новился с отрядом красноштанных своих телохранителей и куда Лысенко дол-
го не пускали. Рыжая бородка Калабухова - пламя над угольно-пылающим
сгустком.
Товарищ Лысенко увещевал:
- Дорогой товарищ Калабухов. Ваши требования помиловать всех аресто-
ванных белогвардейцев решительно нельзя допустить. Они совершенно непо-
нятны и необоснованны. Сейчас было заседание комитета нашей партии и ме-
ня делегировали к вам. Вы революционер и славный революционер.
- Уходите, - вдруг мрачно выронил Калабухов, - город под угрозой моей
батареи и преданных мне партизан. Если завтра к десяти часам вы не выда-
дите мне или не отпустите арестованных - я разнесу весь город.
- Товарищ Калабухов!..
- Оставьте. Я с ума сойду от этих криков и стонов в городе. Сегодня
утром по приезде своем я видел у Кремля старушку. Она все кличет Володю,
которого вы должно быть шпокнули прошлую ночь. А ведь этот Володя воз-
можно мой гимназический товарищ, а мать его я, кажется, пятнадцать лет
помню. Это жизненные корни мои. Довольно вырывать деревья с корнями.
- Товарищ Калабухов!..
- Вы, вероятно, пришли дать мне разрешение на освобождение Северова.
А как вы смели арестовать его, мною назначенного начальника гарнизона,
спасшего вас? Вы убили отца моего. И пусть, мне меньше его жаль, чем
лучшего друга, которого вы осмелились арестовать. Друг - это благоприоб-
ретенное.
- Товарищ Калабухов!..
- Уходите вон.
- Вы не смеете! Вы глумитесь надо мной, гражданин Преображенский.
- Ого! Ты, кажется, хочешь проехаться на моей машине за город и
дальше к Духонину.
- Вы не... - и товарищ Лысенко, подавленный событиями последних дней,
не спавший три ночи, ничего не евший, вдруг мягко начал оползать с крес-
ла, голова его запрокинулась неестественно, как на шарнирах.
Калабухов позвонил.
- Григоров, позови кого-нибудь, чтобы убрали тело. Он в обмороке.
Через десять минут Григоров сообщал:
- Товарища Северова на руках принесли. Это вы все виноваты, Алексей
Константинович. Зачем вы приказали им наган отдать. Они такой в аптеке
тарарам наделали, шоффер рассказывает. Мотор у него заглох, магнето
спортилось. Поэтому он услыхал, что в аптеке делается. Услыхал и вбежал
потому, что видел, что Юрий Александрович не в себе. Влетает в аптеку, а
там все бутылочки звенят. "Давай, - кричит, - давай!" И наган на аптека-
ря навел. Тот видит, что человек необузданный, пищит, - "сейчас, пощади-
те, ради бога". Понимает, что на город орудия наведены. Узнал что ли,
что товарищ Северов из нашей армии и не постесняется. Завернул и дал.
Юрий Александрович схватили, кричат "держи кожу" и себе в руку тычат.
Потом выбежали, в автомобиль сели, а как Исаев довез их, так они как
мертвые.
- Оживет, чорт с ним. Необузданный, действительно. Все мы, Григоров,
необузданные.
Восьмая.
- Ну? - спросил Северов. - Северов пришел отдохнувший.
- Что "ну". Художествуем. Надоело все. И твои террористические походы
на аптекарей больше всего. Был у Елены. Два часа тому назад тут валялся
Лысенко. Странная штука - неограниченная власть. Потребовал, чтобы Еле-
ну, полуумирающую, перенесли в отдельную комнату...
- Перенесли?
- Разумеется. Мне сегодня время представляется сладким и конденсиро-
ванным, как американское молоко. Я пью свою власть, думаю последнюю. За-
хотел - и тебя из тюрьмы изъял. Захотел - арестовал и выпустил перед
отъездом сюда на произвол судьбы комиссаров, которых ко мне прислал Теп-
лов.
- Где же они?
- Ходят, должно быть, по степи. А потом выстроил все части, которые
вызвал с фронта и заявил, что начальник штаба армии Эккерт не подчиняет-
ся своему командующему. Прочитал перед фронтом его записку. Потом отвел
в сторону и выстрелил ему в затылок. Ах, все равно... Большевистский
ставленник, спец не подходил к моей великолепной банде.
- Ого! На что ты бьешь, Алексей Константинович?
- На биологические корни. Мне казалось, что омертвение, охватившее
мою кожу и ум, пройдет... А Елена умрет. Впрочем, все умрем... Слушай,
Юрий, мне надоело жить монахом. Мы только умеем разговаривать да уби-
вать. Я хочу пожить, Северов. Нужно сказать Силаевскому, чтобы через час
мы были в ресторане. Мы - монахи. У нас дурное воображение. Нужно, чтоб
были проститутки. Мы - русские интеллигенты.
Северов поглядел на Калабухова.
- Жиже стал народ и не умеет властвовать. Ах, если бы я не был морфи-
нистом!.. Я думаю, что такая фигура, как ты, Алексей Константинович, -
продукт войны и команды. Ведь тебе властвовать - значит напрягаться и
тужиться, как фельдфебелю. Глаза на лоб лезут. У тебя от власти в душе
свободного угла нет. Хочешь, я произнесу обличительную речь.
- Хочу, но пошлем сначала Силаевского на поиски.
...............
- В обычное время ты, Алексей Константинович, занимался бы своей, в
сущности, жалкой крохоборской специальностью, преподавая русский синтак-
сис и Саводника, удовлетворяя общественные стремления заседаниями педа-
гогического совета, а теперь ты стал революционером во всероссийском
масштабе. Ты чувствуешь, что мировым не будешь, и ты не древний эллин,
чтобы твое, в достаточной мере мрачное, честолюбие нашло себе усладу
властью в одном кантоне. Вообще революция похожа на Элладу отсутствием
специализации, молодостью воздвигаемой культуры, а ты, несчастный, хоть
знаешь греческий язык, но человек - без ограничения себя.
...............
Болтов додиктовывал последнее распоряжение, куда-то собираясь, закру-
чивая вокруг себя смерч из мелких подчиненных, хотя все двигалось с нео-
бычайной закономерностью и закономерной раздельностью. Но когда вошел
Козодоев в этот кабинет, где свет чуть ли не пятисотсвечевой лампы едва
не рвал стены, Болтов, который его и ждал, сразу остановил смерч.
- Как дела, браток? - спросил Козодоев.
- Дела, как у Саввы Морозова. Только труба пониже, да дым пожиже. Все
идет на лад. Мои ребята не дрейфят. Я нынче глядел на небо, как в море,
и думал, зря это Калабухов пускает аэропланы, как его отец зря писал про
наших коммунистов - расстрелять. А сейчас...
В комнату вошел агент.
- Калабухов кутит в "Очажке".
- Копель, поставить наблюдение. Послать взвод. Не упускать ни одного
из виду.
- Товарищ Седых, а цифры насчет того, к какому сословию принадлежат
все арестованные, подобраны?
Болтову подали записку.
Арестованных - 167, из них: рабочих - 3,
крестьян - 24,
купцов и мещан - 123,
дворян - 17.
- Видал! - сказал Болтову Козодоев. - Этим будем крыть Калабухова на
рабочем собрании. Калабухов теперь может раздираться как угодно. Не пой-
дет седьмая рота одна, наполовину уговоренная, а остальные его солдаты
не пойдут против рабочих.
И уже в темноте, как в черном обрыве, куда они сверзились из залитого
электричеством кабинета. Болтов, очутившись как бы наедине с этой ночью,
хотя справа шел Козодоев, как бы не деля сокровенных своих мыслей от
этой темноты, говорил:
- Копель давеча спросил - почему я иду на рабочее собрание? Я буду
двадцать минут там, а заряжусь на всю ночь. Хочу посмотреть, как примут,
хотя знаю, что примут хорошо. А кроме того хочу сам наблюдать, как будут
раздавать оружие. А эти господа, они умеют только пить. Так пусть Кала-
бухов думает, что нас этим проберешь, - обожгется. Северов - умняга, а
не понимает, за что мы боремся. Когда будет жрать всем, все будем умны-
ми, не глупее Северова. А ему и поговорить не с кем. Один живет, как
пьяный в трезвой компании. Ну, как пьяный и дебоширит.
Темнота сопела: Козодоевым.
- Помонашествовали - и будет! - крикнул Калабухов Северову через
стол, когда кабинет уже казался ему каютой, и была эта каюта душна,
плотно забита людьми и ее качало.
От тапера осталась одна спина, а с лица жавшей под столом ногу Кала-
бухову дамы лезла ему в глаза назойливая эмалевая маска: резкое различе-
ние пудры, белил и карминных губ, - при чем все это подавляло пуговичный
носик. Другой дамы никто кроме Силаевского не видал.
Силаевский, красночакчирый, с расстегнутым френчем, из-под которого
выглядывала рубашка казенной бязи, скрылся вместе со своим шрамом через
левую щеку, увел дам и тапера в соседний свободный кабинет.
Стало вдруг тихо и душно, как в учреждении после занятий, и тяжело
осел табачный дым.
Калабухов глушил мадеру чайным стаканом.
- Это биология:
По вечерам над ресторанами
Вечерний воздух дик и глух.
- Брось, Алексей Константинович, не впадай в детство. Поддержи кожу.
Северов вынул шприц и, сломав ампулку, помыл в ней кончик иглы.
- Я совершенно не пьянею, потому что впрыскиваю.
Он выпил коньяку и взял прямо рукой твердый кусок паюсной икры.
- Брось эти стихи.
- Да ведь это наше детство, Юрий, ведь это наша культура. Россия...
Россия, нищая Россия. Россия и горда только своей культурой, поэтами и
балетом.
- Папиросы русские за границей ценятся, Алексей Константинович.
- Брось, Северов. Это пошлость. Культура, это - гордость. А я должен
гордиться и гордиться вместе со своей страной. Антисоциальный человек -
неблагодарный хам. Но революция губит объединенную гордость: культуру.
Вот мы с тобой, Северов, семь месяцев бьемся за цивилизацию и что я за-
метил: современный человек в революции хамеет и уединяется. А социализм
- культура - покуда не осуществляется. Вот этот ресторан и эти прости-
тутки, да это машины, двигатели внутреннего сгорания... И бьемся мы за
двигатели для всех.
- Ох-ох-ох! - блаженно прохрипел Северов. - Можно два слова в защиту
цивилизации? Я их скажу. Промолчать было бы неучтиво перед стенами этого
гостеприимного дома, в котором мы находимся. Дорогой Алексей Константи-
нович, не мне бы защищать цивилизацию от социалиста, но злое семя, - я
думаю, что теперь можно не скрываться, - мое семя пало в гостеприимное
чрево твоего ума и дало плод. Но не превосходи учителей. Дорогой мой,
остановись земля - океаны выплеснутся и сметут сушу. В Японии, в шести-
десятых годах кажется, было землетрясение, так вода шла на остров стеной
в две версты вышиною. Свидетелей не осталось. Так о нашей планете свиде-
телей не осталось бы, если бы встала, как вкопанная, земля. А вот тебе
другая мировая катастрофа: вообрази, что вдруг внезапное сумасшествие
отняло хотя бы бухгалтерию у человечества. Тогда бы наше красное мас-
терство - война вся - оказалось бы ничтожной детской забавой. Погибали
бы городами и странами. Вся Америка какая-нибудь без бухгалтерии вымерла
бы и никто не цитировал бы Блока. То-то и оно.
- Чепуха. Умру из гордости за гордого человека, за его культуру. Я
сегодня умру, Северов. Я жду только одного известия - - -
- Я знаю. Т.-е., известие это знаю. Но, милый мой эс-эр (буду продол-
жать свою мысль), цивилизация, земля, хотя может быть под трактором. Еще
старец Зосима учил, что землю целовать надо, отчего пошло все "Русское
Богатство". А прежде старца Зосимы - Гутенберг, который изобрел свой пе-
чатный станок, после их обоих - популярный Рубакин и большевики - все
цивилизация - учат тому же.
- Поэтому я их и ненавижу теперь, сознав вот это, они давят мою гор-
дость.
- Но, дорогой мой, надо быть сколько-нибудь последовательным. Челове-
честву тесно жить на нашей планете. Большевики - жилищный отдел челове-
чества, о котором вы все так пеклись.
- Я ни о ком не пекусь уже. Меня печет мадера и жжет ожидание извес-
тия. Ах, какая мучительная пошлость весь этот грохот с осажденным горо-
дом, где мы пьянствуем, кого-то свергаем, кого-то освобождаем. И выхода
из этого нет. Волнение меня захлестнуло. Мне выход - стена или сам; в
обоих случаях - пуля.
- В обоих случаях пуля. Посуди, подумай, Алексей Константинович. Наши
разговоры похожи на беседы мясников на бойне. Наша жизнь - на Охотный
