ли, сами каемся.
- Эх, коммуна трудовая с бездельными комиссарами.
На фигуре нет котелка, черный пиджак и шоколадного цвета брюки от
другого костюма; стыдно и совестно носить бахрому шоколадных брюк с пу-
зырями на коленях; сковырнуты в январе этого же 1918 года золотые буквы
вывесок, над плотно, как мертвые веки, закрытыми ставнями, под которыми
жутко закатились пустые зеркальные стекла; вместо витрины чернеет про-
пасть; от калача же над булочной, разбитой снарядом (угодил же снаряд...
в булочную!) так и несет духовитым воспоминанием: теплым запахом ситно-
го, с изюмом, к чаю; масленка; сухарница; пушистый ситный.
- Эх, погибла Россия!
Сыплется серебряным горохом вечерний газетчиков вопль:
- Московские газеты! "Правда"! "Центральные Известия"!
- Последние события и декреты.
Оттуда, из Центра (туда сейчас льется оплывающая медь) летят эти мно-
гоколонные листы; там разбитый алфавит ЦК, ВЦИК, СНК, ВСНХ; там - копоть
голодных заводов и фабрик; там люди за колючей проволокой; оттуда плав-
ленной смолой каплет на здешние поля и луга и на шестидесятиверстную бо-
лотистую дельту губительный дождь: сокрушительное могущество. По пути
туда дымятся пожарища.
Темнело. Улица расступалась, уходя темными стенами по сторонам, улица
ширилась; горели белым пламенем и проступали, отлетая от стены, белые
объявления о наборе.
Тогда были наивные времена; тогда документы и декларации подписыва-
лись пятью лицами; тогда под приказом N 67 струился курсив:
Председатель Губисполкома: Н. Алпатьев.
Губернский Военный Комиссар: Лысенко.
Уездный Военный Комиссар: Горшков.
Управдел: Г. Ступин.
Всем памятен: Ступин.
Невидный: Ступин.
Неведомый Ступин:
А что такое: "управдел"?
- Это комиссар. Управдел - комиссар тоже.
Фигуре, многим фигурам стало ясно: комиссародержавие. Виктор Чернов
правильно сказал: комиссародержавие.
Останавливались у нового плаката:
КРАСНОАРМЕЕЦ, БЕРЕГИ ВИНТОВКУ!
- Знаем, для чего винтовка!,
Плакат - красным по белому; буквы с притупленными плечиками - тягост-
ные.
А тут еще фигуры:
- Невесело, знаете.
В городе был сумасшедший. У него душа стала еж; ее же трудно носить
под рубашкой и пиджаком: ершится. Разорвал рубаху и нацепил билетик с
номером на волосатую грудь, так и ходит. А есть еще офицер один...
- Он так - Владимира с мечами, - обмолвилась фигура.
- Тс! тише! Совсем ни к чему - ордена.
- Но их возобновят. Их время придет.
- Так не сейчас же. Сейчас надо о другом.
Встретившиеся разошлись. А между разошедшимися прошел бессмысленно
лепечущий, читавшие плакаты и объявление, посмотрели ему вслед взглядом,
отекающим как сало.
Письмо*1.
Родной мой, единственный Алеша.
Твое письмо, помеченное "Воронеж, вокзал", - оно написано три или че-
тыре месяца тому назад, - _______________
*1 Это письмо было найдено при весьма трагических обстоятельствах и
пришито в качестве вещественного доказательства к делу Реввоентрибунала
N армии. Оно было свернуто вчетверо и прострелено насквозь в четырех
местах. Сгибы протерлись. Кое-где густо легла кровь. Поэтому в письме
оказались темные неразобранные места, указанные в тексте квадратными
скобками: [...]. С.Б. я получила теперь. Какой ты умный. Я мало поняла,
я поняла только самое важное: ты колеблешься. Алешенька, милый, почему
ты мне, например, и всякому другому передаешь всеобъемлющую, как свет,
уверенность и энергию, а сам такой?.. Какой-то маловер. Это потому, что
ты - умный, умнее всех нас, больше всех нас думаешь. А я люблю тебя.
Люблю, родной мой, ласковый, талантливый. Я люблю тех, кого любишь ты,
кроме Юрия Александровича. Этот человек мне враждебен, я не люблю его и
боюсь того, что вы вместе. Ты сам говоришь, что он формулирует твои мыс-
ли, а ты, прости меня, их повторяешь, эти формулировки, и, наверное, с
оттенками, какие придает им этот разлагающийся [...]. На фронте я знала
одного доктора, он пил тинктуру опия прямо рюмками и ложками подливал ее
в чай. Этот доктор, если ставил диагноз, что больной неизлечим, то давал
ему тоже морфий, чтобы больной не мучился. "Все равно, - говорит, -
больной не жилец!" Сколько он так на тот свет отправил народу, я не могу
сосчитать. Северов может быть дошел [...] и я боюсь, милый, за нашу лю-
бовь. Она сгорит в твоем сердце, как сам ты сгораешь в борьбе. Но,
пусть. Я не буду приставать к тебе с мольбами и просьбами. У меня есть
угрожающие признаки, что оно так и будет, и я нашла средство уйти от те-
бя с меньшей болью и ужасом, если бы пришлось. Но все-таки пожалей ме-
ня... [...].
Я тебе безумно благодарна за твою любовь, благодаря которой я выросла
и доросла до тех великих идей, которыми живешь ты. Я знаю уже и теперь,
что больше всего ты любишь революцию. Я помню, как тебе был противен наш
мещанский город, когда ты был еще в гимназии [...].
Вероятно, ты удивишься, что произошло со мною в этой области. Я ушла
к большевикам. Я теперь знаю свое место. Меня привлекла здесь действен-
ность и определенность, которой нет ни в одной партии еще, а кроме того
широта работы, к чему я, как женщина, имею пристрастие [...] горячо ра-
ботаю в качестве разъездного агитатора Агитационно-Вербовочного Отдела.
Теперь у нас работы по горло. Объявлен набор в Красную Армию. В городе
все ходят как сумасшедшие. Ожидают неприятностей, так как газетная кам-
пания велась слабо, пропаганда тоже, на местах же совсем ничего не сде-
лано. Завтра я еду в Высоковскую волость, где должна провести несколько
митингов с крестьянами и заседание волостного совета. Волость кулацкая,
там много богатых ловцов и скотоводов, отношение к Советской власти от-
рицательное. У меня дурное предчувствие, - впрочем, я это глупое суеве-
рие [...].
В городе все с ненавистью смотрят на Кремль, буржуазия и офицерство
чуть не кулаками грозятся на эту твердыню. Какая уж там твердыня! Отряд,
который там стоит, никуда не годится и готов каждую минуту разбежаться.
Идешь по улице и слышишь самую ярую антисоветскую пропаганду, совершенно
открыто митингуют против набора. Очень грозное положение.
Была, между прочим, у ваших, точнее у Кати, с которой мы по-прежнему
дружны и о политике не говорим, потому что она ничего не понимает и
знать не хочет ничего. Ты знаешь, как ко мне относится твой отец. Мне
передавали, что он просил "не пускать на порог эту большевичку". Вчера
же Константин Григорьевич был неузнаваем. Он очень любезно меня принял и
задавал мне очень много вопросов и входил во все тонкости моей новой ра-
боты. Расспрашивал, как я буду митинговать и к чему это, по моему, при-
ведет, куда я еду, много ли у нас агитаторов и т. д. Даже Катя, к кото-
рой я пришла (она тебя, несмотря на твой большевизм, очень любит), уди-
вилась и [...].
К.Г. спрашивал, как мы надеемся провести набор, что говорит Лысенко,
много ли записывается добровольцев? Все это без обычной издевки, спокой-
но. Я ему отвечала осторожно. Про него кое-где очень нехорошо говорят и
в чем-то подозревают. Ну, да у нас всех подозревают, только не того, ко-
го нужно. Я думаю, что как раз К. Г-чу все равно. Он очень опустился,
одряхлел. В последнее время он даже как будто и ненавидеть перестал.
Тебе он просил кланяться и сказал, что надеется тебя увидать в лучшей
обстановке. Засмеялся и сказал, что сам он тебе писать не любит по твоей
новой фамилии, какой-то хамской, и должность ему твоя не нравится. "Сло-
вечко-то какое: командарм!" сказал он.
Ему очень тяжело. Служить у нас он, разумеется, не хочет, а матери-
альные дела у вас, видимо, неважны. Говорят о бедности и темнеют. "Папу
это до петли доведет", сказала Катя. Она тоже щебечет мало.
Милый мой, до свиданья, уже поздно. Завтра рано выезжать. Целую тебя
крепко, твои глаза чудесные и лоб.
Вся до последней кровинки твоя Елена.
Город взлетал, город подымался все выше, выше, взмахивая окраинами,
как крыльями; за окрыленным городом вверх от светлой земли, тянулась
темнеющая река; окраины тогда же облокотились на подползающие под дома
солнце, облипавшее окна липкой клеевой оранжевостью. Наконец, когда го-
род уже совсем был готов отделиться от земли, тогда со всех сторон охлы-
нула его темнота; строенья приземлились, осели и сразу враждебную темно-
ту рванули золотыми крючьями. Река же забисерела окончательно, на всю
ночь, перед тем засеребрев. Ночь была тихая, теплая, предательски-ласко-
вая для больных легких, пахло оранжерейно: айвою; только с каких-то рын-
ков и канав тухло и тупо шибало рыбой.
Тихою этой ночью должны были решить, собирались решить; о том, что
они должны собираться, знал почти весь город, как знал о том, что они
должны решить; но - когда? - никому не было известно. Хотя шепотком на-
мекали, что в карманах этих тайно собирающихся людей - катушки белых ни-
ток - знак такой, но, намекая о самых сокровенных подробностях - когда?
- решить не могли. Где? - впрочем это не важно. И так как многих из них
знали в лицо, то впечатлительным людям казалось, что от них прямо в лицо
пахнет бездымным порохом, прямо в лицо зрителя или прохожего дунет ветер
геройства: в конвертообразных опухолях френча помещается пара готовых
погон.
Офицерские заговоры со времен декабристов наивны и чрезвычайно уютны
вовлечением заговоров в голубизну и под низкие потолки. Чай разливал сам
хозяин, штабс-капитан, Дуклеев (из его наружности, между прочим, был вы-
пущен весь воздух, так хозяин был резок и угловат), самовар посапливал
как тургеневский роман, поддувал в потолок - парком, туда же за паром
возносились рваные лепехи табачного дыма, старательно обходя хозяинову
худобу.
Подавая чай, хозяин скрежетал:
- Господа, медлить нельзя. Такого провала большевиков, как на тепе-
решней мобилизации, не было и не будет. И провал этот повсеместный, все-
российский, раз набор объявлен на всю Россию. Нет оснований думать, что
родина готова дальше терпеть немецких шпионов и вдобавок подчиняться на-
сильникам...
Слово брали по очереди, пели согласным хором, но солистов было трое,
четверо, считая и штабс-капитана Дуклеева, хозяина конспиративной квар-
тиры.
На нижнем конце стола сидел поручик Крамаренко, на лице которого про-
тиворечиво сочетался фанатизм с малокровием и писарскою мелкостью блед-
ных черт, пробуравленных внутрь совершенно чернопламенными глазками. По-
ручик носил Владимира с мечами и два Георгия прямо на нательной рубахе.
Его выслушали с отменным вниманием. Говорил он, как будто диктовал при-
каз:
- Прежде всего организуйте мобилизованных. Ликвидируйте рабочее недо-
верие к нам. Истребите матросов, что едва ли можно сделать по политичес-
ким соображениям. Есть ли у вас ручательство социалистов справа о под-
держке?
- Нет, и на чорт они нам! - сказал и рванулся поручик Антипьев.
Он сразу смолк под черными искрами.
- Ее, этой поддержки, нет. Разрозненное присутствие пяти-шести каде-
тов и эс-эров на прежних наших собраниях - ерунда. А какую мы дадим иде-
ологию? Плакат с синим андреевским крестом? Слабо! Бросьте лозунг: каза-
ки спасут от мобилизации - это дело. И поменьше пишите об Учредительном
Собрании. Но все это возможно и исполнимо только при первых моих услови-
ях. А говорить о повсеместной победе рано.
- Это чепуха! - рванул снова рыжепламенный Антипьев. - С одной сторо-
ны чехо-словаки, с другой казаки...
- Однако в Питере - большевики, в Москве - большевики.
- Поручик, вы просто отказываетесь от участия!
Черные глазки пали вглубь.
- Легче. Я не откажусь пойти на верную смерть. Мне нечего делать на
свете без моего государя. Умирая, я пойду представиться ему. Он еще теп-
лый в раю.
Стол вдруг стал белее и шире.
- Кстати, господа, - хрипнуло справа: капитан Солоимов: - Агитация
ведется штатскими слабо. Вы совершенно резонно, поручик... Вот все
