Янкель запрокинул назад свою ярко-красную голову, закрыл глаза, открыл
широко рот. Из груди у него вырвался вопль отчаяния.
- Мальчики мои родные, - продолжал тихо плакать Янкель, - вы ведь не
хотели идти сегодня сюда! Как же я, распоследняя дубина стоеросовая, затащил
вас сюда, родимые вы мои!?
Тревогу почувствовали женщины. Голда с Люсей прижались к маме и тихо
плакали. Мать стояла между ними неподвижно. Она обнимала их за талию, а сама
вытянулась во весь рост, развернула широко свои плечи и выставила вперед
грудь. Расширенные, без единой слезинки глаза ее смотрели прямо в сторону
своры убийц, которые копошились там во дворе. Длинные взлохмаченные волосы
этой сорокалетней женщины, наэлектризованные смертельной дрожью ее дочерей,
высоко вздымались над бледным лбом и спадали буйной космой на плечи.
Казалось, губы ее сдавлены были навек. Она выглядела несокрушимой крепостью,
крепостью материнства, человеческого разума перед вероломством оголтелых
выродившихся вандалов. Любая что ни на есть гнуснейшая в мире сила,
сохранившая еще хотя бы одну-единственную каплю человечности, отступила бы
перед ней! Но увы! Те, кто ей противостояли, кровожадные, пьяные скоты и
подонки, уже давно и окончательно выродились в диких изуверов, для которых
не существовало ничего святого на свете!
Мендл оторвался от своих и повернулся к дяде Велвлу в надежде что-то
услышать от него. Но не успел он этого сделать.
На крыльце жандармерии появились ее шеф и начальник полиции Павло
Рудько. Рядом - его заместитель Халюк, палач от природы, - небольшого роста
с бульдожьим лицом и узким лбом, точечные, серые, кровожадные глаза,
расплющенный красный нос, выдвинутые вперед скулы. Форма на нем отличалась
от других. Она была темного цвета, брюки-галифе, погоны на плечах, сапоги с
блестящими крагами, портупея через плечо, огромная кобура с пистолетом на
левой стороне, в правой руке - нагайка.
Сразу бросилось в глаза то, что на этот раз все они под наркотиками или
алкоголем - затуманенные глаза, нечеткие движения. Шеф жандармов дал
команду, и Рудько начал поверку.
Люди стали в ряд по четыре-пять человек, и проверка началась. Казалось,
все как прежде.
"Может быть, мы зря паникуем? У них, видимо, какой-то праздник или они
отмечают очередную свою победу", - подумал Мендл и несколько успокоился.
Затихли и другие. - "Перекличка будет как и раньше. Сейчас она закончится, и
все разойдутся по домам."
Но не успел Халюк закончить список, как со стороны центрального входа,
как удар молнии, раздалась команда на немецком языке, а затем и на
украинском. И в этот момент одновременно из двери жандармерии и двора
ринулись немцы и полицейские.
В одно мгновение пришедшие на проверку были окружены двойным кольцом.
В одурманенных обличьях убийц - необузданный порыв безмозглых хищников,
спущенных, наконец, с цепи на жертву. Оцепенение, ужас охватили всех тех,
кто оказался в мертвом кольце.
Женщины и дети голосили, плакали, обнимали друг друга. Мужчины пытались
успокоить близких, а сами были совершенно беспомощны перед надвигающейся
расправой.
Все окружающее пространство содрогалось от стенаний и плача. Палачей
это раздражало, и в ход пущены были приклады, нагайки.
Сердце готово было разорваться у Менделя, когда он услышал рыдания
матери, бросившейся к нему на грудь. Голда стояла бледная, помертвевшая.
Мендл привлек к себе Люсеньку. Его пальцы утонули в золоте ее светлых пышных
волос, развеянных крупными локонами на хрупких покатых плечах. Они смотрели
друг другу в глаза, в самую их глубину, где пока еще пульсировала роднящая
их обоих юная кровь.
Они прощались навек!
Солнце наше ясное! Ты взошло в это роковое утро багряно-холодным,
притихшим. Как же ты, наше вечно ласковое, великое светило, не остановишь
эту кошмарную резню!?
Ты, которое своими благотворными лучами освещаешь землю, даешь ей жизнь
и радость, беспомощно смотришь на то, как эту же жизнь уничтожают, топят в
крови.
Зачем же ты, солнце наше светлое, дало жизнь этим извергам с красными
охмелевшими глазами, звериными, перекошенными лицами? Они лишены разума и не
внемлют ни крикам, ни стонам, ни плачу ни в чем не повинных людей. Зачем же
ты, светило наше вечное, дало этим скотам жизнь? И как же ты можешь в эту
минуту бесстрастно взирать на землю? Почему ты не раздуешь свой
могущественный огонь и не испепелишь их? ПО-ЧЕ-МУ, солнце наше, почему ты
молчишь, глядя на это побоище?
Что же это происходит в этом мире, который освещается тобой для
счастья, мира, радости? Что?!
Милое наше, доброе, ласковое солнышко! Сделай что-нибудь, останови это
чудовищное убийство! Останови!
Но холодный ветер, завывая, нагнал тучу, и солнца не стало.
Кто же может защитить этих несчастных людей?
Боже наш праведный! Как же ты допускаешь этот братоубийственный кошмар?
Для чего?
Плачут, громко плачут в ужасе женщины и дети, угрюмо опустили свои
головы мужчины, а очумевшие в безумном угаре убийцы окружают толпу
несчастных, чтобы погнать их на смерть.
Вот сгрудились вместе Меер и двое прекрасных дочерей его. Дядя Меер,
Фанечка, Соня, тетя Лея обнялись, рыдают. Девочки поддерживают отца - он
валится с ног от горя.
Не отпуская Люсю, Мендл повернулся к Аркадию.
- Аркадий, слушайте меня! Умирать, так с музыкой. Я прорываюсь и бегу к
реке, вы в другую сторону. Народ побежит за нами. Так, может быть, хоть
кто-то спасется.
- Давай! - решительно сказал Аркадий.
- С Богом! - кинул Мендл и тут же со всех сил закричал на всю площадь:
- Бегите все кто куда! Бегите! Смелее! - и резко рванулся вперед.
На него тут же надвинулась хмельная, с пустым взглядом, одурманенная
каким-то зельем, красная рожа Павла Чумака. С отчаянной невероятной силой
Мендл схватил его за руки, в которых он держал автомат, и свалил его на
землю. Падая, Чумак задел стоящего рядом другого полицая - Засляна. Мендл
прорвался сквозь плотное кольцо полицаев. Но впереди еще вооруженные
эсесовцы. От неожиданности немцы пришли в замешательство. Их сбивали с толку
многочисленные команды, которые начали раздаваться со всех сторон. Мендл
напряг все свои силы и понесся вперед. Лавируя, проскочил между двумя
немцами, которые тщетно пытались его задержать. В следующее мгновение он
оказался за пределами распадающегося в суматохе оцепления.
С быстротой молнии Мендл достиг противоположной стороны улицы. Первая
автоматная очередь подняла пыль у самых его ног. Но вот он уже у высокого
сплошного полутораметрового деревянного забора. Рывок - и тело его,
подхваченное силой страха, взлетает вверх и опускается на спасительной
противоположной стороне забора, где он оказался невидимым со стороны
площади. В этот момент он услышал сдавленный голос Аркадия:
- Бегите к церкви, к лесу!
Автоматные очереди, команды, крики, плач, - все смешалось в кошмарном
вихре смерти, бушующем над площадью между жандармерией, церковью и школой.
В бешенстве мечется по площади Халюк и его шеф Рудько - старик,
ребенок, женщина - выстрел в упор, пьяная ругань, мат.
Оказавшись за забором, Мендл на секунду задержался - длинная автоматная
очередь прошила забор. Спохватившись, побежал в сторону школы, за которой
лес.
В возбужденном сознании вспыхнуло: "В школе-то немцы!" Но было уже
поздно. Другого выхода нет. Идти напролом, и только. Что будет... Мендл
быстро пересек несколько огородов, достиг идущей к гребле дороги, по которой
они недавно шли на проверку. Проскочил ее и оказался в прибрежных кустах
около школы. Но кусты были совсем редкие и скоро вообще кончились.
Только он выскочил на открытое место, как то, что он увидел, заставило
его остановиться. Его словно парализовало.
"Все! Игра окончена!" - мелькнуло в голове.
Слева, совсем рядом, на крыльце школы, - немцы. Их много, человек
пятнадцать. Они выбежали на выстрелы и крики. Он стоял с глазу на глаз со
смертью, на самом виду. Сердце стучало в ушах, рубашка прилипла к телу, ноги
подкашивались... Он стоял перед своими убийцами, как затравленный зверь, и
ждал конца.
Жандармы, эсесовцы и полицейские после некоторой растерянности начали
приходить в себя. Часть из них ринулась вдоль улицы и погналась за теми, кто
побежал за Аркадием. Остальные - в сторону гребли. Строчили автоматы,
раздавалась немецкая и украинская ругань, стоны, крики, вопли... На площади
оставались убитые и раненные.
Мендл продолжал стоять и ждать своей смерти. Но проходили длинные
секунды, а немцы у школы смотрели на него, на все остальное, что происходило
на площади, и бездействовали. Мендл на миг повернулся лицом к плотине.
Сквозь густую пыль он увидел бежавшую толпу.
За ними - Осадчий, Халюк, Заслян, эсесовцы, жандармы. Вот в толпе
мелькнула Голда, а сзади мама и Люся.
- Боже, соверши чудо, сохрани им жизнь! - процедил сквозь зубы Мендл.
Сердце, словно падающий молот, удар за ударом. И каждый из них еще и
еще раз воспламенял в жилах кровь. Удар, еще удар! Неужели последний?
Сколько еще осталось? Какое благо ощущать каждый очередной - он еще жив!
Около мельницы уже вовсю свирепствовала кровавая вакханалия. Мост усеян
убитыми и раненными. Почуяв запах крови, вконец озверевшие убийцы косят
автоматными очередями всех и вся. Старший сын Янкеля прыгает через перила
моста и исчезает в водной пучине. Вслед за этим на поверхности всплывает
кровавое пятно.
За углом мельницы, прижавшись к стене, стоит его мать Эстер. Она все
это видит. Волосы вздыблены, в глазах безумие. Другой сын, только что
вырвавшись из ее рук, взбирается по пожарной лестнице вверх, чтобы скрыться
в слуховом окне. Эстер медленно опускается по стене и падает навзничь. Она
уже не увидит, как ее младший сын повиснет головой вниз на последней ступени
у слухового окна...
Халюк настигает черноволосую, совсем еще крошечную девчонку. Этому
зверю мало ее просто пристрелить. Ему нужно сначала насытиться
нечеловеческими страданиями невинной жертвы. Он вытаскивает из-за пояса свою
нагайку и обрушивает ее сначала на распластавшегося у его ног, с ужасом в
глазах, ребенка, а потом разряжает в него свой пистолет...
Заслян догоняет Этл. Автоматная очередь, обжигающий удар в спину, и она
останавливается. Грузно, медленно валится на бок. Она вскидывает руки к
небу, как бы посылая проклятия убийцам. А взор ее по-прежнему устремлен
туда, куда бегут ее дочери.
Не добежала до конца плотины Люсенька. Сраженная, она ухватилась за
перила плотины, прерывисто стала опускаться на колени, прижалась лицом к
холодной решетке и навсегда остановила свой взор в сторону вечно шумящего,
неумолкаемого водного потока, как бы завидуя ему...
Лишившись надежды на спасение, Мендл ждал развязки. Но никто в его
сторону не стрелял. Молниеносная мысль - он спасен! Да, да, как ни странно,
спасен! Во всяком случае, есть шанс! Он виден со стороны площади, где полно
полицаев и эсесовцев, и со стороны школы, где стоят немецкие солдаты и, тем
не менее, никто в него не стреляет.
Каратели в сторону школы стрелять боятся - не убить бы кого-нибудь из
фронтовиков. А последних это побоище не касается. Ну конечно же, немцы у
школы без оружия!
В мгновение ока Мендл сорвался с места, обогнул ближайший за школой
дом, второй, третий и достиг, наконец, первых лесных посадок. За ним погони
не было. Некоторое время он еще бежал, тяжело дыша, задыхаясь, спотыкаясь о
кочки, продираясь сквозь кусты. Наконец, он углубился далеко в лес. Устало
