именно это и делало вышеупомянутое местонахождение непереносимым. И наконец,
были еще отцовские армейские зимние ботинки уже не помню, какого
происхождения (американского? китайского? точно, что не немецкого). Это были
огромные светло-желтые ботинки из оленьей кожи, с подкладкой, напоминающей
завитки овечьей шерсти. Они стояли, похожие скорее на пушечные ядра, чем на
обувь, по его сторону большой двуспальной кровати, хотя их коричневые шнурки
никогда не завязывались, поскольку отец носил их только дома, вместо
шлепанцев; на улице они привлекли бы слишком много внимания к себе, а стало
быть, и к владельцу. Как и большей части одежды тех лет, обуви полагалось
быть черной, темно-серой (сапоги) или, в лучшем случае, коричневой. Полагаю,
что вплоть до двадцатых, даже до тридцатых годов Россия обладала неким
подобием паритета с Западом в том, что касалось предметов быта и обихода. А
потом все пошло прахом. Даже война, заставшая страну в момент замедленного
развития, не смогла спасти нас от этого злосчастья. При всем их удобстве,
желтые зимние ботинки на наших улицах были абсолютным табу. С другой стороны,
это продлило шерстистым чудищам жизнь, и, когда я подрос, они стали поводом
частых пререканий между отцом и мной. Через двадцать пять лет после конца
войны они были, с нашей точки зрения, еще достаточно хороши, чтобы вести
бесконечные споры о том, кому принадлежит право их носить. В конце концов
победил отец, потому что, когда он умер, я был слишком далеко от того места,
где они стояли.
XV
Из флагов мы предпочитали "Юнион-Джек", из сигаретных марок -- "Кэмел", из
спиртного -- джин "Бифитер". Наш выбор, понятно, определялся формой, не
содержанием. И все же нас можно простить, ибо знакомство с содержимым
вышеупомянутого было неглубоким, поскольку нельзя считать выбором то, что
приносят обстоятельства и удача. С другой стороны, по части "Юнион-Джека" и
тем более "Кэмела" не так уж мы и опростоволосились. Что касается бутылок
"Бифитера", один мой приятель, получив таковую от заезжего иностранца,
заметил, что, вероятно, так же как мы приходим в восторг от их замысловатых
фирменных наклеек, они заходятся от -- начисто вакантных наших. Я согласно
кивнул. Потом он протянул руку к журнальной кипе и извлек оттуда, если память
мне не изменяет, обложку журнала "Лайф". На ней была изображена верхняя
палуба авианосца, где-то посреди океана. Матросы в белых робах стояли на
палубе, задрав головы, -- наверное, глядели на самолет или вертолет, с
которого их фотографировали. Они стояли в построении. С воздуха построение
прочитывалось как Е=МС2. "Мило, правда?" -- сказал приятель. "Угу, -- ответил
я. -- А где это снято?" "Где-то в Тихом океане, -- ответил он. Какая
разница?"
XVI
Давайте выключим свет или крепко зажмурим глаза. Что мы видим? Американский
авианосец посреди Тихого океана. А на палубе я -- машу рукой. Или за рулем
"ситроена" (2 л. с.). Или -- в желтой корзинке из песни Эллы. И т. д. и т. п.
Ибо человек есть то, что он любит. Потому он это и любит, что он есть часть
этого. И не только человек -- вещи тоже. Я помню рев, который издала тогда
только что открывшаяся, бог знает откуда завезенная американская
прачечная-автомат в Ленинграде, когда я бросил в машину свои первые джинсы. В
этом реве была радость узнавания -- вся очередь это слышала. Итак, с
закрытыми глазами, давайте признаем: что-то было для нас узнаваемым в Западе,
в цивилизации -- может быть, даже в большей степени, чем у себя дома. Более
того, как выяснилось, мы были готовы заплатить за это чувство узнавания, и
заплатить довольно дорого -- всей оставшейся жизнью. Что -- не так мало. Но
за меньшую цену это было бы просто блядство. Не говоря о том, что, кроме
остававшейся жизни, у нас больше ничего не было.
1986
* Авторизованный перевод с английского А. Сумеркина.
Путешествие в Стамбул
Веронике Шильц
1
Принимая во внимание, что всякое наблюдение страдает от личных качеств
наблюдателя, то есть что оно зачастую отражает скорее его психическое
состояние, нежели состояние созерцаемой им реальности, ко всему
нижеследующему следует, я полагаю, отнестись с долей сарказма -- если не с
полным недоверием. Единственное, что наблюдатель может, тем не менее, заявить
в свое оправдание, это что и он, в свою очередь, обладает определенной
степенью реальности, уступающей разве что в объеме, но никак не в качестве
наблюдаемому им предмету. Подобие объективности, вероятно, достижимо только в
случае полного самоотчета, отдаваемого себе наблюдателем в момент наблюдения.
Не думаю, что я на это способен; во всяком случае, я к этому не стремился;
надеюсь, однако, что все-таки без этого не обошлось.
2
Мое желание попасть в Стамбул никогда не было желанием подлинным. Не уверен
даже, следует ли вообще употреблять здесь это понятие. Впрочем, ни капризом,
ни подсознательным стремлением этого тоже не назовешь. Так что оставим
"желание" и заметим, что частично оно объясняется обещанием, данным мной себе
самому по отъезде из родного города навсегда, объехать обитаемый мир по широте
и по долготе (т.е. по Пулковскому меридиану), на которых он расположен. С
широтой на сегодняшний день все уже более или менее в порядке. Что до долготы,
тут далеко не все так благополучно. Стамбул же находится всего лишь на пару
градусов к Западу от названного меридиана.
3
Своей надуманностью вышеприведенная причина мало чем отличается от несколько
более серьезной, главной, я бы сказал, причины, о которой -- чуть ниже, и от
ряда совершенно уж легкомысленных и второ-третьестепенных, о которых --
немедленно (ибо они таковы, что о них -- либо сейчас, либо никогда): а) в этом
городе в начале века провел как-то два решающих года своей жизни мой любимый
поэт, грек Константин Кавафис; б) мне почему-то казалось, что здесь, в домах и
в кофейнях, должен был сохраниться исчезающий повсюду дух и интерьер; в) я
надеялся услышать здесь, на отшибе у истории, тот "заморский скрип турецкого
матраса", который, как мне казалось, я расслышал однажды ночью в Крыму; г)
услышать обращенное к себе "эфенди"; д) но, боюсь, для перечисления этих
вздорных соображений не хватит алфавита (хотя лучше, если именно вздор вас
приводит в движение -- ибо тогда и разочарование меньше). Поэтому перейдем к
обещанной "главной" причине, даже если она и покажется многим заслуживающей, в
лучшем случае, "е" или "ж".
4
"Главная" эта причина представляет собой верх надуманности. Состоит она в
том, что несколько лет назад в разговоре с одним моим приятелем, американским
византинистом, мне пришло в голову, что крест, привидевшийся Императору
Константину во сне, накануне его победы над Максентием, -- крест, на котором
было начертано "Сим победиши", был крестом не христианским, но
градостроительским, т.е. основным элементом всякого римского поселения.
Согласно Эвсебию и прочим, вдохновленный видением этим, Константин немедленно
снялся с места и отправился на Восток, где, сначала в Трое, а потом, внезапно
Трою покинув, в Византии он учредил новую столицу Римской Империи -- т.е.
Второй Рим. Последствия это перемещение имело столь значительные, что,
независимо -- прав я был или неправ, мне хотелось взглянуть на это место. В
конце концов, я прожил 32 года в Третьем Риме, примерно с год -- в Первом.
Следовало -- для коллекции -- добрать Второй,
Но -- займемся всем этим по порядку, буде таковой нам по силам.
5
Я прибыл в этот город и покинул его по воздуху, изолировав его, таким образом,
в своем сознании, как некий вирус под микроскопом. Учитывая эпидемический
характер, присущий всякой культуре, сравнение это не кажется мне
безответственным. Составляя эту записку в местечке Сунион, на юго-восточном
берегу Аттики, в 60 км от Афин, где я приземлился четыре часа назад, в
гостинице "Эгейская", я ощущаю себя разносчиком определенной заразы, несмотря
на непрерывную прививку "классической розы", которой я сознательно подвергал
себя на протяжении большей части моей жизни. Меня действительно немного
лихорадит от увиденного; отсюда -- некоторая сбивчивость всего
нижеследующего. Думаю, впрочем, что и мой знаменитый тезка ощущал нечто
похожее, пытаясь истолковать сны фараона. И одно дело заниматься
интерпретацией сакральных знаков по горячим -- точней, теплым -- следам;
другое -- полторы тысячи лет спустя.
6
О снах. Сегодня под утро в стамбульской "Пера Палас" мне тоже привиделось
нечто -- вполне монструозное. То было помещение где-то на филологическом
факультете Ленинградского университета, и я спускался по ступенькам с кем-то,
кто казался мне Д.Е.Максимовым, но внешне походил более на Ли Марвина. Не
помню, о чем шел разговор --но и не в нем дело. Меня привлекла бешеная
активность где-то в темно-буром углу лестничной площадки -- с весьма низким
при этом потолком: я различил трех кошек, дравшихся с огромной --
превосходившей их размеры -- крысой. Глянув через плечо, я увидел одну из
кошек, задранную этой крысой и бившуюся и трепыхавшуюся в предсмертной агонии
на полу. Я не стал досматривать, чем сражение кончится, -- помню только, что
кошка затихла, -- и, обменявшись каким-то замечанием с Максимовым-Марвином,
продолжал спускаться по лестнице. Еще не достигнув вестибюля, я проснулся.
Начать с того, что я обожаю кошек. Добавить к этому, что не выношу низкие
потолки. Что помещение только казалось филологическим факультетом -- где и
всего-то два этажа. Что серо-бурый, грязноватый его цвет был цветом фасадов и
интерьера почти всего и, в частности, нескольких контор Стамбула, где я
побывал за последние три дня. Что улицы в этом городе кривы, грязны, мощены
булыжником и завалены отбросами, в которых постоянно роются голодные местные
кошки. Что город этот -- все в нем -- очень сильно отдает Астраханью и
Самаркандом. Что накануне решил уехать -- но об этом позже. В общем,
достаточно, чтобы засорить подсознание.
7
Константин был прежде всего римским императором, главой Западной Римской
Империи, и "Сим победиши" означало для него прежде всего распространение его
власти, его -- личного -- контроля над [всей] Империей. В гадании по
внутренностям петуха накануне решительного сражения или в утверждениях о
небесном содействии при успешном его исходе нет, разумеется, ничего нового. Да
и расстояние между беспредельной амбицией и неистовой набожностью тоже, как
правило, не слишком велико. Но даже если он и был истинно и истово верующим (а
насчет этого имеются разнообразные сомнения -- особенно если учесть, как он
обращался со своими детьми и родственниками), "победиши" должно было для него
быть равнозначным завоеваниям, т.е. именно поселениям, сеттльментам. План же
любого римского сеттльмента именно крест: центральная магистраль, идущая с
севера на юг (как Корсо в Риме), пересекается такой же магистралью, идущей с
Запада на Восток. От Лептис Магны до Кастрикума, таким образом, гражданин
Империи всегда знал, где он находится по отношению к метрополии.
Даже если крест, о котором он толковал Эвсебию, был крестом Спасителя,
составной частью его во сне -- без- или подсознательной -- являлся принцип
сеттльментовой планировки. К тому же в IV веке крест вовсе не был еще символом
Спасителя: им была рыба, греческая анаграмма имени Христа. Да и самый крест
распятия скорей напоминал собою русское (да и латинское заглавное) Т, нежели
то, что изобразил Микеланджело, или то, что представляем себе сегодня мы. Что
бы там Константин ни имел в виду, осуществление инструкций, полученных им во
сне, приняло прежде всего характер территориального расширения Империи на
восток, и возникновение Второго Рима было совершенно логическим этого
расширения последствием. Будучи, судя по всему, натурой деятельной, Константин
рассматривал политику экспансии как нечто абсолютно естественное. Тем более,
если он действительно был истинно верующим христианином.
Был он им или не был? Вне зависимости от правильного ответа, последнее слово
