немного зимой, - придет лето, и они опять покажут свою силу. Под Москвой
чуть отступили, а потом рванули до самого Сталинграда и Кавказа. Советам все
равно не устоять! Так что напрасно радуетесь!
Голда молча прошла мимо разъяренной соседки в свою комнату. Мендл сидел
в углу и чинил свои сапоги.
- Ты слышал? Сиди тихо. Может, Бог даст, скоро придут наши.
Ранним утром, когда рассвет только занимался, они услышали за окном
радостный громкий крик:
- Красноармейцы идут!
Мендл с Голдой выскочили на улицу.
Несколько человек стояли у дороги и смотрели в поле.
Широкой цепью с автоматами в руках и вещмешками за спиной через огороды
шагали им навстречу... Наши! Свои! Советские! Красноармейцы! Шапки-ушанки с
красной, пятиконечной родненькой звездочкой на ней! Смуглые от ветра, мороза
и солнца лица.
Свершилось наконец! Они свободны! Можно расправить плечи, открыть душу,
радоваться, улыбаться, вместе с другими работать, браться за оружие и
мстить, мстить за мать, Люсю, Фаню, Соню, за всех замученных, расстрелянных,
добивать ненавистных, звероподобных убийц, а если придется - достойно
умереть.
Не зря они отправились в столь рискованный путь, в который никто, даже
они сами, до конца не верили. Не зря они прошли сотни километров по
охваченной пламенем, залитой кровью украинской земле. Не зря они преодолели
голод, холод, страх. Каждый час, каждый день их неотступно преследовала
смерть. Но они не сдавались и не собирались сдаваться. И вот пришло
вознаграждение за их смелость, терпение, упорство.
К сожалению, им до сих пор не удавалось стать бойцами, воинами,
защитниками своей страны, своего народа. Но они боролись как могли и
выстояли. А теперь открыли для себя эту возможность, возможность стать в
строй борцов за окончательное, бесповоротное уничтожение гнуснейшего
фашистского отродья на земле.
С легкостью воздушного шара Мендл бросился навстречу своим
освободителям. Он рвался обнять одного, другого, готов был целовать их
сапоги, рассказывать и рассказывать о вероломстве поработителей, дать волю
охватившей его радости освобождения.
Он поравнялся с цепью наступающих, и в этот момент один из
красноармейцев, пожилой воин, словно хлыстом, поражает его короткой фразой.
- Что, хлопец, пока мы воюем, ты изволишь на печке отсиживаться?
Мендл остановился на только что освобожденном клочке земли, как лошадь,
лишившаяся вдруг в стремительной победной атаке своего ездока.
С минуту он продолжал стоять с опущенной вниз головой и безвольно
висящими по швам руками, потом посмотрел на сестру, приблизился к ней, обнял
за плечи и стал горячо целовать родное, теплое, залитое слезами радости
лицо.
К вечеру они стали собираться в дорогу. Нужно было уходить на восток, в
тыл, в ближайший город, и там явиться к местным властям.
Уложив все свои скромные пожитки, они решили попрощаться с теми, кто
помог им на время осесть в Маховатке, кто работал вместе с ними в колхозе. К
сожалению, многих они не застали.
Не оказалось на месте ни старосты, ни его секретарши, которые отнеслись
к ним с добротой и вниманием.
Тамбов. Город, который не видел немцев. Советские учреждения работали
здесь в весьма напряженном режиме прифронтовой полосы. Тут и военная
комендатура, и многочисленные госпитали, эвакопункты.
Прямо с вокзала ребята отправились в облисполком. Им сказали, что там
занимаются эвакуированными из оккупированной зоны. Их зарегистрировали и
велели явиться в отделение НКВД, куда они тут же направились.
- Прошу сесть, - выпалил, словно из пистолета, молодой, стройный
капитан. Когда Мендл и Голда сели, капитан положил руки на стол и пристально
стал их рассматривать.
Особой тревоги ребята не испытывали. Все это можно было понять. Идет
ожесточенная война. Бдительность, конечно, нужна. Они как-никак пришли из
оккупированной врагом территории. И когда им в исполкоме сказали, что нужно
сначала явиться в отделение НКВД, это не вызвало у них какого либо
беспокойства. Что бы там ни было, но они попали к своим. То, к чему они
стремились, сбылось.
Теперь, естественно, придется пройти через некоторые формальности. А
после этого Голда останется в Тамбове или, может быть, в другом месте, куда
пошлют. А Мендл - в военкомат, в действующую армию, на фронт.
- Рассказывайте, откуда явились. Я вас слушаю, - вымолвил, наконец,
капитан. Острый взгляд и недоверчивый тон.
Мендл начал свой рассказ с Ружинских событий. Об участии в боях лучше
было не говорить. Истинный патриот своей страны не сдается в плен. Он
оставлял последний патрон для себя. Об этом можно было прочитать почти в
каждой газете военных лет. Об этом знал любой советский человек, кто жил и
трудился в тылу. А для службиста-тыловика это было аксиомой. Тем более, для
ответственного сотрудника НКВД, которому не пришлось участвовать
непосредственно в военных действиях. Война - это прежде всего беззаветная
преданность государству, готовность в любую минуту отдать свою жизнь во имя
интересов этого государства. Существует присяга, устав, законы военного
времени. Отказ от выполнения приказа в бою, трусость, паникерство влекут за
собой расстрел.
Оказаться в плену - равносильно измене, независимо от каких бы то ни
было субъективных или объективных причин. Разве что при тяжелом ранении и
потере сознания. В жестокой схватке двух миров, когда на карту поставлен
вопрос о существовании огромного государства на одной шестой части планеты,
эта схема одобрялась подавляющим большинством народа. Иначе - как можно было
выстоять против вооруженного до зубов, озверелого, коварного врага?
Хотя Мендл начал рассказ с середины, было ясно, что это только
некоторый выигрыш во времени. Капитан, конечно же, спросит, где он был в
начале войны. И тут-то придется раскрыть, как он попал в Ружин. В плену он
был всего несколько дней. Но это неважно - сдался ведь без боя, без
сопротивления, остался жив. А это уже не укладывалось в жесткие рамки
общественного сознания военного времени. В эту минуту Мендл все еще не
испытывал сколько-нибудь серьезных опасений за себя и Голду. В отличие от
капитана, который знал только одно, что плен - это позор и предательство,
Менделю довелось быть свидетелем полного крушения полумиллионной армии в
районе города Пирятин, которая оказалась в железном вражеском котле и
вынуждена была сложить оружие, сдаться на милость победителя. Сам же он был
одной полумиллионной частицей огромного войска, которое оказалось в плену у
врага. Допустимо ли считать, что все сотни тысяч красноармейцев, командиров
являются предателями родины и, следовательно, заслуживают смертной кары?
Безусловно, военное руководство, даже в этой сложной ситуации, обязано
было заранее организовать надежное сопротивление врагу, заставить всех
стоять насмерть. Но этого, к сожалению, не случилось. Целые батальоны,
полки, дивизии оказались оторванными от общего руководства и были
предоставлены самим себе. Сопротивление привело бы лишь к напрасным
человеческим жертвам. В истории войн подобные случаи были не единичными, и в
такой обстановке гуманные мотивы брали верх над патриотическими.
Вряд ли эти соображения могли иметь какое-либо значение для капитана,
но они позволяли Менделю сохранять достоинство и спокойствие.
В отличие от многих других, Мендл не оставался покорен судьбе и бежал
из плена. И потом, пусть не сразу, но он сумел выйти из оккупированной
территории к своим и еще спасти родную сестру от верной гибели.
Мендл очень коротко рассказал капитану об уничтожении евреев на
Украине, в том числе в Ружине, о том, как им удалось избежать расстрела, о
гибели матери и младшей сестры, о неудачных попытках примкнуть к партизанам.
Закончил Мендл тем, что они с сестрой прошли пешком более восьмисот
километров по оккупированной территории и вышли к линии фронта.
- Послушать вас, - капитан энергично откинулся назад к спинке кресла и
широко развел руками, - так не иначе, как вы родились в рубашке! Вас вели на
расстрел и вы остались в живых. Прошли почти всю Украину, и никто вас не
задержал. Работали в колхозе в прифронтовой полосе, и никто не
поинтересовался, кто вы и зачем вы оказались там. Ну, знаете, такого даже в
кино не увидишь.
- Товарищ капитан, - с мольбой в голосе начала Голда, - мы пережили
такую трагедию, столько горя. Неужели вы нам не верите?
- Признаться, поверить в эту историю трудно. Советую вам рассказать всю
правду.
Впервые Мендл почувствовал серьезность положения.
- Товарищ капитан, в том, что мы вам здесь рассказали, нет ни слова
вымысла. Мы приложили нечеловеческие усилия, чтобы добраться до своих. А
теперь дайте работу сестре, а меня пусть направляют на фронт.
- Насчет работы и службы в армии - так это не моя забота. Вы должны мне
рассказать все по порядку, как было в действительности, и потом, - капитан
обратился к Менделю, - почему вы не были в армии, почему не попали на фронт?
Почему отсиживались в тылу?
"Сидишь здесь всю войну в своем кабинете. Посмотреть бы, как бы ты
вертелся там, в Пирятине."
- В тылу я, товарищ капитан, не отсиживался. У меня была бронь, -
работал я на авиазаводе в Киеве. Тем не менее, сам явился в военкомат и
через десять дней был уже на фронте. И воевал как все. А дальше - Пирятин.
Думаю, вы знаете, что там было. Если бы вы лично видели этот разгром, то
вряд ли смогли бы поверить в то, что Красная Армия еще способна будет
воевать с фашистами.
- Вот что, молодой человек, - в голосе капитана прозвучал металл, -
прошу объяснить, как вы оказались в Ружине.
- Бежал из плена. Определить, где фронт, было невозможно. Пешком прошел
до Ружина. Намеревался там, среди знакомых мне людей, узнать обстановку, а
также выяснить судьбу своей семьи, матери и двух сестер.
- Как у вас здорово получается - бежал из плена, бежал из-под
расстрела, - прямо-таки занятная беллетристика. И вот сидите теперь здесь,
живой и здоровый!
Капитан встал, быстрым движением расправил гимнастерку по ремню,
оттянул ее вниз и выставил грудь вперед.
- Сержант! - позвал он дежурного, который находился недалеко за дверью.
- В камеру их!
Голда разрыдалась.
- Что Вы делаете!? Мы ведь пришли к своим! Столько настрадались, -
погибли мать и сестра, а Вы...
Но сержант уже приступил к делу. Подошел к Менделю, обыскал его и велел
снять ремень. Приказание капитана тут же было исполнено. Голду отвели в
женскую камеру, Менделя - в мужскую.
- Привет, новичок! - услышал Мендель, как только переступил порог
камеры. - Смотри, какой молоденький красавчик! Прямо загляденье! Правда,
шматье - не того. Небось, из беспризорных, а может бродяга, или с голодухи
спер курочку на базаре?
В камере было двое мужчин - здоровенный верзила, лет тридцати пяти в
матросской полосатой тельняшке, небритый, с заросшей патлатой головой и
слипшимися, длинными и грязными волосами. Он-то и приветствовал Менделя. В
углу, на нарах, лежал на боку тощий старик с болезненным, бледным лицом и
смотрел неподвижно на стену, не проявляя никакого интереса к новичку.
- Ну что стоишь? Это тебе не отель "Савойя". Занимай свое место и жди,
что тебе судьба приготовит.
Всю ночь Мендл не мог уснуть. Храпел и стонал старик, скрипели нары, в
коридоре раздавались гулкие шаги, громыхали двери, щелкали замки. Мысли,
словно серые тучи в ненастную погоду, тянулись бесконечным потоком одна за
другой. Не покидало его острое беспокойство за сестру. Где она? В какой
