг другу людей. Калабухов
смотрел, как в солдатской массе, галдевшей ожесточеннее, любопытствовав-
шей острее, чем другие пассажиры, вспыхивали и рвались серые лица и сно-
ва тонули под крик:
- Хто они такие?
- Генералы?
- Мы старого режима не потерпим!
Между серыми шинелями мелькнули чакчиры и знакомый расстегнутый всег-
да френч.
- Силаевский! Товарищ Силаевский! - позвал Калабухов. - Откуда эта
солдатня? - тихо спросил он у метнувшегося на крик.
- С Кавказской армии, где-то под Байбуртом были. Пробиваются к себе в
Тверскую губернию.
Около входа в первый класс густела черная толпочка рабочих, вероятно,
железнодорожников. Она увеличивалась и медленно пробивалась к Калабухо-
ву, держась на салон, где главный.
Выдвинулся один, лицо у него оползало и таяло как серый снег; голос
исходил из глухой груди - грозный и шепелявый, повисая на упавшую вправо
губу; человек этот, повидимому, был всегда заводило.
- Я - председатель нашего деповского совета. Кто вы такой, товарищ?
Ваши документы.
Неожиданно, мимо спрашивавшего, пошел в толпу звонкий голос:
- Товарищи! Я командующий первой особой революционной армией: я - Ка-
лабухов.
Калабухов удивился себе и понял, что это лучший и самый быстрый выход
из скучной и всегда неприятной процедуры. Он вдруг почувствовал, что имя
его знакомо, в чьей-то памяти, в памяти грамотеев, сейчас проступают
буквы его фамилии, с марта месяца не сходящей со сводок. Снизу, по мус-
кулам живота подступил ком гордости; он вспомнил, что имя его, когда он
партизанил на Украйне воспевалось хвалебными партийными перьями рядом с
именем Спиридоновой, а в большевистских газетах - чуть ли не с Троцким и
Сиверсом. Гордость и радость за сознательность рабочего люда (он вдруг
воспылал!) пробежали по его красной черкеске: он почувствовал себя порой
и жилой беспокоившегося и дышавшего на станции "человека", он почувство-
вал себя: как бы главным, как бы ответственным... уполномоченным, обле-
ченным. Он почувствовал, что вот именно теперь нужна хорошая революцион-
ная речь, такая, чтобы голос шел в упор, как пулеметный ливень, а ливень
его голоса должен разрядить эту нелепую грозу; после революционного лив-
ня смешно будет проверять документы, справляться, не будут нужны эти
унизительные допросы его и его партизан.
- Я - левый социалист-революционер. Наша партия... - заговорил он,
слушая сам, как его слова глотало уже неслышное влажное эхо. - Я один из
первых, не принимая похабного Брестского мира, который отдавал... и пр.
- Когда часть, когда-то целой могучей революционной партии, имевшей
огромные заслуги в прошлом перед угнетенным крестьянством, пошла за бол-
туном Керенским...
(Свист и крики: "Правильно!")
- Никогда ни я, ни наша партия левых социалистов-революционеров, - не
изменит трудовому... и т.д.
- Но хваленая большевистская передышка, которая отдает все завоевания
трудящихся под сапог германского...
(В толпе глухое рычанье.)
- Мы должны защищать революционное отечество от наседающих, обнаглев-
ших... и т.п.
- Большевики не имели права сдавать на милость победителя судьбы
крестьянства и рабочих...
(В толпе разноголосица, разноброд. Крики: "довольно! слышали!").
Почувствовав ненужность и бестактность окончания своей речи, главное,
последней фразы, окончательно повредившей, Калабухов ахнул здравицей:
- Да здравствует!..
- Ура!..
- Да здравствует!..
- Ура!..
Однако оборвалось, выветрилось что-то, что с первых слов сгрудило
вокруг него теплое, пахнущее неопрятным ночлегом полушубочно-шинельное
прелево, а сзади от него слегка отхлынули вышедшие из вагонов его парти-
заны, полезшие за своими бумагами, - так иногда налетевший ветер сносит
всю призрачную и лживую теплоту бабьего лета. Проверка была неизбежна и
потому еще, что рядом, за вагонами, засопела недружелюбная кукушка, со-
пенье сменилось смешной мекающей погудкой; она-то, странным образом на-
помнив голос оратора, сдула весь дух убедительности, - словом, Калабухов
увидал себя опять наедине с отекающей прямо на него нижней губой. Рабо-
чий почему-то сознал за необходимое пожать Калабухову руку и поблагода-
рить за речь.
Встала глухая тишина, она казалась глуше от своей ограниченности, ти-
шина не была повсеместной: рвались глухие вопли паровозов, шипели фонари
и ластился шелестящий к крыше дождь.
- А все ж таки мы просим вас, товарищ Калабухов, предъявить ваши до-
кументы: теперь все научились говорить.
- За что ж ты меня благодарил?
- Сознательные рабочие и солдаты не могут доверять только словам, -
тяжело падало с обвисшей губы.
- Пожалуйста, вот мандат, подписанный т.т. Троцким и Мехоношиным...
- Вот документ от Ц. К. нашей партии.
- Вот...
- Вот...
- Президиум В. Ц. И. К.
В толпу обвисало:
Мандат.
Дан сей тов. Калабухову (Преображенскому) Алексею Константиновичу...
Обвисало в сторону Калабухова:
- У вас что же, двойное фамилие?
- Да, я во время революции присвоил себе свою литературную фамилию,
псевдоним...
Уже давно погасли рассыпавшиеся за окном, на земле звезды - Воронеж
потух вдали; справа в прояснившейся тьме, далеко в стороне, живое коле-
балось зарево.
- Что это, Юрий, как ты думаешь?
Северов поднял пухлые веки и буркнул:
- Аграрная программа. Красный петух.
- Не говори глупостей. Ты и так много делаешь их. Надо было тебе
вступать в пререкания с этим председателем. Этот нелепый тон: штабс-ка-
питан и т.д. Зачем это тебе нужно было, хочу я знать?
- М... м... Я устал сегодня. А ты, Алексей Константинович, говорил
так, как будто по жестяному ведру бубнил. Плохо говорил, я поэтому, ве-
роятно, так и рассердился. Можно делать глупости, но говорить их не на-
