успели пережить погром и расстрел. Оставшихся в живых переселили в гетто.
Два дня длился рассказ о чудовищных кровавых событиях в местечке.
Вспоминали погибших. Среди них были школьные товарищи, которым так и не
суждено было дожить даже до совершеннолетнего возраста.
- Представляешь себе такое, - рассказывала мать Менделю, - ночью наши
ушли. А наутро - никого. Правда, говорили, что на рассвете появлялись
несколько немецких мотоциклистов, которые тут же покинули Ружин и удалились
обратно в сторону Казатина. К середине дня на площади, в центре, начали
собираться люди. Менделе, милый ты мой сыночек, рассказать тебе - так не
поверишь. Они пришли с рушниками и огромной паляницей, чтобы встретить
немцев хлебом-солью. И знаешь, кто был среди них? Ты скажешь - я что-то
напутала? Нет, нет! К сожалению, ты скоро в этом убедишься. Помнишь, вместе
с тобой в одном классе - такой робкий, молчаливый, с прыщами на лице Павло
Чумак, потом Заслян. А еще...
Мать прервала рассказ и закрыла глаза. Сквозь сомкнутые, дрожащие
ресницы проступили слезы.
- Дорогой мой мальчик! Или я с ума сошла и ничего не понимаю... Ну
ладно Чумак, Заслян, но такие культурные и воспитанные ребята, как Боря
Грыбинский, Леня Гусько?
Мендл вскочил с места.
- Не может быть!!! - воскликнул он.
- Право, я не знаю, что творится в этом мире, - тяжело вздохнула мать.
- Но эти стояли как бы в стороне. А вот главными были знаешь кто? Рудько и
Осадчий! Вспомни кражу в папином магазине, Верховню. Почти все в Ружине
считали их убийцами твоего отца. Но суд это не признал. Они отсидели срок и
незадолго до войны были выпущены из тюрьмы. Сынок, прошу тебя, остерегайся
их. Рудько теперь начальник полиции, а Осадчий и Чумак - полицаи.
Собственными руками расстреливали евреев во время погрома. А твои бывшие
школьные друзья Боря и Леня теперь в районной фашистской газете. Борис -
главный редактор газеты, а Леня - ее корреспондент.
Мендл нервно заходил по комнате, потом остановился, резко повернулся к
матери лицом.
- Нет, мать, не могу поверить! Не в состоянии. Ты что-то путаешь.
Этл смотрела на сына, глубоко взволнованного этим известием, и не
знала, что ей делать - то ли доводить разговор до конца или пожалеть его.
Сколько горя и несчастья свалилось за каких-нибудь несколько месяцев на его
молодые неокрепшие еще плечи!?
- Мама, мамочка! Тебе кто-то рассказал, а ты поверила?
Вместо ответа Этл встала, молча подошла к полке, достала газету и
протянула ее сыну.
- Читай передовую.
Мендл почти вырвал газету из рук матери, потом помедлил немного,
растеряно, недоверчиво заглянул в родные глаза. Ему страшно было начать
читать.
Борис Грыбинский! Какие стихи он писал в школе! Сколько в них было
силы, красоты, познавательного, любви к своему, украинскому, народу, его
культуре и искусству!?
Мендл ценил стихи Бориса.
Грыбинский был, безусловно, талантлив. Так считали не только его
товарищи, но и учителя. Свои стихи он часто читал на литературном кружке,
которым руководила Эвелина Матвеевна, учительница русского языка и
литературы.
Однажды Борис проявил себя как настоящий друг. Как-то в очередной раз
собрался литературный кружок. На этот раз свое стихотворение читал Мендл.
Оно было посвящено Петру I, Полтавской битве. Сочинял Мендл его долго -
около двух месяцев. Много прочитал о Петре I и был уверен, что его сочинение
удалось. Естественно, ему очень хотелось поразить любимую учительницу, своих
товарищей.
Закончил он читать свое стихотворение и с замиранием сердца ждал. К
немалому своему удивлению, Мендл услышал: "Лучше, если бы стих был похуже,
но свой. А ты, Мендл, много позаимствовал у разных поэтов". Это был голос
самой уважаемой им учительницы, Эвелины Матвеевны. У Менделя вскипела кровь
- его обвинили, не больше и не меньше, как в нечестном поступке, плагиате.
Стрелой его вынесло из класса. Он побежал через школьный сад в поле. Через
некоторое время он увидел бегущего за ним Бориса. Они посидели на
придорожной траве. В трудную минуту товарищ оказался рядом. "Поверь, - с
сердцем сказал своему другу Мендл, - ни одной чужой строки там нет". Ему
стало как-то легче на душе. Впоследствии Мендл не раз вспоминал этот
благородный поступок Бориса.
В школе Борис дружил с Леней. Борис не вел ни пионерской, ни
комсомольской работы и стоял в стороне от всего этого. Гусько, напротив, был
душой любого собрания, митинга. Леня был штатным оратором. Он всегда
выступал с пламенной патриотической речью. Так было, когда принимали
сталинскую конституцию, когда встречали челюскинцев. И каждое его
выступление кончалось, конечно, славословием в честь великого друга
украинских детей товарища Постышева и вождя народов Сталина.
Леня жил у дедушки с бабушкой. Родители его были репрессированы. Но это
от него тщательно скрывали. Ему сказали, что они выполняют секретное,
ответственное правительственное задание, и он гордился ими.
Передовая была за подписью самого редактора, Грыбинского Бориса. Мендл
прочитал фамилию и имя несколько раз. А дальше речь шла о том, что с
приходом немецких властей наступит, наконец, строгий порядок на Украине.
Упорный труд - вот залог успеха, гарантия благосостояния народа. И только
приветствовать нужно усилия германских властей, направленных на то, чтобы
украинская молодежь поработала в Германии и изучила опыт рационального
ведения хозяйства... Украинский народ, заключал автор, больше голодать не
будет.
- Черт возьми! Раньше боялся, что москали растворят все украинское в
своем общем котле, а теперь с легким сердцем, не моргнув ни единым глазом,
бросает все эти самобытные ценности к грязным ногам оккупантов! Уму
непостижимо! - Мендл швырнул газету на пол и обхватил руками голову.
Вечер только наступил, когда Мендл, подавленный физической усталостью и
всем тем, что он успел за день узнать о родном Ружине, уснул глубоким сном,
который в причудливом виде вернул его к прошлому, к школьным временам.
Выпускной вечер в разгаре. Торжественная часть, напутствия. Потом поет
школьный хор под аккомпанемент гитар, мандолин, балалаек. Вслед за этим в
центре зала - бурный краковяк вихрем закружил выпускников вместе с
учителями. Впервые они наравне со взрослыми. В полумраке, в углу сцены Борис
Грыбинский читает свои стихи Ульяне. Она сегодня в эффектном темно-лиловом
платье, счастливая улыбка озаряет ее лицо.
Павло Чумак сидит один на стуле у дверей и смотрит на всех со звериной
ненавистью и завистью. Подошел к нему Борис с молотком в руках и говорит:
- Ты в Бога веришь?
- Нет, не верю, - отвечает ему Павло, вращая пьяными, налитыми кровью
глазами.
- Тогда докажи! Вот тебе молоток и гвоздь. В классе, где темно, на
стене икона. Забей гвоздь в икону!
- И забью! - вскочил Павел, схватил молоток, гвоздь и удалился в темный
класс.
Павло долго не возвращается.
Вечер закончился. С громким смехом высыпали все в школьный сад, потом
на улицу, которая тянется вдоль реки. А из окон темного класса, где висела
икона, раздается страшный вопль, но никто не обращает на него внимания.
Обнявшись за плечи, в несколько рядов, вчерашние школьники направляются
по улице к центру. Громко звучат песни и шутки. А за рекой, в лесу, на самой
большой возвышенности, грянул, как всегда бывало в праздники, яркий,
красочный фейерверк. Ракеты взметнулись к небу и озарили в темноте верхушки
деревьев. Спокойная водная гладь спящей реки вспыхнула отражением красочной
гирлянды всех цветов радуги. А они продолжают свое радостное шествие по
ночному Ружину. Впереди светлый, яркий путь.
Наконец, вышли на плотину. Все громче звенят в воздухе их юные, звонкие
голоса. А над речкой опять раздается страшный крик Чумака:
- Я вас всех перестреляю, раздавлю, уничтожу!
Но они по-прежнему этого не слышат.
Остановились на середине моста и продолжают любоваться красочным
фейерверком. Шумит водопад плотины. А за ней река теряется в прибрежных
лугах. С каждым разом, когда в небе вспыхивают ракеты, свет от них падает на
длинные белые полотнища, сотканные из конопли и расстеленные на огородах.
Внезапно огни погасли. Но выстрелы в лесу не прекращаются, а, наоборот,
все больше и больше усиливаются и превращаются в артиллерийскую канонаду.
Раскаты ее эхом охватили весь лесной простор.
- Вот теперь, наконец, наступит настоящий порядок, - говорит Борис.
- Ты ведь раньше говорил - нашу душу никто не поймет, никто не оценит,
и мы должны все сами... Какой еще новый порядок? - с удивлением спрашивает
Мендл.
- Настоящий, европейский. Сами мы ничего не сможем.
- Порядок на потоках крови и слез?
- А что было раньше? Леня, а Ленька, спроси у него, где наши батьки, и
расскажи ему о горе наших с тобой матерей.
- Зачем же одно горе заменять другим?!
Рванул сильный ветер, закружился в огромном вихре, поднял вверх
длиннющие белые полотна, и полетели они к плотине, изгибаясь словно змеи.
Ветер бушует. Белые полотна закрутили ребят у мельницы и уволокли их
вовнутрь к вращающимся жерновам. В это время из верхнего окна мельницы
раздается чей-то знакомый, громовой бас.
- Ребята, милые, родные мои, стойте, поберегитесь! Спасайтесь, иначе
погибнете!
- Здоровеньки булы! - загудел густой бас, который разбуженный Мендель
тут же узнал. Это был Нечепорук Иван Петрович - бывший заведующий ружинской
сберкассой, где работала до прихода немцев Голда. Время было уже за полночь.
Комендантский час в гетто давно наступил.
У всех удивленные лица, а Иван Петрович молча вытаскивает из кармана
бутылку самогона и круг домашней колбасы. Сел за стол и пригласил остальных.
- Мендл, не прячь глаза, не все еще потеряно. Дай нам время
разобраться.
Выпили, закусили и Петрович, ничего не объясняя, стал тихо петь
украинские песни, а потом казацкие из "Тараса Бульбы". Пел он о казачьих
полках, об их удали, о бесконечных степях и кровавых побоищах. А Голда
сидела за столом вся в слезах и говорила.
- Если бы мне, Иван Петрович, сказали, что это поможет, я бы молилась и
молилась день и ночь, чтобы вернуться к прежней нашей жизни. Как мы мирно и
спокойно работали в сберкассе! Сколько было радости, когда кто-то выходил
замуж, рожал ребенка, когда выполнялся план, когда у кого-то ребенок хорошо
учился в школе или поступал в институт, делал успехи в спорте, музыке. А как
мы встречали праздники - 1-го мая, день Октябрьской революции! Сколько было
песен, как мы плясали!
Голда ревела, как ребенок, тихо и очень жалобно, губы вздрагивали. Она
держала худую свою руку на рукаве охмелевшего Ивана Петровича и продолжала
говорить сквозь слезы. А тот постукивал своей широкой свободной ладонью по
столу, мотал опущенной вниз головой то влево, то вправо и с уверенностью
утверждал:
- Не горюйте, друзья мои! Как бы там ни было, а cоветскую власть,
Россию стоящими на коленях никто и никогда еще не видел и не увидит. Какая
там она ни была власть, но наша, родная. И народ ее защитит, обязательно
защитит. А Гитлер и вся эта гнида вокруг него... Рано они трубят победу. Как
говорят, дьявол гордился, да с неба свалился.
Мендл слушал гостя и не мог поверить своим ушам.
Это было года четыре тому назад, когда он, грязный, усталый,
возвращался домой из колхоза, над которым шефствовала школа. На крылечке
своего дома сидел Иван Петрович. Увидев Менделя, он указательным пальцем
