насторожить. Зажженная окружающей зимней сказкой игривость все больше
разгоралась, не оставляя места для благоразумия.
Пиня и Мотл подхватили Соню с обеих сторон. Она скользила по льду,
откинувшись назад так, что ноги ее опережали туловище, и она готова была
вот-вот упасть.
- Сонька, присядь! Присядь, тебе говорят, иначе упадешь, - кричал ей
разгоряченный Мотл, выдыхая густые клубы морозного воздуха. Шапка на его
голове сдвинулась назад, а из-под воротника низко свисал развязавшийся конец
шарфа.
Запрокинув голову назад и протянув руки к звездному небу, Фаня бежала
навстречу лунному свету. Ее гибкая, тонкая фигура неуверенно балансировала
на скользком ледяном зеркале.
За ней вдогонку мчался Мендл, пытаясь ее догнать. Фанечка
поскользнулась и упала. Мендл не успел остановиться, свалился рядом. Они
вместе по инерции под общий хохот проскользнули вперед и оказались совсем
близко друг от друга. Достаточно было одного мгновения, чтобы зажечь
молодое, измученное сердце юноши морозной свежестью румяных щек, обжигающей
упругостью девичьей груди, безумством неожиданного мгновенного поцелуя.
Соня продолжала заливисто хохотать, пока не свалилась, наконец, на лед.
Ребята еще долго резвились на льду. Даже угрюмый Пиня вел себя весело и
подвижно.
Когда они вышли на берег, Соня поравнялась с Менделем. Продолжая
учащенно дышать, она задала ему вопрос.
- Уедешь ты в свой Киев после войны, а потом, наверное, и не вспомнишь
о нас. А что - не так?
Мендл смолчал. Что ему было говорить? Сначала нужно остаться всем в
живых.
Проходили дни за днями. Поселок жил жизнью военного времени. Где-то
далеко на востоке шли бои. О том, что происходило на фронте и по ту сторону
его, на советской стороне, знали лишь те, кто имел возможность слушать
советское радио. Это приходилось делать тайно, так как по закону военного
времени все приемники должны были быть сданы в комендатуру. Несмотря на это,
крупные события, так или иначе, становились достоянием многих.
Сначала стало известно о битве под Москвой, о том, что Красная армия
перешла в наступление и освободила много городов и сел. Потом о взятии
Севастополя. Эти известия вселяли надежду.
Но прошло некоторое время, и немцы начали говорить о крупной победе
своих войск, наступающих на Сталинград.
Кто покрепче духом, продолжали верить в неизбежность поражения фашизма.
Других же это известие окончательно придавило к земле и отняло остатки веры
в возможность изгнания ненавистного врага из страны.
По-прежнему распространялись слухи об отважном предводителе партизан
Калашникове, рейды которого будто бы отличались исключительной дерзостью и
отвагой. Немцы развесили обращение к жителям, в котором за поимку и выдачу
властям бандита Калашникова обещано было крупное вознаграждение.
Однажды, рано утром, в воскресный день, накануне пасхи, Мендл находился
в доме один и чинил полуразвалившуюся старую кушетку. Женщины в это время
стирали белье во дворе около дома.
Внезапно с улицы донеслись громкие рыдания. Мендл тут же бросил молоток
и выскочил во двор. Там Этл обнимала какую-то стройную женщину, около
которой, уткнувшись в ее подол, стояла белокурая девочка лет шести. Люся и
Голда стояли тут же, смотрели, как женщины обнимаются, и тоже плакали. Мендл
сразу не узнал эту женщину, но, когда она повернулась лицом к нему, он
похолодел. Это была Хава, младшая сестра мамы.
Мендл хорошо помнил ее. Он был еще совсем мальчишкой, когда Хава уехала
из Ружина в Донбасс на заработки. На Украине свирепствовал голод. Спустя
некоторое время после того, как Хава уехала, Этл получила письмо от нее. Она
сообщала, что устроились на работу в Луганске, вышла замуж за русского парня
Николая и родила от него дочь. И вот теперь она здесь.
- Хава, Хавочка, моя дорогая, - причитала сквозь слезы Этл, - как я
рада тебя видеть, но лучше бы ты не приезжала сюда. Если бы ты знала, что мы
тут пережили! Боже мой, как же ты и зачем вернулась сюда в такое страшное
время?
- Не плачь, Этл, не плачьте дети. Видимо, судьбе угодно, чтобы было
именно так, а не иначе, - Хава говорила это с видом человека, который давно
уже смирился со своей судьбой. - Николай ушел на фронт, мы с Леночкой
остались одни, - продолжала Хава. - Немцы продвинулись далеко на восток, и
все наши надежды на то, что их прогонят, растаяли. В Луганске начали
раздаваться угрозы в адрес евреев. Многие бывшие друзья отвернулись от нас.
По всему видно было, что назревает погром. Но, слава Богу, вскоре
подвернулся случай, когда один знакомый шофер, друг Николая, был
командирован новыми властями за каким-то грузом в Винницу, и он нас с
Леночкой привез в Казатин. И вот мы здесь. Я уже многое из того, что здесь
произошло, знаю. Мы пришли в Ружин поздно вечером и спросили, где живет
Винничук Анна Ефимовна. Она нас оставила ночевать у себя и все рассказала.
- Этя, дорогая, у меня не было другого выбора. Тут мы хоть все вместе.
Хава закрыла свои большие под густыми черными бровями голубые глаза.
Леночка посмотрела снизу вверх на маму и стала ее успокаивать.
- Мама, мамочка, не надо плакать. Помнишь, когда папа уходил на войну,
он сказал, что если будешь плакать, он не вернется. Не плачь, мамочка!
- Что ты, Леночка, я не плачу.
Мендл вспомнил мягкие, привлекательные, крупные черты этой красивой
женщины и ужаснулся, обнаружив вместо этого измученное горем, суровое,
потемневшее лицо своей тети.
Весь день был потрачен на то, чтобы приютить пришельцев. В небольшой
комнате нужно было разместить еще двоих. Мендл стал сооружать что-то вроде
двухэтажных нар. Мама, Люся, Голда чинили какое-то старое белье и полурваное
одеяло.
Когда наступила ночь и все кое-как разместились на ночлег, начались
длинные разговоры о том, что у каждого произошло с тех пор, как Хава уехала
в Донбасс.
Пока женщины вели беседу, Леночка, которая спала рядом со своей мамой,
беспокойно ворочалась и говорила что-то бессвязное сквозь сон, называла
папу, дядю Толю, который их привез, и повторяла одну и ту же фразу: "А я
плакать не буду, никогда не буду."
Леночка оказалась милейшим существом. Она говорила по-русски и при этом
по-южному "акала". Очень подружилась она с Люсей.
Леночка быстро приспособилась к новым условиям. Игрушек настоящих не
было, и нужно было их придумать. Люся дала ей много всяких тряпок, самих
различных расцветок. С ее помощью Леночка свернула их так, что получилось
нечто, подобное кукле. А дальше все уже зависело от детской фантазии.
- Дома в Луганске у меня много игрушек, - похвасталась Леночка,
подчеркнуто протяжно произнося слово "много". - А у Маши закрываются глазки.
Когда я уезжала, я положила ее спать, а рядом собачку Тяпку, чтобы охраняла
ее. Когда папа приедет с фронта, мы с мамой вернемся, я их разбужу, и мы
будем играть.
Леночка, не прекращая игры, все время что-то говорила, рассуждала сама
с собой.
- А еще у меня Мишка плюшевый - большой-пребольшой, очень страшный. Его
я спрятала в шкафу, чтобы Маше не было страшно.
Люся налила в тазик воды, поставила во дворе, и Леночка там стирала
тряпки для своей куклы.
- А как мы назовем твою новую куклу? - спросила Люся.
- Я не знаю, - ответила Леночка. - Пусть она будет машиной сестричкой.
- Но все равно у нее должно быть имя.
- Она еще маленькая и ее еще никак не зовут, - решила Леночка.
Леночка собирала во дворе сухие ветки и пыталась втыкать их в землю,
делая что-то вроде ограды вокруг своей куклы, которую положила на траву. Вот
она вдруг выпрямилась, расставила ножки, развела в сторону ручонки с
ямочками в локтях, растопырила пальчики и устремила свой оценивающий взгляд
на свое сооружение. Копна нежных как шелк светло-пшеничных волос свисала на
лоб и мешала ей смотреть. Леночка все время смахивала их со лба. Ее голубые
глазки все время были в движении и ни на минуту не останавливались. При этом
она постоянно о чем-то тихо беседовала сама с собой, словно заучивая все то,
что видела, заучивала надолго, на всю свою предназначенную ей Богом длинную
жизнь.
Где-то Леночка нашла согнутую в кольцо деревяшку. Видимо, она была
когда-то частью стула или табуретки. Она катила ее по дорожке, бежала рядом,
а потом спросила Люсю.
- А велосипед у вас есть?
- Нет, Леночка, велосипеда у нас нет.
- А мы с папой и мамой ходили в цирк и видели велосипед с одним
колесом. Папа мне купил новенький трехколесный велосипед. Он сказал, что
научит меня кататься, а сам ушел на войну.
Стояли пасхальные дни.
Мама пришла с улицы и сказала:
- Сынок, там Янкель-рыжий, староста наш, собирает всех мужчин. Поешь
картошки и сходи, пожалуйста.
Среди собравшихся был дядя Велвл. Они молча обнялись с Менделем. Пришел
сапожник Володя Капельман. Это был клишеногий средних лет человек, который
передвигался медленно и тяжело, переваливаясь с ноги на ногу. Видимо, этот
тяжелый недуг был профессиональным. Каждодневное просиживание на низком
стульчике по 12 и более часов в сутки, конечно, не может пройти без
последствий. Явился Аркадий. Он выглядел, как загнанный зверь, потухший,
нервный.
Янкель был очень энергичным, изворотливым от природы человеком. Эти
качества оттачивались на протяжении всей его жизни, когда постоянно нужно
было ценой тяжелого труда штрыкдреера (так звали по-еврейски тех
ремесленников, которые изготавливали веревки) накормить, одеть многодетную
семью. Этого невзрачного, низкорослого, рыжего человека, общительного,
склонного к острой шутке, многие знали как в Ружине, так и в окрестных
селах, где он сбывал свои веревки и покупал сырье.
Жители гетто избегали откровенных разговоров с Янкелем, полагая, что
человек, который бывает в полиции и даже в жандармерии, может так или иначе
проболтаться.
Когда все собрались, Янкель сообщил неприятную новость. Вчера его
вызвали в комендатуру и сказали, что отныне всем, кто живет в гетто,
надлежит приходить на регистрацию в немецкую жандармерию каждый вторник к
9-ти часам утра. Приходить всем - будь то здоровым, больным, старикам,
детям, женщинам.
Наступила гробовая тишина. Не нужно было объяснять, что это могло
означать - все понимали. Набравшись сил, Янкель тихо продолжал:
- Я думаю, у некоторых из нас, возможно, сохранились драгоценности.
Нужно их собрать, и пусть несколько человек, самых старых, уважаемых отнесут
их гебит-комиссару. Может быть, он все-таки сжалится над нами.
Последние слова Янкеля были сказаны с дрожью в голосе.
- Он ведь тоже человек, как и мы с вами. Не может быть, чтобы сердце
его не дрогнуло. Мы ему все расскажем о своем горе. Мы пообещаем ему
работать хорошо и выполнять все, что нам будет приказано, но чтобы он
сохранил нам всем жизнь.
Мендл смотрел на этого маленького мужчину с красной бородой и думал о
том, что вся его жизнь проходила в беспросветной бедности, жестокой,
постоянной нужде, в работе от зари до зари. Даже такую незавидную жизнь
господь Бог хочет отобрать. И спрашивается, за что?
В Ружине таких ремесленников, которые изготавливали веревки, было около
десятка. Они жили на одной улице в домах, вросших в землю, с перекошенными
маленькими окнами. Этим строениям наверняка перевалило за сто, а может быть
и больше. Штрыкдрееры вили веревки из конопляной пакли прямо на тупиковой,
пыльной улице. Там стояли нехитрые станочки с ножным приводом. Один человек
приводил станок в движение, а другой, опоясавшись клубком пакли и зацепив
