больше насчет... Учредительное собрание... Виктор Чернов... Какое кому
дело, я спрашиваю, господа?.. А кроме того болтуны нелепые... Я сегодня
стороной услыхал разговор об орденах...
Он иссяк и показал на поручика Крамаренко.
- О ваших... - и смолк, задышав хрипотой.
Вдруг как-то сверху разбежался резкий треск из передней, все вскочи-
ли: звонок.
- Звонок! - и по лицам прошлась белая пуховка. Звонок был не услов-
ный.
Но пришедший, видимо, опомнился и сразу успокоительно пробежало:
длинный-короткий-короткий.
- Свой.
- Господа! Радостное определенно известие. В губисполкоме получены
определенные сведения, что в Баку свергнуты большевики.
- Ур-ра!
- Тише.
- Промысла горят. В городе англичане. Турки отбиты определенно.
- Ур-ра!
- Дайте договорить. Тише, вам говорят!
- Помогал Центрокаспий, моряки.
Что-то резко звякнуло: Крамаренко бросил стакан.
- Я верю в победу!
- Вот вы! - рванул опять Антипьев, весь обгорая возбужденно и рыже. -
Есть везде патриоты. Даже среди матросов, правду я говорю.
Сразу слова вылетели из иронических кавычек и плеснулись в нестройный
гул.
У Чрезвычайной Комиссии уже были нити. Но она пользовалась всеми пре-
имуществами осведомленной власти, даже молодой: слежка была за домом
полковника Преображенского, в котором к полночи погас откровенно весь
свет.
Третья.
Над изжелта-зеленой гладью лугов, мимо выпуклых вышивок лесных опу-
шек, по клоками разорванной канве проселков, сопровождаемые белыми пото-
ками шоссе и звонко холодеющими рельсами, из серо-красного каменного ме-
сива - из Москвы - звенят и воют телеграфные провода, тронутые длиннопа-
лыми ветрами. Бред цифр - шифр. От мачты к мачте легчайшие молнятся
значки радио.
Из нашего города рванулись точки и черточки, уловленные платиновым
ногтем Московской радиостанции, которую долго вызывали, повизгивая жа-
лобно и тревожно:
Москва. Кремль. Копия. - Роста. - Объявлен призыв в Красную Армию
трех возрастов новобранцев и солдат старой армии, на основании постанов-
ления В. Ц. И. К.
Над полями, будто в окопы залегшими, в затишье ширится шорох электри-
ческого волненья, шуршащего, как шелками, скатками бумажных лент; длин-
нопалые ветры щупают тонкие проволочные паутины народной связи.
РАЗГОВОР ПО ПРЯМОМУ ПРОВОДУ.
- Штаб Севкавокра? Говорит губвоенком Лысенко.
- Да, штаб Севкавокра. Говорит командарм первой особой революционной,
Калабухов. Здравствуйте. Вы меня вызывали? В чем дело?
- Здравствуйте, тов. Калабухов. Наштафронт подтверждает приказ вам
послать два батальона, я прошу ускорить посылку. Пошлите сразу и на па-
роходе и по железной дороге, с соблюдением всех мер осторожности и сек-
ретности. Просьба поспешить с погрузкой. На завтра назначен сбор мобили-
зованных, а в городе и в губернии очень беспокойно. Гарнизон у нас со-
вершенно не соответствует своему назначению. Есть матросы - черноморцы,
но их мало и настроение у них неопределенное.
- Хорошо. Полк Марата, самый крепкий из всей моей армии, уже снят с
фронта. Кроме того к вам вызвали добровольцев. Их набралось около роты,
остальное дополним. Первый батальон уже направлен на пароходе, будет
завтра к полдню. Второй начнет грузиться в вагоны через три часа, как
только я вернусь в штаб армии. Начальником назначаю т. Северова.
Когда ночь осела синью, словно избила в синяки хрупкий деревенский
день, наглухо законопачивая темной паклей все овражки, буераки и лога,
тогда отстраняя миллиарды шифровых цифр по проволочным жилам заструился:
Приказ N 67.
Всем волсовдепам и всем, всем.
Трясясь в телеге, Елена чувствовала, что ее прохватывает не то сы-
рость, тянущаяся из болотистых низин, не то страх, перед первым от-
ветственным выступлением; и, когда подъезжая к селу, она увидела, что
крыша волсовдепа нахмурена, что вообще кругом бушуют беззвучные нахму-
ренные крыши, что темный свет, похожий больше на тусклый пьяный ужас,
нежели на свет керосиновых коптелок, даже больше, на холодный малокров-
ный закат поздней осени, нежели на теплые коптелки, - то она почувство-
вала себя совсем потерянной.
Но думала Елена для ободрения грузными и величественными мыслями.
"А вдруг все то, за что жизнь губерний, округов, всей России бросает-
ся помятой картой в тысячной игре, все те, кто сейчас обречены на муки и
смерти за десятилетья и столетья будущего счастья... А вот надо дове-
риться на ночь этим избам, мирно жующим травянистые дворы. А вдруг...
освирепевшие... дрекольем выбьют окна, те дзынкнут... освирепевшие мужи-
ки... Мирные стада деревень... да они бешеной слюной исплюют... И эти
вот плакаты и объявления на штукатуренных стенах волсовдепа"...
Она падала в густую тьму, одуренная сыростью, а сырость налегала пре-
лым когда-то, ледяным теперь, - телом.
Тревога ширилась по селу. Ее разносили в вязкую темь, уходя и кашляя,
крестьяне; в темноте кашлял совет, задыхаясь махоркой разевая желтый ос-
кал жгучих окон; из отворяемых дверей он выдавливал золотых увальней,
которые мгновенно гасли. Село отодвинулось, село залегло в лощину строем
подрубленных пулеметом серых рот.
Деревенская жизнь - не городская; она спокойная, непобедимая, незыб-
лемая: в задах, в одном овине, слышался придушенный соломой разговор
(осенняя жатва девичьей невинности); овин опустил соломенные брови.
В соломенном же чреве:
Шелест. Биенье. Стон. Плач. Судорога. Гуще темнота. - "Не надо".
"Больно". "Милый". - И шелест снова. Хрипенье. Духота. Поцелуй. Отдых.
- А в тот день - уезжать.
- Когда?
- В четверг.
Даже те, любившие в ломком холоде ночи, уже знали о том, что делается
на заседании волостного совета.
Елена возвращалась с заседанья и, несмотря на то, что постановление
волостного совета и резолюция: "приветствуем решение Советской власти" и
"да здравствует Рабоче-Крестьянская" и т.д., все было вынесено в духе
того, что хотела бы сказать и сделать она сама, Елена, - она все же
чувствовала себя разбитой, поврежденной непоправимо. Сидя с председате-
лем рядом (вспоминала она), раскраснелась, задыхалась, удерживала ка-
шель, который выбивало из глотки шершавыми, волосяными метелками,
отстранялась от дыма, наседавшего на нее, чувствуя себя всем чужою и
всех чужими, и почему-то в чужой дымной похлебке.
Она шла задами: хотелось итти одной. Уже подходя к дому, который она
хорошо заметила и в котором она должна была ночевать, она услыхала вы-
лезшую ей навстречу парочку, которая снова отшатнулась куда-то, где,
слышно было, отряхалась и охорашивалась, как петух с курицей. Елене ста-
ло грустно: Алеша. Но она тут же подумала, что и этой парочке придется
после-завтра расстаться. Ее, Елену, - Елена это знала, - здесь ненавидят
за то, что она привезла печатный текст приказа N 67, за то, что она ста-
ла вестником несчастья, как в греческой трагедии, что, пожалуй, ее румя-
ное, свежее, наливное лицо запомнили навсегда, чтобы, вызывая его в па-
мяти, проклинать его. И утешало только горькое, много тысяч лет прозву-
чавшее сознание: они сами не знают, что делают. Они не знают, что борют-
ся за грядущее (Елене уже пришедшее) счастье, близкую радость... В раю
должен стоять не страж и не привратник, а зазывала.
Она свернула в переулок, вышла на улицу и сразу, повернув, наткнулась
на золотой жгучий сноп: сверкнул в лицо электрический фонарь:
- Кто идет?
Голос молодой, насмешливый и злой.
Елена не ответила. Со стороны бросилось:
- Оставь, Вася, свою австрийскую штуку.
- Стой! Куда идешь? А эта...
самая... большевичка.
- Да! - твердо резанула Елена.
- Не боишься?
Елена опустила руку в карман. Браунинг.
- Не боюсь.
- Ну, потом забоишься.
Фонарик пропал.
Поутру, после завтра, горластые телеги выплакивали скорбный отъезд
скрипучим и грохочущим шумом, двигаясь к станции одни, другие к приста-
ни, кому куда удобнее, всем одинаково широко бил в лицо чужой, холодный
ветер, как бил он в необозримое лицо желтому хризолитовому утру.
- Прощайте!
Мамка надрывается до самой околицы, причитывая, что не кончается вой-
на проклятая вот уж сколько лет, ругает кого-то, даже ругнула, вспомнив
(никогда не забудет) приезжавшую шлюху: "Разорвать ее, проваленную, на
части".
Сзади, отставая от уезжавших, сползали непроспавшиеся избы, собра-
лись, галдят; дом богача Баландина даже позеленел от злости, словно от-
равленный; старики, не ехавшие в город, а вместе с бабами провожавшие до
околицы, ввинчивали в уши жестокий, клокочущий в слабом горле крик:
- Ребята, не робей!
- Главное, скопом!
- Скопом на них наседайте! Скопом дружнее напирай на них.
- Наседайте, не давайте дыхнуть!
- А мы здесь. Поддержим своих.
- Снесем конуну.
У младенчески-желтого утра в руках золотая игрушка - солнце; хочет
желтоволосый младенец подбросит выше золотой блинчик; силится - не мо-
жет: осень; казалось: на подмогу обессилевшему утру идут обеспокоенные
деревни.
Мобилизованные шагали: не забыть, унести. Не забывают; несут глазами
память о дороге и угол опушки; некоторые ровнее, не расплескивая, несут
воспоминанье, - это те, что путь выматывают пехом; некоторые на бранчи-
вых телегах искажают дорогие очертанья.
Обгонял шарабан.
- И Баландина Ваську повезли.
- А ему за что может быть послабленье?
- Теперь богачей нет. За богатство теперь по головке не гладят. Не
пощадят.
- Ну, его не жалко.
Вплывает прямо во взор пристань. Река надувает серые губы, дуется,
плещется; прошелся ветер, потемнело, посинело младенческое утро.
Четвертая.
В петле железнодорожного узла, рассеченного широким лезвеем реки,
опутанный проводами, стоит серый громадный вокзал; вот там, на четвертом
запасном пути помещается поезд Штаба первой особой революционной армии.
Вокзалы и станции поражают наблюдателя своим чрезвычайно долголетним
неправдоподобием и вымышленностью - в русском пейзаже. Вокзалы и станции
создают в русском пейзаже веянье настороженности и осторожности; насто-
роженная казачья станица с перепугу шарахнулась от станции под гору, пе-
реводя там дух, высунув, как зеленый язык, к станции сады и осклабив,
как черные зубы, пахоть огородов. Там на полотне, на гребне насыпи, жел-
тый с коричневыми и рыжими пятнами, бронепоезд, обрюзглый, оседающий хо-
лодно и грозно, на запад повернул площадки и башенки. Толпы товарных ва-
гонов сердито разогнаны под откос, к пустым пакгаузам, где эти красные
стада оберегаемы, как черными военачальниками, закопчеными паровозами.
Один из них, задыхаясь и лязгая, натужливо барахтается от насыпи к выем-
ке, повизгивает, составляя маршрутный поезд для Первого Советского имени
Марата полка.
За вокзалом, где иссыхает золото листопада, - палисадники и большой
пустырь; там в червонном воздухе носятся алые расплавы атласных рубах и
щегольских чакчир. Так братве позволил одеться командарм, при чем
сколько ни было приказов надевать на позициях защитные цвета - до сих
пор не помогало.
Готовятся обедать. Бегают к походной кухне, садятся с котелками на
корточки около составленных в козла винтовок. Многие - в скатках.
На площади грохотно, звонко:
живы люди.
Эта поездка, что белый билет: сутки безопасности после кадетского
фронта.
Жить надо.
- Есть!
Так кажется? или в самом деле:
обнимай, целуй в красные рябиновые с горечью губы молодую фальшивомо-
нетчицу - осень, пахнущую... как шинкарка - вином.
- Есть!
Так кажется? или в самом деле: горит над сотнями обветренных лиц по-
жар округленных глаз. Глаза - светлее светлолицего русого солнца, раз-
ноцветнее до смерти закупавшихся в сентябрьском пламени деревьев и трав.
