до, потому что делаешь их всем существом, а в разговоре...
- Ты засыпаешь, сегодня с тобой разговоры коротки. Иди спать.
Северов вдруг встрепенулся.
- Ерунда. Это способ самозащиты. В четвертом часу мне уже не хочется
спать.
Он подошел к стеклу и стало вдруг ясно Калабухову, что черные волосы
Северова - порожденье зыбкой и непроглядной темноты: сейчас они слились
с нею.
- Люблю, - сказал Северов, - пожары.
- Да, да, и я радуюсь, - вдруг горячо отозвался Калабухов. - Это нуж-
но, чтобы горели именья, поместья и всякая сволочь. Юрий, дорогой мой,
нам сегодня устроили третье униженье со дня нашего отступления из-под
Харькова. Эти проверки унизительны, но они пустяки перед тем, что со
мной делали в Наркомвоене, в Москве. Большевики берут под подозренье
всех и вся. - (Северов вернулся к столу). - Я же, они должны знать это,
не изменю революции. Но они - не вся еще революция. Здесь - в крестьянс-
ком брюхе перевариваются наши законы. От них теплее, - посмотри: небу
жарко. Я потому смотрю спокойно на недоверие к себе, что, как большеви-
ки, себя непогрешимым не считаю. Они считают себя безгрешными; может,
они и правы, и следует сознавать свою бесспорность и категоричность, но
я живой человек, я эту свою живучесть, последнее, что меня выделяет из
огромного существа революции - не уступлю. Право живого - колебаться.
Северов привстал, перегнулся через стол и захохотал.
- Алексей Константинович, ты великолепный революционер, но ты никогда
не увидишь новой земли и нового неба, именно потому. Для райской жизни
даже на земле надо умереть и воскреснуть. Большевики сумели умертвить
себя, они проходят страну смерти в мертвенном оживлении, сотрясаясь все-
ми своими теоретическими скелетами и суставами. Тебе сейчас живому чело-
веку весело среди мертвецов, поэтому ты только радуешься, когда тебя бе-
рут за горло костяными пальцами: проверят и отпустят. Но ты, живя, мо-
жешь оживиться. Вот, например, если у тебя спишут в расход папу и маму,
(мамы, впрочем, у тебя нет), - во славу райского, хотя бы и земного бла-
голепия, что ты запоешь? Оживишься! У тебя это фамильное: твой отец
(последнее время, когда он командовал бригадой, я его очень хорошо уз-
нал) тоже живучий, как, между прочим, всякий кадровый офицер. Он не лю-
бит прикосновения к мертвому даже во имя вечного загробного блаженства,
а потому теперь, вероятно, крепко держится за живой полковничий погон и
за живой собственный особняк на Затинной улице вашей.
Вторая.
Смотришь, - кажется: не четырехлапый - четырехбашенный единорог, воо-
руженный золотошапой колокольней, с которой по ночам - прожектор, а бе-
лый бред столетий по Иловайскому (о, воспоминанья ученичества!), из пре-
даний о Стеньке Разине окаменел на самом большом и самом плоском холме.
Семнадцатый век - зубастый колонизатор, семнадцатый век - покоритель ба-
сурман, семнадцатый век - изящный кружевник, семнадцатый век сплел бело-
кирпичное кружево кремлевских стен, пробил черные и грозные, как пустые
глазницы, бойницы.
Город внизу Кремля, город округ сполз, опрокинутый в голубую чашу
сентябрьской жары и драгоценного фруктового благоуханья (начало по ново-
му стилю сентября), наш город перстнем надет на безыменный палец судо-
ходной дельты. Наш город богат: золотится многоглавыми церквами и мече-
тями, разливаясь горьковатой желчью осенних бульваров, парков; он рос-
сыпью крыш, беспорядочно по старинке виясь, стекает к изумрудным пред-
местьям, а эти - захлебываются плодовыми садами и огородами, ожиревшими
в навозе. Справа - река, город наш метнулся к набережным, сбивая к набе-
режным богатейшее месиво из бронированных холмов, асфальтированных вы-
пуклостей, пыльных пустырей, булыжных мостовых, яростной налетая опро-
метью к пристаням, выедающим густую мякоть реки черными зубами.
Черные зубы пристаней скрежещут, черные зубы, вросшие песчаным деснам
берега, стучат от волненья: им борта в июле вооруженных судов грозят по-
левыми трехдюймовками; и не только им, а... и...
...и горлу к реке оползающих улиц, добродушных, изумрудных, ставенча-
тых...
Кавказ и Меркурий.
Самолет.
Восточное.
Русь. -
у них - летящие имена; с них, как выжатая солнцем смола, струятся мирные десятилетия; от них сладко разит летними экскурсиями; эти прозвища - больные анахронизмы в жестокие дни всероссийской гражданской войны. Миллионнозубая скребница она - гражданская война; она прошлась по гладким ребрам быта; стал наш город хиреть после этой чистки, гниют многие заброшенные пристани, баржи и баркасы. Честной пред щепетильнейшими мировыми биржами пристани не легко выветривать дурманный яд огромных оборотов: миткалем, кишмишем, рыбой (рыбой, главное!), кожами (о, запах кож, вовеки незабываемый!), натуралом (да, да, натуралом тоже!), мазутом, керосином, шерстью, хлопком, шепталой, орехами, мясом, маслом и пр., и пр. - бараниной! Их не легко потерять, их, - рачительных, до глянца упитанных хозяев, не легко теперь пялить пушки на родной истихающий город, где рачительные хозяева множились по особнякам, по особнякам умирали и, говорят, вымерли. "Все в прошлом". Давно ли? Давно ли?
А нынче глаза вывески:
Кавказ и Меркурий,
бархатный взгляд черной вывески:
Кавказ и Меркурий
хлещет жгучая красная тряпка:
Р. С. Ф. С. Р.
А там, где:
Русь
уже высыхает суриковая кровь на старой жести:
Пристань N 4.
НАЦИОНАЛЬНОГО ФЛОТА
той же:
Р. С. Ф. С. Р.
Вместо рачительных хозяев, акционеров, членов правления, директоров,
управляющих, в застарелом запахе старых рогож мучат полы пристаней в
клеш разряженные гологрудые матросы, матершиной загоняющие в Бога, вен-
чиком на лбу носящие возмутительные слова БОЛЬШЕВИК, АЛМАЗ (там расстре-
ливали офицеров), ЭКИПАЖ ЧЕРНОМОРСКОГО ФЛОТА.
"По этому поводу в некоторых щелях копошатся шептанья и припоминанья
о "новороссийском позоре" и "севастопольских безобразиях". Так писала
местная газета.
Впрочем, тупорылые торговые суда, отягченные по толстому носу трех-
дюймовками, после первого же выстрела... рассыплются... засаривая... те-
чение... великой реки... смоляными... костями...
А в Кремле?
Страшно и кощунственно: архиерейский дом вмещает штаб революционного
сводного отряда красноармейцев, недавно так переименованных из красног-
вардейцев. На щеке бывшей консистории горит надпись:
КАНЦЕЛЯРИЯ.
Красноармейцы (недавно красногвардейцы) заняли все - церковные служ-
бы, квартиры соборного притча, сараи какие-то; в самом соборе они пред-
полагают устроить клуб, где должен сиять Маркс пушистой бородой. Стены
подвалов соборных потеют и мокнут, потому что некому за ними следить, не
работает отопление; некоторые же могут усмотреть в этом чудо: стены по-
теют и мокнут от ужаса перед смертоносной завалью снарядов, ручных гра-
нат, пироксилина, пулеметных лент, патронов.
Красноармейцы клянут:
- Винтовки в этой потливой дыре ржавеют.
Некоторые могут усмотреть в этом чудо: ржавеют нечестивые оружия.
А вдруг: взрыв...
- Разнесет!
Кремль со своим рогом давится от страху белой просфорой собора.
В воротах стоит караул, рвущий у каждого синюю бумажку. Кремль дышит;
старческое свистящее удушье в дыханьи; сквозь свистящие губы ворот всег-
да сквозняк рвется и рвется пыль; ее вихрем метут артиллерийские повоз-
ки, автомобили, телеги, грузовозы, санитары, вестовые, кавалеристы; все
без толку, все без смысла, но - с грохотом, со сквозняком, с пылью. Все
это грохочущее, свистящее, пылящее, перечисленное с бактериологической
точностью, - все это - бактерии: новых болезней, никогда Кремлю незнако-
мых и одолевающих его дряхлость.
- Напра-а-в-в-оп!
- Сми-и-рр-но!..
- Ша-г-хом-м-м... м...арш!
Губы ворот, задыхаясь сквозняком, лапящим полы шинелей, и пылью, ог-
лушая криками команды, выбуркивают:
- Ваш пропуск! - хватая синюю бумажку.
Бросился.
- Эй, товарищ! товарищ! пропуск! погоди, пропуск!
Шел старый протопоп помолиться в соборе, его пускают из милости, но
он рассеян обременительно для караула. Без пропуска ни шагу, ни шагу без
увольнительных записок: денно и нощно колют глаза со всех плакатов, лис-
товок, брошюр - "железные дисциплины", "долой расхлябанность", "стой,
береги винтовку", "защищай"...
Пристани, потеряв рачительных хозяев, кряхтят, пушки распирают зевы
на доверчиво сползающиеся улицы, день-деньской, темной-ночью, требуют
пропуск, и... потеющие под ручными гранатами стены соборного подвала...
- ото всего этого с углов домов и заборов, заклейменных прошлогодними
гастролями Владимира Дурова и опереттой в саду "Аркадия", иссеченных
призывом "голосовать за список N 5", вылетела новая весть: это:
Губисполком.
Губвоенком.
Военкомуезд.
Приказ N 67.
Стена, иссеченная клеймами афиш, торжественно возглашала огромным бе-
лым листом:
На основании постановления Всероссийского Центрального Исполнительно-
го Комитета о принудительном наборе в ряды Рабоче-Крестьянской Красной
Армии...
Каждый человек помечен пятном метрического свидетельства, беспаспорт-
ных тоже бродит немного, надо только попасть по этому самому месту.
Все родившиеся в 1895, 96, 97 г.г. ...
Попал!
Лица, не эксплоатирующие чужого труда...
Странно: если не эксплоатирую, то за что же...
В ряды Рабоче-Крестьянской Красной Армии.
- У-ы-х!
Воевать.
А тут еще выкрик:
УНТЕР-ОФИЦЕР,
тебя призывает страна.
Шерстобиты это знают: как густеют и сваливаются комья шерсти, - так
тротуарному хождению стали поперек черные пробки и загущения.
И вот опять по глазу выжжено:
УНТЕР-ОФИЦЕР,
тебя призывает страна.
- Скажите, как мило: если вы - рабоче-крестьянин, прислуг не имеете,
то пожалуйте.
Отошел.
Каленое пятно года.
- Легче, гражданин, вы мне гимнастерку папироской жгете.
- Совершенно верно... Извиняюсь очень.
Пахнет паленым.
А утро такое жаркое, меднолитейное, айвовое; тянет айвою с ближайшего
лотка.
- Кто же призван, ребята?
- Я -
(А я?)
(А я?)
(А я?) (Я?) Я? Я? Я?
Якало множество. Бывает: время становится твердым и трубообразным, по
трубам ходят поршни событий. Всосан в эту трубу, - душно, нечем дышать;
поршень жарко лижет липкие масляные стены.
Все бывшие рядовые и унтер-офицеры старой армии должны явиться в
Красные Казармы.
На документе подпись: Командир Белебеевского полка. Был под Иоганес-
бургом и Сохачевым... В Красные, стало быть, Казармы.
Все вновь призванные - в Кремль.
Внове. Молодняк. Или что. Впервой. Значит - в Кремль.
А... а. Это - ты:
Унтер-офицер, тебя призывает страна.
Нету. Какая страна? Это - ты. Ты призываешь.
Лицо, блестящее белыми пятнами пенснэ, его лицо; оно - в клубе Агита-
ционно-Вербовочного Отдела, в золотой раме. Оно все сжалось в черную бо-
родку и сощуренный взгляд.
- Это все...
- Материал, знаете ли...
- Троцкий.
- Ездют на нас...
- Немецкие деньги.
Шуршало:
- Шпионы.
Красные казармы.
- Прежде там был воинский начальник.
- Все как при старом режиме. И теперь туда же.
Утренние, мылом и водой пахнущие, люди вылиты на улицу; по руслу
улиц, по озерам площадей мутное людское течение собирает сгустки; сгуст-
ки, многие из них, выделяют - фигуры. Вон фигура, фигура оторвалась
вслед оползающей лавине; с фигуры лишь в июле тысяча девятьсот семнадца-
того года, - немногим более года тому назад, - снят котелок; фигура сама
его любовно сняла и, сказав: недемократично, - сдала в круглой картонке
жене на хранение.
А сами говорили: долой войну!
Сгустки хором, хором - мысль:
- Не долго пожили дома.
- Люби кататься, люби и саночки возить. - Эх, да что... Сами выбира-
