Христианство и какие это были христиане -- другое дело.
Не видел -- точней, не предвидел -- Константин и того, что впечатление,
произведенное на него географическим положением Византии, -- впечатление
естественное. Что подобное впечатление Византия сможет произвести на восточных
властителей, стоит им взглянуть на карту. Что и возымело место. Не раз и не
два, с довольно грустными последствиями для Христианства. До VI -- VII вв.
трения между Востоком и Западом в Византии носили, в общем, нормальный, типа
я-с-тебя-шкуру-спущу, военный характер и решались силой оружия -- чаще всего в
пользу Запада. Что, если и не увеличивало популярности креста на Востоке, по
крайней мере внушало к нему уважение. Но к VII в. над всем Востоком восходит и
воцаряется полумесяц, т.е. Ислам. С этого момента военные действия между
Западом и Востоком, независимо от их исхода, начинают оборачиваться
постепенной, неуклонной эрозией креста, релятивизмом византийского
мироощущения в результате слишком близких и слишком частых контактов между
двумя этими сакральными знаками. (Кто знает, не объясняется ли конечное
поражение иконоклазма сознанием недостаточности креста как символа и
необходимостью визуального соперничества с антифигуративным искусством Ислама?
Не бред ли арабской вязи подхлестывал Иоанна Дамаскина?)
Константин не предвидел, что антииндивидуализм Ислама найдет в Византии почву
настолько благоприятную, что к IX веку Христианство будет готово бежать оттуда
на Север. Он, конечно, сказал бы, что это не бегство, но распространение
Христианства, о котором он, теоретически, мечтал. И многие на это кивнут
головой в знак согласия, что да, распространение. Однако Христианство, принятое
Русью, уже не имело ничего общего с Римом. Пришедшее на Русь Христианство
бросило позади не только тоги и статуи, но и выработанный при Юстиниане Свод
Гражданских Законов. Видимо, чтоб облегчить себе путешествие.
20
Приняв решение уехать из Стамбула, я пустился на поиски пароходной компании,
обслуживающей линию Стамбул -- Афины или Стамбул -- Венеция. Я обошел
несколько контор, но, как всегда на Востоке, чем ближе вы к цели, тем туманнее
способы ее достижения. В конце концов я выяснил, что раньше начала июня ни из
Стамбула, ни из Смирны уплыть мне на Запад не удастся, ни на пассажирском
судне, ни на сухогрузе или танкере. В одном из агентств массивная турчанка,
дымя жуткой папиросой что твой океанский лайнер, посоветовала обратиться в
контору компании, носящей австралийское, как я поначалу вообразил, название
"Бумеранг". "Бумеранг" оказался прокуренной грязноватой конторой с двумя
столами, одним телефоном, картой -- естественно -- мира на стене и шестью
задумчивыми брюнетами, оцепеневшими от безделья. Единственно, что мне удалось
извлечь из одного из них, сидящего ближе к двери, это что "Бумеранг"
обслуживает советские круизы по Черному и Средиземному, но что на этой неделе
у них ничего нет. Интересно, откуда родом был тот старший лейтенант на
Лубянке, придумавший это название? Из Тулы? Из Челябинска?
21
Благоприятность почвы для Ислама, которую я имел в виду, объяснялась в
Византии скорее всего ее этническим составом, т.е. смешением рас и
национальностей, ни врозь, ни тем более совместно не обладавших памятью о
какой-либо внятной традиции индивидуализма. Не хочется обобщать, но Восток
есть прежде всего традиция подчинения, иерархии, выгоды, торговли,
приспособления -- т.е. традиция, в значительной степени чуждая принципам
нравственного абсолюта, чью роль -- я имею в виду интенсивность ощущения --
выполняет здесь идея рода, семьи. Я предвижу возражения и даже согласен
принять их и в деталях и в целом. Но в какую бы крайность мы при этом ни впали
с идеализацией Востока, мы не в состоянии будем приписать ему хоть какого-то
подобия демократической традиции.
И речь при этом идет о Византии до турецкого владычества: о Византии
Константина, Юстиниана, Теодоры -- о Византии христианской. Но вот, например,
Михаил Пселл, византийский историк, рассказывая в своей "Хронографии" о
царствовании Василия II, упоминает, что его премьер-министром был его сводный
брат, тоже Василий, которого в детстве, во избежание возможных притязаний на
трон, просто кастрировали. "Естественная предосторожность, -- отзывается об
этом историк, -- ибо, будучи евнухом, он не стал бы пытаться отобрать трон у
законного наследника. Он вполне примирился со своей судьбой, -- добавляет
Пселл, -- и был искренне привязан к царствующему дому. В конце концов, это
ведь была его семья". Речь, заметим себе, идет о царствовании Василия II, т.е.
о 986 -- 1025 гг. н. э. Пселл сообщает об этом походя, как о рутинном деле --
каковым оно и было -- при Византийском дворе. Н.э.? Что же тогда до н. э.?
22
И чем измеряется эта э.? И измеряется ли она вообще? Заметим себе, что
описываемое Пселлом происходит до появления турок. То есть ни о каком там
Баязете-Мехмете-Сулеймане еще ни слуху ни духу. Когда мы еще толкуем священные
тексты, боремся с ересями, созываем соборы, сочиняем трактаты. Это -- одной
рукой. Другой мы кастрируем выблядка, чтоб у него, когда подрастет, не
возникло притязаний на трон. Это и есть восточное отношение к вещам, к
человеческому телу, в частности; и какая там э. или тысячелетье на дворе,
никакой роли не играет. Неудивительно, что Римская Церковь воротит от Византии
нос. И тут нужно кое-что сказать о Римской Церкви.
Ей, конечно, естественно было от Византии отвернуться. По причинам,
перечисленным выше, но и еще потому, что, объективно говоря, Византия, этот
Новый Рим, бросила Рим подлинный на произвол судьбы. За исключением Юстиниана,
Рим был полностью предоставлен самому себе, то есть визиготам, вандалам и всем
прочим, кому было не лень сводить с бывшей столицей древние или новые счеты.
Константина еще понять можно: он вырос и провел большую часть своей жизни
именно в Восточной империи. Что касается последующих византийских императоров,
их отношение к Риму подлинному несколько менее объяснимо. Естественно, у них
был хлопот полон рот дома, на Востоке, учитывая непосредственных соседей. Тем
не менее, титул Римского императора все-таки должен был накладывать некоторые
географические обязанности.
Вся история, конечно, была в том, что Римскими императорами после Юстиниана
становились выходцы, главным образом, из Восточных провинций, являвшихся
главным поставщиком рекрутов для легионов, -- т.е. с нынешних Балкан, из Сирии,
из Армении и т. п. Рим для них был, в лучшем случае, идеей. Как и большинство
своих подданных, некоторые из них и по-латыни не знали ни слова. Тем не менее,
все считали себя, и назывались, и писались римлянами. (Нечто подобное можно
наблюдать и сегодня в разнообразных доминионах Британской Империи или -- зачем
далеко ходить за примерами -- среди, допустим, эвенков, являющихся советскими
гражданами.)
Иными словами, Рим остался сам по себе, и Римская Церковь тоже оказалась
предоставленной самой себе. Было бы слишком долгим занятием описывать
взаимоотношения Церкви в Византии и Церкви в Риме. Можно только заметить, что,
в общем, оставленность Рима пошла в известной мере Римской Церкви на пользу.
Но не только на пользу.
23
Я не предполагал, что эта записка о путешествии в Стамбул так разрастется, --
и начинаю уже испытывать раздражение: и в отношении самого себя, и в отношении
материала. С другой стороны, я сознаю, что другой возможности обсудить все
эти дела мне не представится, ибо, если она и представится, я ее сознательно
упущу. В дальнейшем я обещаю себе и тем, кто уже дошел в чтении до этого
места, большую сжатость -- хотя более всего мне хотелось бы сейчас бросить всю
эту затею.
Уж если довелось прибегнуть к прозе -- средству именно тем автору сих строк и
ненавистному, что она лишена какой бы то ни было формы дисциплины, кроме
подобия той, что возникает по ходу дела, -- уж если довелось пользоваться
прозой, то лучше было бы сосредоточиться на деталях, на описании мест и
характеров -- то есть тех вещей, столкнуться с которыми читателю этой
записки, возможно, и не случится. Ибо все вышеизложенное, равно как и все
последующее, рано или поздно должно прийти в голову любому человеку: ибо все
мы, так или иначе, находимся в зависимости от истории.
24
Польза изолированности Церкви Римской от Церкви Восточной заключалась прежде
всего в естественных выгодах, связанных с любой формой автономии. То есть
Церкви в Риме почти никто и ничто, за исключением ее самой, не мешало
выработаться в определенную твердую систему. Что и произошло. Комбинация
Римского Права, принимаемого в Риме более всерьез, нежели в Византии, и
собственной логики внутреннего развития Римской Церкви действительно
определилась в этико-политическую систему, лежащую в основе так называемой
западной концепции государственного и индивидуального бытия. Как почти всякий
развод, и этот, между Византией и Римом, был далеко не полным: масса имущества
оставалась общей. Но, в общем, можно утверждать, что названная концепция
очертила вокруг себя некий круг, который именно в концептуальном смысле Восток
не переступал и в пределах которого -- весьма обширных -- и выработалось то,
что мы называем или подразумеваем под Западным Христианством и вытекающим из
него миропониманием.
Недостаток всякой, даже совершенной, системы состоит именно в том, что она --
система. То есть в том, что ей, по определению, ради своего существования,
приходится нечто исключать, рассматривать нечто как чуждое и постольку,
поскольку это возможно, приравнивать это чуждое к несуществующему.
Недостатком системы, выработавшейся в Риме, недостатком Западного
Христианства явилось его невольное ограничение представлений о Зле. Любые
представления о чем бы то ни было зиждятся на опыте. Опытом зла для Западного
Христианства оказался опыт, нашедший свое отражение в Римском Праве, с
добавлением опыта преследования христиан римскими императорами до воцарения
Константина. Этого немало, но это далеко не исчерпывает его, зла, возможности.
Разводясь с Византией, Западное Христианство тем самым приравняло Восток к
несуществующему и этим сильно и, до известной степени, губительно для самого
же себя занизило свои представления о человеческом негативном потенциале.
Сегодня, если молодой человек забирается с автоматом на университетскую башню
и начинает поливать оттуда прохожих, судья -- если этого молодого человека
удается обезвредить и он предстает пред судом -- квалифицирует его как
невменяемого, и его запирают в лечебницу для душевнобольных. На деле же
поведение этого молодого человека принципиально ничуть не отличается от
кастрации того царского выблядка, о котором нам повествует Пселл. Как и не
отличается оно от иранского имама, кладущего десятки тысяч животов своих
подданных во имя утверждения его, имама, представлений о воле Пророка. Или --
от тезиса, выдвинутого Джугашвили в процессе все мы знаем чего, о том, что "у
нас незаменимых нет". Общим знаменателем этих акций является
антииндивидуалистическое ощущение, что человеческая жизнь -- ничто, т.е.
отсутствие -- вполне естественное -- представления о том, что она,
человеческая жизнь, священна, хотя бы уже потому, что уникальна.
Я далек от того, чтобы утверждать, что отсутствие этого понимания -- явление
сугубо восточное. Весь ужас именно в том, что нет. Но непростительная ошибка
Западного Христианства со всеми вытекающими из оного представлениями о мире,
законе, порядке, норме и т. п. заключается именно в том, что, ради своего
собственного развития и последующего торжества, оно пренебрегло опытом,
предложенным Византией. Отсюда все эти становящиеся теперь почти ежедневными
сюрпризы, отсюда эта неспособность -- государственных систем и индивидуальная
-- к адекватной реакции, выражающаяся в оценке явлений вышеупомянутого
характера как следствий душевного заболевания, религиозного фанатизма и проч.
25
В Топкапи -- превращенном в музей дворце турецкого султана -- в отдельном
