чая на какие-то свои потаенные мысли.
Они выпили.
- Я буду молиться, чтоб господь послал вам удачу, - посвоему поняла
тост Кольцова Софья Николаевна. - С моей легкой руки через линию фронта
благополучно перешло уже сорок два человека... Завтра в одиннадцать вы
выедете поездом до Демурино. Пропуска уже заготовлены...
- Фальшивые? - поинтересовался Волин.
- Какая вам разница?! - обидчиво поджала губы Софья Николаевна. - По
моим пропускам еще ни один человек не угодил в Чека.
- Вы думаете, нам будет легче от сознания, что мы первые окажемся в
Чека с вашими пропусками? - с язвительной озабоченностью произнес
Кольцов, всем своим видом показывая, что опасается за ненадежность доку-
ментов.
- Пропуска настоящие! - успокоила офицеров хозяйка...
Она подробно рассказала, кого и как отыскать в Демурино и как дальше
их поведут по цепочке к линии фронта.
Рано утром огородами и пустырями она проводила их до вокзала, дожда-
лась, пока тронулся поезд, и еще долго махала им рукой.
Поручик Дудицкий неожиданно растрогался и даже смахнул благодарную
слезу.
А Кольцов в самое последнее мгновение среди толпы провожающих успел
выхватить взглядом сосредоточенные лица Красильникова и Фролова. Они не
смотрели в его сторону - это тоже страховка, - хотя и приехали в Очере-
тино вместе с ним и теперь пришли на вокзал удостовериться, что все идет
благополучно... Кольцов понимал, им хочется проститься, но они только
сосредоточенно курили. Лишь на мгновение взгляд Краснльникова задержался
на нем - и это было знаком прощания...
Обсыпая себя угольной пылью, поезд двигался медленно, точно страдаю-
щий одышкой старый, больной человек. Подолгу стоял на станциях - отдува-
ясь и пыхтя, отдыхал, - и тогда его остервенело осаждали люди с мешками,
облезлыми чемоданами, всевозможными баулами. Они битком набивались в
тамбуры, висели на тормозных площадках. Станционная охрана бессильно
стреляла в воздух, однако выстрелы никого не останавливали - к ним при-
выкли. Казалось, что вся Россия, в рваных поддевках и сюртуках, в заду-
бевших полушубках и тонких шинельках, снялась с насиженных мест и заспе-
шила сама не зная куда": одни - на юг, поближе к хлебу, другие - на се-
вер, дальше от фронта, третьи и вовсе метались в поисках невесть чего...
Мимо поезда тянулась продутая суховеями, унылая, полупустая степь,
тщетно ожидавшая уже больше месяца дождя. Но дождя не было. Сухое, нака-
ленное небо дышало зноем, проливая на землю лишь белый сухой жар.
Кое-где стояли низкорослые и редкие, с пустыми колосьями, хлеба. Вызрели
они рано: в середине мая - слыханное ли дело! - зерно уже плохо держа-
лось в колосе и, сморщенное, жалкое, просыпалось на землю.
Степь поражала малолюдством. Лишь кое-где Кольцов замечал мужиков,
словно нехотя машущих косами. Косилок вовсе не было. Видно, даже старые
и хромые лошади были заняты на войсковых работах.
Кольцов стоял на площадке вагона и курил.
- Слышь-ка, парень, оставь покурить, - попросил бдительно сидящий на
узле небритый дядька с мрачно Сросшимися бровями.
Кольцов оторвал зубами конец цигарки и протянул дядьке окурок.
Устало стучали колеса. В вагоне было душно, пахло карболкой, потом и
овчинами. На полках и в проходах густо скучились люди. Сидели и лежали
на туго набитых наторгованной рухлядью мешках, на крепко сколоченных из
толстой фанеры чемоданах. Жевали хлеб. Дымили самосадом. Лениво перего-
варивались, Кольцов слышал отрывки чужих разговоров - ему было интересно
знать, о чем думают люди, к чему стремятся, как пытаются разобраться в
сложных событиях гражданской войны. В дороге человек обыкновенно любит
пооткровенничать; даже те, кто привык отмалчиваться, в дороге бросаются
в спор.
- Мени уже все одно какая власть, остановилась бы только, - жалея се-
бя, выговаривала наболевшее баба с рябым, простоватым лицом и в мужиц-
ких, не по ноге, сапогах. - Я вже третий день на оцэй поезд сидаю. Може,
батько вже и помэр...
Было странно слышать, что кто-то сейчас, в такое время, может поми-
рать своей собственной смертью, и люди отводили от женщины равнодушные
глаза.
В другой компании дядька в чапане под ленивый перестук колес певучим
голосом рассказывал соседям про свои мытарства, а выходило, что не
только про свои - про общие.
- Кажду ночь убегаем из свово хутора в степь. То архангелы - трах-та-
рарах! - набегут верхами, то Маруся - горела бы она ясным огнем! - прис-
качет, то батька Ус припожалует. А теперь еще и батька Ангел в уезде
объявился.
- Ну и с кем же они войну держат? - поинтересовался разговором про-
толкавшийся поближе мужик со сросшимися бровями.
Павел, прислонясь к двери, слушал: разговор поворачивался на самое
главное - как жить теперь крестьянину, какой линии держаться.
- Бис их знает, - признался разговорчивый дядька в чапане, и в его
голосе прозвучала уже не жалоба, а ставшая равнодушием обреченность. -
Скачут по полю, пуляют друг у дружку, а хлеба им дай, сала им дай, само-
гону дай и конягу тоже дай. Скотину всю повыбили, хлеб вон на корню го-
рит, осыпается...
- Беда, беда, - качнул головой небритый дядька, старательно заворачи-
вая в тряпицу кольцовский окурок, - ружьем его, сало, не испекешь...
- Выходит, нашим салом нам же по мурсалам, - философски заключил
дядька в кожухе.
Разговор как костер: были бы слова - сам разгорится. С верхней полки
- не выдержал! - отозвался мужик с тщательно расчесанной старообрядчес-
кой бородой:
- У нас то же самое. Налетели. Всех обобрали. Бумагу, правда, остави-
ли для успокою. С печатью. Пригляделись, а на печати - дуля.
- "Всех обобрали"... У злыдня что возьмешь? - тихо сказал сидящий в
уголочке на мешках маленький горбатый мужичок. Он оценивающе стрельнул
по сторонам живыми цыганскими глазками и, убедившись, что публика вокруг
него такая же мешочная да чемоданная, добавил: - За красных они.
- Може, за красных, може, и за белых, - дипломатично сказал мужик с
верхней полки и с равнодушным видом почесал бороду. - Моему соседу Степ-
ке теперь все равно, за кого они были. Коня забрали и полруки шашкой
отхватили, чтоб, значит, за коня не цеплялся. Так что ему теперь все од-
но, кто это были, белые или красные. У него-то руки нету - все!..
За тонкой перегородкой, в соседнем купе на нижней полке, лежала еще
довольно молодая женщина. Она была покрыта шубкой, а ноги - пледом. Ее
бил озноб. Открыв затуманенные жаром глаза, она прошептала пересохшими,
белыми губами:
- Пить...
Узкоплечий мальчик в гимназической форме, который тоже прислушивался
к разговору мужиков, встрепенулся, поднес к губам матери бутылку:
- Пей, мама!
Женщина стала пить маленькими глотками, слегка приподняв голову, и
тут же бессильно уронила ее на грудь.
- Что белые, что красные - все одно, - доносился из-за перегородки
задумчивый голос дядьки с верхней полки. Видно, такой он человек: не
выскажется до конца - не уймется. - Мужик на мужика петлю надевает.
Про-опала Россия!
- Ты слышишь, мама... - прошептал мальчик, недружелюбно прислушиваясь
к разговорившимся мужикам.
- Что? - тихо, отрешенно спросила женщина.
- Они белых ругают! - тихо возмутился мальчик.
- Они заблуждаются, Юра... Сейчас многие заблуждаются... - Несколько
мгновений она молчала, откинув голову назад и закрыв глаза. Отдыхала или
собиралась с мыслями. Затем снова прошептала: - Красные, Юра... красные
- это... разбойники. Россию в крови потопить хотят. А белые против...
против них... все равно как Георгий Победоносец... в белых одеждах... -
Язык у нее стал заплетаться, потрескавшиеся от внутреннего жара губы еще
плотнее сомкнулись, но ей, видно, хотелось объяснить сыну смысл происхо-
дящего. Она собралась с силами н, превозмогая слабость и головокружение,
продолжила почти восторженно: - Да, в белых одеждах... И совесть белос-
нежная, чистая. Поэтому белые... - И в самое ухо, словно дыша словами,
совсем неслышно закончила: - Ты, Юра, должен гордиться, что твой отец в
белой армии... Ты слышишь? Ты должен гордиться...
Мальчик слушал слова матери, и сердце его переполняла гордость за от-
ца, потому что отец у него был красивый и добрый, а значит, и дело его
должно быть красивым и добрым.
Юра заботливо поправил в ногах матери плед и ответил:
- Да, мама. Слышу.
Вдали пронзительно загудел паровоз. Мать Юры открыла глаза, темные от
боли или оттого, что в вагоне было темно, и беспокойно спросила:
- Уже Киев?
- Нет, мама. Киев еще далеко.
Женщина бессильно откинулась назад, пряди волос открыли ее высокий,
чистый лоб, и в неясной тревоге она сказала:
- Ты адрес помнишь?
- Помню, помню, мама, - успокоил ее мальчик. - Никольская улица.
- В случае чего, - через силу выговорила она, - дядя тебя примет...
Он многим обязан папе...
- Не нужно об этом, - испуганно попросил мальчик: его все больше пу-
гали слова матери, ее безнадежный тон, прерывистое, учащенное дыхание и
холодный пот на ее лбу.
- Папа тебя разыщет... и вы будете вместе, - продолжала в горячке ле-
петать женщина.
- Не нужно! Не нужно! - настойчиво, в каком-то недетском оцепенении
стал твердить Юра, и на глазах его выступили слезы жалости и первой оби-
ды на мир. - Я не хочу, чтобы ты говорила об этом.
- Да, да, конечно, - отстранение от жизни ответила мать. - Это я так.
...Возле ничем не примечательной станции поезд остановился. Из окна
вагона хорошо была видна старая, с обшарпанными стенами водокачка.
Мать время от времени просила воды, Юра взял пустую грелку и поднял-
ся.
- Не отходи от меня, Юра, - последним усилием воли прошептала женщи-
на, хотела взять его за рукав, потянуть к себе, но тут же впала в за-
бытье.
Прижимая к груди грелку, переступая через узлы и вповалку спящих лю-
дей, Юра поспешно выбрался из вагона. Вокруг было пустынно. Минута-две
понадобились ему, чтобы набрать в грелку воды и вернуться. Но вокруг ва-
гона уже гудела толпа: люди набежали с пыльной привокзальной площади, из
низкорослого пропыленного леска, который тянулся вдоль путей.
Всего несколько шагов отделяло Юру от вагона, но к нему никак нельзя
было ни протиснуться, ни прорваться - густая стена неистово орущих, цеп-
ляющихся за поручни вагонов людей загородила ему путь. В слепом отчаянье
мальчик кидался на чьи-то спины, узлы, чемоданы. Все это закрывало доро-
гу, высилось непроходимой стеной, в которой не было даже самой маленькой
лазейки.
- Пустите! Пожалуйста, пропустите! - громко просил мальчик, пытаясь
пробиться, протиснуться, вжаться в толпу - лишь бы поближе к вагону, где
была его больная мать. - Пропустите! Я с этого поезда! Я уже ехал!.. -
Но его голос тонул в истошном крике, визге и ругани множества глоток,
крике, вобравшем в себя яростные проклятия отчаявшихся людей, громкий
плач и мольбу...
Пронзительно, коротко свистнул паровоз, и на мгновение толпа умолкла,
оцепенела, словно наткнулась на пропасть, и вдруг еще неистовей взорва-
лась гулом и подалась вся разом к вагонам, сминая тех, кто был вплотную
к ним. Поверх взметенных голов, поднятых узлов, поверх чьего-то судорож-
но рубившего воздух кулака Юра увидел, как внезапно сместились, неотвра-
тимо поплыли вправо облепленные раскрасневшимися мужиками и бабами крыши
вагонов, и, рванувшись в последнем, отчаянном порыве, почувствовал впе-
реди себя пустоту и на какое-то мгновение, словно зависнув над бездной,
потерял равновесие, но тут на него всей своей тяжестью опять надвинулась
толпа, и, сжатый со всех сторон людьми и узлами, задыхаясь от бессилия и
страха, он наткнулся на ту же непреодолимую, неистово орущую стену.
Теперь на Юру давили сзади, сильно давили в спину чем-то твердым. Он
задохнулся было, захлебнулся собственным стоном и вдруг вылетел к самому
