половина намеченного расстояния, если, конечно, слухи о том, что фронт у
Воронежа, верны.
Не всегда удавалось упросить хозяев переночевать в доме. Приходилось
спать в сарае, на сене или соломе. Иногда они заходили в дом днем, чтобы
погреться. Их угощали нехитрым обедом и при этом приговаривали:
- Откушайте наш суп. Он у нас с солью.
В войну это считалось деликатесом.
Где-то на подходе к городу Сумы, в одной из многочисленных деревень,
зашли они в хату и попросились на ночлег. Хозяйка, худощавая женщина средних
лет, пристально посмотрела на стоящих у порога жалких, грязных пришельцев и,
узнав цель их прихода, вдруг заплакала, приложив край передника к лицу.
- Родненькие, сердечные вы мои! Небось, замерзли, голодные. Проходите,
я сейчас.
Она выбежала в сени, принесла дров, затопила печку.
- Сейчас я вас накормлю. Потерпите немного.
И опять выбежала в сени. Вернулась с большим чугунным котлом, поставила
его на конфорку, залила водой и подбросила дров.
Они сидели на лавке за столом, озадаченные столь искренним вниманием и
сочувствием. Хозяйка все сновала по хате и приговаривала:
- Скоро, скоро, я сейчас.
Она непрерывно пробовала пальцем воду и приговаривала:
- Еще минуточку, и я устрою вам баню. Белье у меня найдется.
Наконец, она велела им раздеваться.
- Снимайте с себя все! Боже, у вас ведь вши! Быстрее раздевайтесь и не
стесняйтесь.
Они встали с лавки, стали раздеваться и выбрасывать рваное, грязное
белье в полуоткрытую дверь, в сени.
Только они разделись, как со двора раздался стук в дверь.
- Оксана, открой дверь! Это я, Степан. - Голос был явно хмельной.
Хозяйка застыла на месте.
- Сидите тихо, - и в дверь: - Что тебе Степан?
- Пусти, хочу потолковать с тобой.
- Сейчас не могу. Приходи завтра.
- Завтра? Это не пойдет! Я сейчас поговорить хочу.
- Иди-ка ты, сатана, к черту! Сказала завтра, значит завтра. У меня
сегодня стирка и баня, понял?
- Баня, говоришь? Так давай я тебе спинку потру!
Долго еще шла перебранка Степана и Оксаны. Мендл с Голдой стояли
полураздетые и основательно продрогли.
Степан еще долго безуспешно добивался своего и, в конце концов,
вынужден был смириться.
- Ну, хорошо, приду завтра. Но я тебе это припомню!
Оксана выглянула в окно и, убедившись, что Степан ушел, сказала:
- Вы готовы? Вот вам тазы. Я выйду в сени, а вы умывайтесь. Полотенце
висит на веревке. Этот Степан, холера ему в душу, - распоследняя подлюка и
прихвостень. Сколько он тут у нас народу выдал и погубил! Он меня совсем
замордовал. Говорит, знаю, у тебя муж в лесу, и пугает, подлец. Добивается,
сатана, любви, угрожает.
Оксана опять заплакала.
- Где он, как он там - живой или погиб, ничего не знаю. Уходил когда,
сказал: или погибну, или всем этим скотам горло перегрызу.
Когда ребята помылись, хозяйка вытащила из старого комода поношенное,
не по размеру, чистое белье и предложила им одеть.
Сели за стол. Хлеб, соленые огурцы, капуста, картошка показались
заоблачным раем.
Оксана посмотрела на ребят прямо и сказала:
- Не бойтесь меня, я знаю, кто вы. А эти полицаи и их прихвостни - это
же гады, живодеры, мерзавцы! Людоеды они! Милые вы мои, кушайте и полезайте
на печку. Спите до утра. А там удачи вам. Идите! Может, доберетесь до
фронта. Говорят, большая битва разгорелась у Сталинграда. Эти супостаты еще
получат по заслугам! Никто еще не смог Россию завоевать! Их ждет могила!
Да-да - могила, смерть, гибель!
Она говорила так, как будто выносила беспощадный приговор. Голубые
украинские ее глаза горели священным огнем. Густые черные брови с каждым
словом взлетали высоко вверх.
Утром следующего дня они покинули гостеприимный дом. Миновали деревню,
и перед ними открылась еще одна длинная до горизонта, неведомая и опасная
дорога.
Они не сразу сполна оценили все то, что с ними произошло в доме у
Оксаны. Только тогда, когда они остались одни, сердца их - загрубевшие в
страхе, скованные горем и лишенные человеческого тепла - растаяли, и Голда
дала волю своим слезам.
Зима вступала уже в свои права. Перед ними раскинулась бесконечная
заснеженная равнина, пугающая своей безлюдностью. Она навевала чувство
беззащитности. Проходит час, другой, и ни одного населенного пункта. А холод
пронизывает все тело насквозь. Все больше сказывается усталость.
Мендл втайне от сестры часто задумывался над тем, надолго ли еще хватит
им сил. Каждый раз, когда им доводилось разговаривать с местными жителями,
он незаметно старался подводить собеседника на разговор о том, где находится
линия фронта. И вообще, каково положение на фронтах. Если немцы продолжают
наступление, положение их совершенно безвыходное. И если даже удалось
остановить немцев и фронт на месте, перейти линию боев с Голдой - дело
совершенно нереальное.
Единственная надежда на то, что наши войска скоро перейдут в
наступление. Но увы! То, что Менделю удалось узнать, не могло сколько-нибудь
его обрадовать: Ленинград в блокаде, бои идут недалеко от Москвы, а на юге -
бои у Сталинграда и у Кавказских гор.
Один из мужиков, с которым Менделю пришлось беседовать, сказал, что
фронт проходит недалеко от Воронежа. Если это так, то тогда им оставалось
еще с десяток дней, чтобы пройти в этот район. Но как это будет выглядеть?
Вряд ли можно подойти близко к линии фронта. Придется где-то остановиться
или идти вдоль нее.
Запасы еды давно уже кончились. Некоторые сердобольные селяне иногда
что-то урывали из своего скромного достатка: кто кусок хлеба, испеченного
наполовину из муки и наполовину из картофеля или жмыха, а кто - просто пяток
вареных картошек. Полуголодное состояние доводило их иногда до полного
изнеможения.
С каждым днем силы их истощались, а зимний холод и снежные заносы
сковывали их движения настолько, что за день им удавалось проходить совсем
небольшое расстояние. В конце третьей недели, на подходе к Курской области,
они узнали, что фронт действительно проходит у Воронежа. Это их немного
приободрило.
Наступил конец декабря. Мороз крепчал, снежные заносы заметали дорогу,
и нередко ребята теряли ее. Однажды им предстояло пройти расстояние около
двенадцати километров от одной деревни до другой. На исходе дня в поле
разыгралась снежная буря.
На расстоянии пяти метров ничего не было видно. Каждый шаг требовал
невероятных усилий. Каждый час казался вечностью. Время шло, а деревни не
было видно.
В какой-то момент они обнаружили, что дорога потеряна. С большим трудом
вытягивали из сугроба одну ногу за другой. Обильный снегопад заволок небо.
Голда не выдержала и села на снег.
- Мендл, Мендл! Дорогой ты мой! Я дальше не пойду. Не могу. Сил нет. Я
засыпаю на ходу. Мне бы лечь и уснуть. Больше я ничего не хочу. Наверное,
все! Мы не сможем уже добраться к своим. Прости меня! Тебе не надо было
брать меня с собой.
Мендл держал ее за руку и тщетно пытался ее поднять.
- Вставай, Голда! Ты замерзнешь! Вставай, тебе говорю! Что ты чепуху
порешь?! Неужели ты допускаешь, что я могу тебя здесь бросить!? Я могу
только лечь рядом и вместе с тобой замерзнуть здесь навеки. Поднимайся!
Слышишь? Пропадем!
Мендл стал снимать с себя все, что мог. Он обвязал поверх платка голову
сестры своим шарфом. Заставил ее перепоясаться его ремнем, а свои брюки
пристегнул к пуговицам рубашки.
Снежная стихия заслонила все вокруг. Не оставалось никакой надежды
добраться до какого-нибудь укрытия. Оба они были с ног до головы в снегу.
Ноги и руки совсем окоченели и стали им неподвластны.
Мендл чувствовал, что его силы тоже на исходе, и он неожиданно для
самого себя закричал во всю силу своих легких:
- Вставай, тебе говорят!!
Он взывал не только к сестре, но и к себе самому.
Голда с трудом подняла глаза в сторону брата. Она увидела на
запорошенном снегом лице его необузданную ярость дикого животного перед
смертельной опасностью.
Мендл весь напрягся, с трудом приподнял сестру, положил ее руку себе на
плечо и заставил ее сделать несколько шагов. Но куда идти? В какую сторону?
- Стой! Ты слышишь? Собака лает. Сестричка, дорогая, крепись!
Бушующий ветер донес до их слуха далекий, еле различимый, слабый
собачий лай.
- Рядом деревня. Пошли! Быстрее!
С большим трудом они прошли по глубокому снегу некоторое расстояние и
наткнулись на проволочное заграждение. Лай собак раздавался все более
отчетливо. Что это за ограждение? Не охранная ли зона?
- Голда, другого выхода нет. Нужно искать любое жилище, иначе
замерзнем. Я разведу проволоку, а ты полезай.
Сестра крепко ухватилась двумя руками за Менделя и с трудом занесла
ногу на другую сторону ограды.
"Боже! - промелькнуло в голове у брата. - Не подставляешь ли ты ее
первую под пулю? Но как быть иначе!?"
Вслед за Голдой Мендл сам проник через ограду. Молча постояли - ни
предупреждений, ни выстрелов. Слава Богу! Прошли небольшое расстояние и
увидели сквозь снежную завесу слабое очертание дома, потом другого. В первый
из них они и постучали. Выбирать уже не было никаких сил. Ребята стряхнули с
себя снег.
Дверь отворилась, и на пороге появилась женщина средних лет.
- Чего вам? - почти по слогам, медленно, чеканя каждую букву, сказала
она.
Стуча от холода зубами, Мендл попросил:
- Пустите, пожалуйста, обогреться! Замерзаем.
Чуть помедлив, хозяйка жестом руки пригласила их в дом. Когда они
вошли, Мендл окинул взором комнату и остановился, как вкопанный. На стене
висела винтовка, боевая винтовка. Но отступать было некуда.
Хозяйка разглядела их обоих, потом выдавила одно лишь слово.
- Проходите!
Взгляд ее задержался на сгорбленной, дрожащей от холода фигуре Голды.
- Спасибо. Мы немного обогреемся и пойдем.
- Погрейтесь, - сказала безразличным тоном хозяйка, взяла ведро у печки
и вышла из хаты.
Висевшая на стенке винтовка не давала покоя. Заметила ли это Голда?
Видимо, нет. Она не в состоянии была даже сделать несколько шагов к столу.
Мендл отвел ее за руку в глубь комнаты и посадил на лавку.
Мендл стал раздевать сестру. Снял с нее шарф, платок, расстегнул ремень
и пуговицы на пальто. Потом стащил варежки и принялся растирать ее руки. А
когда снял валенки и шерстяные носки, он ужаснулся. Пальцы ног были натерты
до крови. Как она передвигалась? Какие нужно было претерпеть муки, чтобы
преодолеть такую адскую боль?
Мендл оторвал от своего грязного платка более или менее чистую полоску
и завязал кровоточащие пальцы на ноге сестры. Потом поправил ее
взлохмаченную голову, потер щеки.
- Опомнись! Возьми себя в руки. До вечера осталось немного времени.
Попробуем уговорить хозяйку оставить нас на ночлег.
- Да, да, конечно, - проговорила она тихим голосом, утвердительно
помотав головой.
Несмотря на то, что хозяйка им этого не предложила, Мендл стал
раздеваться сам. Окинул своим взором хату.
Стол, накрытый старой, потертой клеенкой. Рядом широкая деревянная
лавка, на которой они расположились. В углу - икона. На стене - множество
фотографий. На другой стороне комнаты - железная кровать, накрытая
коричневым покрывалом и подушками в два этажа. В другом углу - русская печь
с плитой. Похоже, детей у хозяев не было.
Неплохо было бы рассмотреть фотографии на стене. Это может кое-что
прояснить, но рисковать не стоило. Хозяева могли прийти в любое время.
Мендл достал из своего мешка пару замерших вареных картофелин,
