большим грузовиком. Вы его здесь видите. Он поведет машину со взводом на
борту. Наших лошадей и повозки оставим кому-нибудь из местных жителей.
Имущество взвода, приборы, географические карты и прочее закопать.
"Черт возьми, невозможно поверить в то, что Киев скорее всего теперь
уже в руках у немцев!" - от этой мысли Мендл вздрогнул и обхватил голову
руками.
С первого дня пребывания на фронте Мендл не переставал думать о судьбе
своей семьи, оставшейся в Ружине. Вот и сейчас, сидя за столом и слушая
своего командира, он нет-нет да возвращался к этому.
Почему дядя Арон и многие другие были так твердо уверены в том, что
война может быть только победной для советской страны, что враг непременно
будет разбит и уничтожен на его собственной территории? Какие у них были на
то основания? Ведь в результате большинство людей остались на территории,
занятой теперь фашистами, и жизнь их находится в опасности.
И опять, в который раз, перед глазами авиационный парад над Крещатиком
и поднятые к небу сияющие счастливой гордостью лица... А диктор по радио
вещает о первоклассных советских самолетах, самолетах-гигантах, равных
которым в мире нет; о мировых рекордах советских летчиков - Чкалова,
Леваневского, Ляпидевского, Гризодубовой, Расковой, Осипенко. Неужели никому
из тех, кто самозабвенно твердил о том, что враг будет разбит, победа будет
за нами, не было известно, что наши фанерные самолеты и зенитки не могут
противостоять мессерам? Неужели никто в стране ничего не знал о немецких
минометах, фауст-патронах, об их механизированной пехоте?
"Не было бы такой самоуверенности, - продолжал мучиться совестью Мендл,
- любой ценой добрался бы до Ружина и заставил бы мать, Люсю, Голду уходить
с нашими войсками. Пусть пешком, но уходить."
Газеты и радио сообщали о зверствах фашистов в отношении евреев. Но для
него было выше человеческих сил представить себе такое в Ружине.
- Разведку берега реки проведут Поздняк и Раневич, - услышал Мендл
слова взводного, - после чего нам предстоит миновать мост, повернуть влево и
дальше следовать по дороге вдоль противоположного берега реки. Двигаться
будем по ней сколько возможно, а потом действовать по обстановке. Прошу
учесть, что состояние дорог после дождя неудовлетворительное.
Ночь прошла в сборах и в затаенной тревоге. Выехали в три часа. Потом
долго стояли в темноте у реки перед мостом, пока шла разведка
противоположного берега.
У реки еще дымились отдельные очаги пожаров. Порою вдалеке взлетали
вверх ракеты. Кругом было непривычно тихо и спокойно, как будто на всей
планете наступил желанный мир.
Наконец, была дана команда двигаться. Вернувшиеся с разведки Мендл и
Павел на ходу вскочили на подножки кабины водителя. Осторожно въехали на
мост. Дряхлое дощатое покрытие поскрипывало под тяжестью грузовика. Доски
сначала прогибались, потом с тяжелым скрипом возвращались на место. За
мостом выехали на грунтовую дорогу, идущую вдоль реки. Справа - прибрежная
возвышенность. Тихо и жалобно гудит грузовик, усиливая ощущение страха и
неизвестности.
Прошло десять, двадцать минут, полчаса. Неожиданно полотно дороги
сильно наклонилось и машина начала сползать в сторону реки, застряв левыми
колесами в болоте. Шофер добавляет газ, надеясь быстро проскочить болото.
Надрывно загудел двигатель. Машина наклоняется еще больше, и все соскакивают
на землю.
Сноп ракет взметнулся вверх и внезапно, словно молния, осветил
окружающую местность. Грянула автоматная очередь.
- Halt!!!10 Оружие на землю!!! Руки вверх!
Короткое замешательство, и Матвей Денисович сказал упавшим голосом:
- Ребята, сопротивление бесполезно, надо сдаваться!
А вслед за этим:
- Комиссары и евреи - вперед!
Павел наступил стоящему рядом с ним Менделю на ногу и прошептал:
- Не смей!
Мендл и не думал подчиняться этой команде. Его воля оказалась
скованной. Все нутро его сжалось в комок. Он почувствовал, что жизнь его у
фатальной черты, за которой смерть или нечеловеческая форма существования.
Широкая украинская степь под палящим августовским солнцем. Длинная, до
самого горизонта, колонна военнопленных, медленно движущаяся по извивающейся
грунтовой дороге. Облако серой пыли от обреченно-усталых шагов сотен тысяч
пленных. По обе стороны - наглые и самоуверенные оккупанты с автоматами и
нагайками в руках. Малейшее подозрение в попытке совершить побег - расстрел
на месте.
Третий день позорного марша на запад без пищи, без воды с короткими
дневными привалами.
Местные жители - женщины, старики, дети, выходят прощаться со своими
мужчинами, с теми, кто в повседневной жизни был их главной опорой. Без них
теперь впереди - безотцовщина, вдовы, безутешное одиночество стариков,
несостоявшееся девичье счастье, рабство и позор некогда великой отчизны.
У многих слезы на глазах. Слезы жгучей обиды, жалости, прощания. Они
смотрят на вчерашних защитников своей страны и не узнают их. События
последних дней лишили этих мужчин веры, без которой остается лишь желание
удовлетворить свои естественные потребности.
Женщины пристально всматриваются в бесконечное, печальное шествие в
надежде найти в этой толпе сына, мужа, брата и, убедившись в тщетности своих
поисков, бросают сухари, картошку, хлеб, хотя немцы всячески оттесняют их в
сторону.
Измученные многодневным голодом, пленные бросаются к месту падения еды.
Образуются свалки, и немцы прикладами бьют дерущихся, выкрикивая грубые
ругательства, что-то толкуя о порядке.
В одном ряду идут Матвей Денисович, Мендл, Серго и Павел,
поддерживающие с обеих сторон Гогу. Нога у него опухла, и каждый шаг
достается ему с болью. Мендл теперь Максим - так предупредил всех Павел.
- Оставьте меня, ребята, спасибо вам! - стонет Гуго, - я все равно не
дойду. Гм... Сказал: "Не дойду". - Гога попытался улыбнуться, но вместо
улыбки лицо перекосилось в страдальческой гримасе. - Куда, собственно, я
могу не дойти? Конец один и тот же - и в том и другом случае. Только одна из
дорог намного короче. И позора меньше.
- Ты мне, земляк, это дело оставь. За жизнь надо бороться до последнего
вздоха! - от усталости, жары и голода Серго тяжело дышал и еле передвигал
ноги.
- Lоs! Verfluchte Schwаines!11 - кричат конвоиры, поторапливая пленных.
В воздухе раздается свист, а затем резкие хлопки и стоны от нагаек, удары
которых приходятся на плечи слабеющих.
На привалах немцы располагаются недалеко от своих жертв, раскладывают
аппетитно пахнущую снедь, смачно ее жуют.
А сейчас они особенно возбужденно орут во весь голос, оглашая новость,
которую они, видимо, только что узнали.
- Сталин - капут! Москау - капут!
"Неужели все рухнуло!?" - эта страшная мысль впилась острой иглой в
самое сердце так, что Мендл вскочил на ноги. Все померкло вокруг. Неужели
Москва пала? Его затуманенный взгляд остановился на уходящей на запад
полностью запруженной военнопленными бесконечной дороге, и то, что он
увидел, явилось на этот момент однозначным ответом на возникший вопрос.
Совсем еще недавно эти сотни тысяч его соотечественников-мужчин -
вооруженных, здоровых, гордых, уверенных в победе - составляли значительную
долю той силы и мощи, перед которой многие в мире испытывали панический
страх. Теперь это деморализованная, сломленная, неспособная на какие-либо
серьезные действия бесформенная масcа.
"Но, почему-у-у!? Неужели ничего нельзя сделать!? Нас ведь в сотни раз
больше! - Мендл в изнеможении опустился на траву, прислонился к чей-то
спине. Вопрос, словно эхо, многократно повторялся, не умолкая, до тех пор,
пока силы не оставили его, и он в голодном бреду видит нечто такое, что
заставляет сердце встрепенуться, ощутить некоторый просвет и гулко отбивать
свой ритм.
Он слышит крик со всех сторон: "Бей фашистскую гадину!" Застрочили
автоматы. "Братцы, вперед! Этих гитлеровских подонков - раз два и обчелся!
Их не выручат автоматы! За родину! За Сталина!" Они падают один за другим.
Но и автоматная дробь постепенно затихает. Мендл вцепился в самую жирную,
ненавистную фашистскую рожу...
Он очнулся от другого шума.
Знакомый голос, голос Павла.
- Серго, стой! Стой, говорю! Ты только подаришь этим палачам еще одну -
свою жизнь! Очнись!
Павел вцепился что есть силы в своего товарища.
Недалеко на поляне, у дороги, под нагайками трех немцев, хромая, с
перекошенным от боли лицом, в полном изнеможении бежал, вернее, пытался
бежать по кругу вокруг дерева Гуго. Он падает, потом опять встает.
- Ах ты, грузинская сволочь! Притворяешься, что нога болит, а бегаешь
как олень. Из-за таких, как ты, колонна задерживается.
Немцы на привале выбрали момент, когда Павел и Серго дремали, подошли к
Гуго и вывели его на поляну. Они уже давно присматривались к тому, как
друзья поддерживали его в дороге.
- Встать!!! - заорал от бешенства налившийся кровью немец, когда
обессиливший, не выдержавший издевательства, Гуго упал на землю и остался
неподвижным. - Убью, как собаку!
Еще секунда и - автоматная очередь...
Павел отпустил своего товарища. Серго закрыл глаза, опустился на колени
и, сказав что-то про себя на грузинском, пластом во весь свой рост
растянулся на земле. Он уткнул лицо в траву, раскинул широко руки, загребая
пальцами затвердевший от невыносимой жары грунт.
"Бежать!!! Бежать во что бы то ни стало! - незаметно для себя Мендл
сжал кулаки. - Почему его товарищи молчат? Почему они совсем не думают об
этой возможности? Они ведь старше меня. А командир наш? Неужели не ясно? В
лучшем случае, впереди медленное, мучительное загнивание в позорном плену. А
то просто - ни за что быть застреленным, как Гуго. Не лучше ли рискнуть?
Даже если побег не удастся, лучше сразу умереть от пули!"
И Мендл стал в голове перебирать варианты.
"Когда будем проходить деревню... Рвануть в сторону, за сарай, за дом.
Не годится! Там могут быть немецкие части, а на мне военная форма. Слишком
заметно. Черт возьми, был бы хоть один лесок по дороге! Одна лишь степь и
все, как на ладони".
В следующей деревне Мендл не выдержал и, когда жители стали бросать
еду, он наряду со многими другими бросился за добычей, и ему повезло. Он
принес довольно увесистый кусок хлеба и стал делиться со своими товарищами.
Никто из них не позволял себе таким способом утолить голод. Им еще
удавалось сохранять свое достоинство.
Мендл воспользовался моментом, когда они шли рядом, жевали вывалянный в
пыли хлеб, и заговорил:
- Вы как хотите, а я намерен бежать. Убьют - и черт с ним. Больше я
терпеть этого не могу. Впереди все равно постыдная смерть.
Молчали все - Павел, Серго, командир. У всех руки безвольно болтаются,
словно плети, голова опущена, монотонно передвигаются налитые свинцом ноги.
"Неужели они надеются на гуманный плен, каким он был в первую мировую?
- Мендл в какой-то книге читал об этом. - Или страшно после побега вернуться
к своим, если армия где-то еще существует? Страшно опять оказаться в
полыхающем кратере войны? Может быть, они думают, что лучше любой, пусть
самый унизительный, но мир? Но их ведь трусами не назовешь! Сам видел. Так
что же?"
Мендл не терял надежды все-таки услышать их мнение и продолжал:
- Поймите, пусть не каждому из нас повезет, но если хотя бы кто-нибудь
останется в живых... Ну, а если все - вместе будем добираться к своим!
Матвей Денисович, что же вы молчите? Разве я не прав? Если ничего не
