Проза - Белиловский М.

Поведай сыну своему

        Михаил Белиловский. Поведай сыну своему



     Да будут корни наши живы.



     Москва-Хьюстон 1992-96 гг.

     Форматирование компьютерного текста и редактирование: Б.А.Бердичевский
     Помещено в электронную компьютерную библиотеку
     по просьбе автора


     Михаил Белиловский

        ПОВЕДАЙ СЫНУ СВОЕМУ




     Michael Belilovskiy

        RELATE TO YOUR SON


     Copyright ( 1998 by M. Belilovskiy
     All right reserved
     No part of this publication
     may be reproduced or translated
     in any form or by any means without permission.


     For information address:
     10909 Fondren Road # 505
     Houston, Texas, 77096
     Ph: (713)776-0504
     or
     Russia, 117593 Moscow
     Aivasovskogo street 6-1-194
     Ph: 7095 426-2710
     email: Sapbel@orbitworld.net

     Printed in United States of America

     Менделе  из  маленького еврейского местечка на  Украине впервые в жизни
увидел  настоящий автомобиль, который зародил в его сердце мечту. А  Голделе
ждет,  когда в домах и на  улицах зажгутся  электрические  лампочки,  как  в
Киеве, и тогда ей не придется больше стоять в очереди за керосином. Люсенька
любит, когда зимним холодным вечером все собираются вместе у теплой печки, и
бабушка  рассказывает им  про  загадочную  страну  Америку,  куда уехала  ее
младшая дочь, тетя  Фаня. Родители Аба и Этл заботятся о том, чтобы оградить
своих  детей от голода и болезней. Они хотят, чтобы вместе  с ними  их  дети
праздновали еврейский новый год, пурим, пейсах. Однако приходится сознавать,
что то, что происходит в их стране, не позволит сохранить еврейские обычаи.
     Пытаясь разоблачить грабителей, которые совершили кражу в магазине, Аба
наталкивается   на  кровную  ненависть,  угрожающую  будущему   его  народа,
безопасности его семьи. Вскоре он погибает от их рук.
     Мендель  уезжает в  город  Киев для продолжения учебы в  институте,  но
фашистское нашествие прерывает  учебу,  и он отправляется на  фронт. Хочется
верить в непобедимость Красной Армии, однако трагические дни  обороны  Киева
убедили  его в том, что это  всего  лишь  миф. Пленена полумиллионная армия.
Менделю удается бежать из плена недалеко от родного местечка. Там он застает
мать и сестер в гетто.
     "Объясни  мне,  о,  Господи, почему  здоровые, сильные  мужчины толпами
бросают оружие к ногам убийц  наших?" -  восклицает девушка из гетто, увидев
Менделя.
     Попытка уйти к партизанам не удалась.
     Тем  временем  каратели СС  уводят  всех  жителей местечка на расстрел.
Мендель  со своим  товарищем  призывает  всех разбегаться  во все  стороны и
вырывается из  кольца гестаповцев  и  полицаев. Немногим  удается  спастись.
Погибают мать и сестра Люся. Мендл  и Голда  преодолевают смертельно опасный
800-километровый путь к фронту  по  оккупированной  местности  и выходят  на
свободную от оккупантов территорию.
     Мендл опять  в  строю.  Еще  два  года ожесточенных  боев,  и наступает
возмездие.


     A  young boy  from a  small Jewish town on the Ukraine, Mendel,  caught
sight of a real motor car for the first time in his life and it gave rise to
a sweet dream. His  sister, Golde, hope  of the  farther  will light up with
electrical bulbs  in the  buildings and the  streets, like  in capital Kiev,
then  she don't  to  have  stay in line  to  purchase kerosene. The youngest
sister, small Lucy,  liked hearing in the cold winter evening, together with
all family, Grandmothers tale of  the mystery land of  America, where one of
her daughters, Aunt Fanny, departed.
     The parents, Aba and Etl, took care to  keep  the children from illness
and  starvation. They wanted their children  to join for the Jewish new-year
holiday, Passover, Purim, but it's impossible in his own country.
     By  effort  to unmask the robbers, Aba discovered a cruel deadly hatred
threatening the future of his native folk and  safety of his family. Soon he
perished from the robber's hand.
     Mendel  wonted to  leave to  go  to the city  of  Kiev  to continue his
education, but the fascist invasion interrupted the studies and he get under
way  at the front. He  wanted to  believe the Red Army is invisible, however
tragedy  defense  of  Kiev  to  make  certain  that is only  a myth.  To  be
captivated  half  of million soviet soldiers.  Mendel succeeds to tear  away
from the captivity near native  town. There he found  his mother and sisters
in the ghetto.
     "Explain me, oh my God, why strong, powerful, healthy men put down  the
arms to the leg  of murderers of their families?"- Exclaimed a girl from the
ghetto faced Mendl.
     Attempts to join the partisans group were unsuccessful.
     In the mean time, a punitive group took  away the Jewish inhabitants of
the town to  shoot them. Mendel together  with his friend called to  all  of
Jewish  people to  run. He shot ahead over double obstruction of CC  command
and  Ukrainian  nationalistic police. Not  many had  a success  rescue.  The
mother and sister Lucy were lost.
     Mendel and Golde overcame mortally  dangerous 500 mile way to the front
and turn  out to the free from the occupiers territory.  Mendel again to put
into commission. More than two year of embittered battles and retribution is
come.

     Любые  мои усилия по выходу  в свет этой  книги  не могли бы увенчаться
успехом без  активного  и  заинтересованного  участия  родных  и близких мне
людей.
     Выражаю глубокую благодарность, а также искреннюю признательность:
     Дорогой жене моей, Алле, бессменной помощнице в мучительных родах этого
трагического  повествования, создавшей все необходимые  условия для успешной
работы;
     Любимому сыну моему,  Евгению,  который проявил  большую настойчивость,
вдохновив  меня на  этот  нелегкий  труд, и  оказал  неоценимую  помощь  при
написании этой книги;
     Замечательной  моей  невестке  Полине,  приложившей немало  усилий  для
публикации фрагментов книги в Израиле;
     Глубокоуважаемой госпоже Софии Вильямс за весьма ценные замечания;
     Неутомимому ведущему компьютерной литбиблиотеки Борису Бердичевскому за
редактирование и форматирование книги и опубликование ее в сети Интернет.

     Автор.

         * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *


     В каждом поколении восстают на нас, чтобы истребить нас
     (Из чтения за праздничным столом в ночь Песаха).


     Побереги детей своих

        Пролог

     Как-то Бенцион, отправляясь по своим купеческим делам  в Киев, захватил
с  собой самую младшую дочь Фейге,  чтобы показать ей этот прекрасный город.
Там  выдался  случай  познакомить  ее  с  одним  молодым  деловым  человеком
Залманом.
     Спустя две  недели  отец с дочерью вернулись в родное местечко Ружин, и
жизнь  пошла по-прежнему, обычным чередом. Однако прошло около двух месяцев,
как совершенно неожиданно  для всех домашних, - кроме, конечно, Фейгеле, - к
ним приехал  Залман. Не тратя  много  времени,  он  в  тот  же  день  заявил
родителям о  намерении  жениться на их  младшей  дочери и  получил на  то их
согласие.
     Все вроде шло хорошо, Залман согласился с предложением свадьбу справить
в  Ружине,  а  Бенцион   и  его  жена  Песя  были  счастливы  сообщить  всем
родственникам, знакомым эту  новость. И  очень скоро  они имели  возможность
убедиться в том, что об этом уже знает все местечко.
     Очередной субботний  вечер  проходил в  местечке  так, как  все  другие
субботние  вечера в летнее время. Где-то к семи-восьми вечера нарядно одетые
главы  семейств, вместе  со своими чадами и домочадцами важно шествовали  по
главной  улице  до конца, а потом обратно. Встречные потоки были  достаточно
близки, чтобы можно  было обменяться приветствиями, остротами,  новостями. И
так  многократно  встречались  до  тех  пор,  пока  полностью  не истощалось
любопытство узнать и желание рассказать.
     В эту субботу главной темой традиционного местечкового шествия в Ружине
была  предстоящая  свадьба   Фейгеле  с   Залманом.  Когда  в  круг  влилась
многочисленная семья  Бенциона вместе  с Залманом,  который  победоносно вел
Фейгеле  под  руку,  движение несколько  нарушилось. Всем  хотелось,  прежде
всего, увидеть того самого счастливца из Киева,  который собирается похитить
их любимицу  -  добрую,  всегда  улыбающуюся  Фейгеле и,  конечно,  оценить,
насколько  этот  пришелец  из  большого  города  достоин  их   замечательной
землячки. Никому  даже  в  голову не  приходило поставить под сомнение  хоть
какие-либо достоинства Фейгеле.
     Черный,  длинный строгого  покроя сюртук ладно  сидел на плечах рослого
Бенциона.  Вместе с Песей  он шел  впереди своей семьи, не выдавая на  своем
лице  никаких  особых  чувств,  хотя  Песя,  в отличие  от  него,  счастливо
улыбалась и успевала отвешивать щедрые поклоны всем встречным. Но и она вела
себя несколько сдержано.  Естественная в таких случаях материнская грусть не
давала  накопившейся  радости беспрепятственно вылиться наружу.  Отвечая  на
поздравления и  приветствия,  Песя  время  от  времени  поднимала вверх свое
светлое продолговатое  лицо в  сторону  мужа, как  бы оценивая, насколько ее
высказывания  им одобряются. Хотя  считалось,  что она  высокая  женщина, но
рядом  с  плечистым высоким Бенционом ее  тонкая фигура не  выделялась своим
ростом.
     Первым  их  приветствовал  полный,  небольшого  роста  усатый  фотограф
Янкель, мастерская  которого находилась тут же на этой площади.  Обняв одной
рукой пухлую талию своей супруги, другой  он энергично поздравлял по очереди
Бенциона,  потом  Залмана, приговаривая: "Вы  можете представить себе, чтобы
моя  дорогая женушка  внесла  себя  в мастерскую  словно бабочка? Так  я вам
скажу,  что это таки было так.  И я сразу  понял, что она принесла радостную
весть. Но когда я услышал, что никто другой, а ваша Фейгеле выходит замуж, я
чуть не уронил  колпачок от аппарата  -  у меня ведь в это самое время сидел
очень  важный  клиент.  Посчитаю  за честь, если вы  чуточку отклонитесь  от
своего пути в сторону моей мастерской.  Завтра  же граждане нашего  местечка
будут  иметь возможность  убедиться в том,  что  Залман  - это первый  принц
Егупеца,  а  Фейгеле - самая красивая в мире принцесса из весьма почтенной и
знатной  семьи Бенциона  и Песи."  - Янкель снял со  своей  лысеющей  головы
плоскую кепку и чинно склонил голову на грудь.
     Пусть это была шутка, все это понимали, но она  добавила гордости главе
семейства, а Песя и жених с невестой громко и счастливо смеялись.
     - А  я  скажу  коротко: мазелтов1 и еще  раз  мазелтов,  -  вмешался  в
разговор подошедший к ним аптекарь Айзенберг. - И  чтобы  Вам и  вашим детям
никогда  не понадобились лекарства. Пусть я останусь без парнусе и разорюсь,
а Вы, дорогие мои, живите по сто и больше лет и не болейте.
     Далее  портной  Дувыд,  жестянщик  Срул и  другие задавали  бесконечные
вопросы  -  когда  и где будет  свадьба, останутся ли молодые  в  Ружине или
поедут жить в Киев.
     Это был очень счастливый день.
     Потом - свадьба.
     Главная  двухэтажная  синагога в Ружине стояла у самой реки на северном
берегу,  обращенная  своими   высокими  разноцветными  витражами  на  юг.  С
противоположной стороны  -  широкий, просторный вход, с нависающими над  ним
двумя наружными балконами, выходил на небольшую площадь.
     Выполненный из драгоценного  дерева  амфитеатр для  мужчин и балкон для
женщин придавали залу особую торжественность.
     Когда заезжие  хазаны из Бердичева, Житомира или даже Киева приезжали и
пели в этом зале,  их мощные  голоса, достигая высокого свода, приумножались
до такой духовной  силы, что, казалось, они, эти голоса,  спускаются с самих
небес,  от  самого Господа Бога! Здесь много света, много  солнца  и  каждый
молящийся здесь чувствует себя жителем огромного мира, опекаемого заботой  и
разумом Всевышнего, и  он  забывает  о  тяжелом  труде  по  добыванию  хлеба
насущного,  о  самых тяжких обидах,  даже  таких, как обиды со стороны своих
самих близких родственников и друзей.
     В  этом зале Залман и Фейге удостоились благословения и  наставления на
будущую совместную жизнь.
     Когда они торжественно под хупой выходили из синагоги, вся площадь была
запружена народом.
     Этот день  до конца был  радостным  для всех, но  не для  Бенциона.  На
выходе  из  синагоги  любопытствующие  немного  сжали  процессию  и  Бенцион
почувствовал, что чья-то рука быстро нырнула в карман его сюртука и столь же
быстро  убралась прочь. Когда  он опустил свою  руку в карман, то  обнаружил
листок бумаги.  Сердце ему  подсказало  что-то недоброе, и он воздержался ее
вытащить.  Он  только быстро  повернулся,  пытаясь  по каким-либо  признакам
обнаружить человека, который это сделал и предпочел остаться неизвестным. Но
все его попытки  оказались тщетными. Выбрав момент,  чтобы никто из домашних
не  увидел, Бенцион  прочитал  короткую  записку,  написанную на  украинском
языке:
     "Побереги детей своих по дороге в Зарудинцы."
     Холодный пот в одно мгновение покрыл его спину.
     - Боже!  Чем  я провинился перед тобой? Я благодарю и преклоняюсь перед
твоей добротой и благоденствием, которыми ты нас одарил. Но если теперь  нам
нужно принести что-либо в жертву, то возьми мою жизнь. Не губи моих детей! -
прошептал про себя Бенцион.
     Прежде всего, он решил никому об этом не говорить, даже Залману.
     Не хотелось  отравлять  праздник. Однако  когда  они пришли домой, Песя
спросила мужа:
     - Беня, ты не заболел? Что-то ты мне не нравишься.
     - Какие глупости! Я  здоров и счастлив, -  сказал он, напрягая все свои
силы, чтобы посмотреть  жене в  глаза и развеять подозрения. В ответ на  это
Песя тяжело вздохнула сквозь слезы:
     -  Что  там говорить, дорогой,  расставаться с  любимой дочерью,  можно
сказать,  навсегда, -  это  не шутки  шутить. Хорошо,  Залман решил  ехать в
Америку  вместе с  нашей  Фейгеле,  но сможет ли он там  так же, как  здесь,
заниматься своим купеческим делом?
     -  Сейчас, Песя, другое  время и только глупые родители идут  наперекор
воле  молодых. Я  знаю  Залмана. Хотя он молод, но он  справляется  со своим
делом не хуже меня. Я в  него верю. Ты спрашиваешь,  сможет ли он  там  быть
купцом.  Ты лучше  спроси, сможет ли он еще долго здесь быть купцом. Похоже,
новая власть приберет скоро все к своим рукам. Вот так, дорогая.
     Он говорил с женой и в то же  время  думал  о своем. "Может, заявить об
этой записке Бирюкову?"
     Бенцион  вспомнил,  как  год назад  новый  начальник  милиции,  недавно
прибывший из России, вызвал его к себе и попросил помочь с фуражом для своих
лошадей, и он тогда выполнил его просьбу.
     В течение нескольких лет  после революции и гражданской войны множество
банд  бушевало  на  Украине.  И  даже  после  того,  как  Красная  Армия  их
разгромила,  остатки этих банд продолжали держать население в страхе. За год
Бирюков сумел, в  основном, очистить  окрестные леса  от бандитов. Почти  не
слышно  было  больше об ограблениях на дорогах, убийствах или изнасилованиях
женщин. И вдруг - такая записка.
     Предположить, что  это  сделано  из  простой зависти  для  того,  чтобы
напугать  или разыграть? Слишком рискованно было бы поверить в это  и ничего
не  предпринимать.  Детям послезавтра  уезжать.  Десять  километров лесом  к
ночному поезду на  станцию Зарудинцы. Нужно что-то решить. Времени  осталось
мало.
     Всю ночь Бенцион не спал - не мог уснуть. Похоже, в записке - правда.
     Если только подумать, то  дело обстоит просто. Преуспевающий коммерсант
из Киева  справляет в Ружине  свадьбу и после  этого увозит  молодую жену  с
собой.  И,  конечно,  с  туго  набитыми  чемоданами  со  всякими  свадебными
подарками  -  золотом, серебром  и  другими  драгоценностями.  И едут  они к
ночному поезду лесом в Зарудинцы. Как же тут не поживиться?
     По спине молниеносно прокатилась судорожная волна, которая, помимо воли
Бенциона, встрепенула его тяжелое тело, и он сел в постели.
     - Что с тобой, Беня? Тебе плохо? - забеспокоилась Песя, которая тоже не
спала, но по другой причине.
     - Ничего, ничего. Это хорошо, что они едут в Америку. Там, Песя, нет ни
войн, ни революций, ни еврейских погромов.
     Песя  положила свою  голову  ему  на  грудь  и  услышала, как  гулко  и
беспокойно стучало его сердце. Тяжелые мысли продолжали беспокоить Бенциона.
     Похоже, бандиты задумали именно такой план. И, вероятно, свои намерения
они высказали в присутствии человека, который подсунул записку. Надо думать,
что ему известна  жестокость этих людей. Этот добрый  человек хочет оградить
от  опасности Залмана  и  Фейге  и вместе с тем избежать  мести. Вот  почему
записка и почему без подписи. Может быть, им известно о том, что дети едут в
Америку? Но  в тот вечер, когда  Залман об этом сообщил, все  договорились -
никому ни слова. Вряд ли дети разболтали.
     Береле, Арон, Хава? Никто им об этом не говорил -  они еще  дети. А  уж
Хайке, Этл с мужем? Не может быть!
     К утру удалось немного поспать и несколько успокоиться.
     На следующий день  за ужином  Бенцион заявил, что  у  него есть дела  в
Зарудинцах, поэтому на станцию он поедет вместе с  детьми раньше, в два часа
дня, а  после  того, как проводит  детей,  вернется домой ночью с  Лейзером,
местным балагулой.
     - И Лейзер согласился вести вас днем? - поинтересовалась Песя.
     - Нет. Но я договорился с возчиком из магазина, который едет на станцию
за товаром.
     Песя хотела возразить, что детям это  будет неудобно. Одно дело ехать в
фаэтоне Лейзера, который  всегда обслуживал их  семью и все делал для  того,
чтобы им было удобно, другое - в какой-то повозке. Но решила  не вмешиваться
в мужские дела. Залман же, как никто другой, понимал, что дело есть дело.
     Накануне Бенцион  пытался уговорить  Лейзера в этот  день на станцию не
ездить. Однако тот считал, что история с запиской ломаного гроша не стоит, и
придавать  ей  значения не нужно.  А  уж  идея заявить  в милицию  -  вообще
абсурдна,  тем  более  что  Бирюков,   насколько  ему  известно,   сейчас  в
командировке.
     С утра последнего дня и до отъезда время прошло в сборах и родительских
наставлениях.  Взаимно  успокаивая  друг друга,  женщины  поплакали немного.
Когда же  наступило время прощаться, то  даже  Арон  и Береле  не выдержали,
тихонечко захныкали.
     Подъезжая к зданию милиции, повозка остановилась, и к ним присоединился
милиционер. Когда  требовалось  получить крупную или ценную  партию товаров,
выделялась охрана.
     Ветер раскачивал могучие вековые дубы по обе стороны дороги. Медленно и
важно  гнулись  и  тяжело поскрипывали  их толстые ветки,  шуршала  о чем-то
густая  листва. Несмотря  на  вооруженную  охрану  и  яркий солнечный  день,
малейший подозрительный  звук со  стороны  леса до предела напрягал нервы, и
Бенцион, чтобы отвлечься, старался заводить разговоры с извозчиком о товарах
и их ценах, о погоде и видах на урожай.
     Залман  и  Фейгеле  сидели сзади. Он  обнял  ее за  плечи, а  ее голова
прислонилась к его груди. Говорили они о чем-то веселом, и время  от времени
слышен  был  их  счастливый  сдержанный  смех.  Юность  -  она  не страшится
завтрашнего дня, она живет сегодняшним.
     Мирно постукивали колеса телеги, раздавался топот копыт, свист плетки и
понукание извозчика. А лес своим эхом удваивал эти звуки.
     До станции добрались благополучно.
     Извозчик остановил лошадей на площади у  станции, вытащил  из  бокового
кармана часы на цепочке, нажал на кнопку и открыл их.
     - Приехали,  кажется,  вовремя.  Через полчаса  придет  товарняк. Пойду
договариваться насчет выгрузки.
     - Слушай, Залман,  - обратился Бенцион к  своему зятю, когда извозчик с
милиционером ушли, - ты ведь знаешь, как сложно на маленьких станциях купить
билет, а особенно сесть в вагон. Тем более ты не один, а с женой и поклажей.
Товарняк,  который   должен  сейчас  прибыть,  обслуживается  знакомым   мне
человеком. Я знаю его по своим делам. Если он сегодня дежурит, то я попробую
его уговорить взять вас до Казатина.
     Спустя некоторое время товарняк прибыл на станцию. Поезд остановился, и
начались  хлопоты  по выгрузке почты  и различных  грузов. Бенцион не  успел
подойти к служебному вагону, как услышал из открытых дверей:
     - Если меня мои  глаза не обманывают, это ты, Бенцион. Кажется год, как
не виделись.  Я тебя в  любой  толпе разгляжу - по-прежнему высок, строен  и
сияешь своей яркой рыжей  головой  - ну, что тебе светофор!  Ты  все еще при
деле?
     - А чего не сиять, вот дочь выдал замуж. Во первых, здравствуй, Микола!
У меня к тебе дело.
     - Давай, говори.
     - Подкинь моих детей  в Казатин! Ты  ведь знаешь,  как  трудно теперь с
пассажирским.
     -  Слушай, Бенцион,  ты  меня обижаешь! Ну-ка давай  своих  голубков со
своими  шмотками  быстрее  сюда! Живо, а  то у меня еще много дел до  отхода
поезда!
     Когда прощались, Фейгеле лицом прижалась к отцовской груди. Она  тихо и
печально плакала.
     Поезд  тронулся,  и  Бенцион  сначала  махал  им  рукой,  потом долго и
безотчетно  стоял на перроне,  смотрел вдаль туда, куда  умчались  его дети,
умчались навсегда.  Невольно  дотронулся рукой до груди, где Фейгеле  только
что оставила свои  горячие слезы и, сгорбленный, медленно поплелся к  зданию
станции.
     Вернулся Бенцион  домой  на заходе солнца на той же  повозке. Рассказал
всем домашним, как удачно ему удалось проводить Фейгеле и Залмана.
     Время уже было за десять вечера, когда Бенцион пожаловался на усталость
и улегся спать.
     Песя долго  возилась по  дому, приводила  все  в порядок после  отъезда
ребят.   И  только  ночной  перестук   сторожей   у  магазинов  и   складов,
подтверждающих, что они не спят на своем посту, напомнил ей о том, что время
перевалило за полночь. Она решила сделать последнее - вынести помойное ведро
и отправиться спать.
     Только  она  открыла  дверь  на улицу, как  сильная рука  втолкнула  ее
обратно  в помещение и  мужская тень,  полушепотом,  извергая сивушный запах
самогона, проскрипела:
     - Где эта рыжая жидовская морда! Перехитрил, гад! Я  из него сейчас всю
душу  иудейскую  вытряхну!  - Увидев,  что  Песя  в страхе  и  ужасе  готова
закричать, зажал ей рот: - Молчать, а то все ваше отродье перережу вместе  с
жидинятами.
     С  улицы  ворвался высокий мужик с  черным  обрезом  за плечом и с ходу
вполголоса:
     - Карась, ты с глузду з'iхав! Тобi тiлькы-що сказалы - Бiрюков вернувся
в Ружин. Всiх нас погубыты можеш! Поiхали!
     - Та я тiльки ему печiнки пополощу!
     Карась рванулся к дверям  соседней комнаты и  наткнулся  на  выходящего
оттуда на  шум Бенциона. В одно мгновенье он с ходу  нанес ему  два  сильных
удара  по животу и вместе с  высоким мужиком, который  успел вцепиться в его
левый  рукав,  исчез  за входной дверью. Бенцион тяжко застонал  и,  держась
двумя руками за живот, грузно рухнул на землю. Пронзительно закричала Песя и
бросилась к своему мужу. В ужасе проснулись дети.
     В то же самое время за входной дверью раздалось громкое:
     - Руки вверх! Бросай оружие!
     Минут  десять  длилась за дверью потасовка, стоны,  крики,  потом топот
убегающих в сторону реки людей, далекие выстрелы.


        Зимним вечером мечты

     Керосиновая  лампа тускло  освещала небольшую  комнату.  Она  стояла на
столе  и  ее светлый,  широкий язык  слегка  дрожал. Временами она  начинала
коптеть и верхняя часть стеклянного колпака  все  больше покрывалась  черной
сажей.  Тогда  бабушка  Песя  прерывала  разговор,  облокачивалась  на стол,
протягивала  руку к  круглой  ручке,  пытаясь  установить  фитиль  в  нужное
положение. Но это не помогало, и она то и дело раздражалась.
     -  Сколько раз я вас учила - прежде чем зажигать лампу, нужно ножницами
ровненько отрезать подгоревшую часть фитиля.
     -  Бабушка, разве ты  не знаешь, что мамка нам не  разрешает баловаться
спичками, - сказал Менделе, перекинув свои глазенки в сторону старшей сестры
Голды, которая по этому поводу, наверное, что-то знала.
     Но  все обошлось. Голда сидела на табуретке лицом к  печке и  ничего не
расслышала.  Она  была  целиком  заворожена  полыхающим  огнем,  безжалостно
пожирающим дрова. А  маленькая Люся не понимала, о чем  речь, -  сидела cебе
рядом с Менделе на кушетке и шептала что-то на ухо своей кукле.
     Бабушка поняла свою оплошность и на некоторое время замолчала.
     Наступившую  тишину нарушал лишь беспорядочный треск догорающих в печке
дров.
     - Бабушка, расскажи нам о бандитах, которые жили в  лесу и нападали  на
людей.
     Это  Голда  оторвалась от  манящего зрелища  тлеющих углей. Ей  уже  за
десять. Ее вопросы иногда уже ставят взрослых в тупик.
     - О каких бандитах?
     -  Наша  улица-то как  называется? Улица  Бирюкова. А кто  был Бирюков?
Ты-то знаешь?
     Еле заметная тень  пробежала по  лицу старой женщины. Она оторвалась от
лампы, выпрямилась во весь свой высокий рост и бросила оценивающий взгляд на
раскрасневшуюся от огня  Голду.  Посмотрела  на  остальных ребят  и медленно
опустила  свое изможденное, измученное  тяжелыми годами  жизни тело в  рядом
стоящее кресло.
     "Боже милостивый, огради их жизни от всех тех ужасов, которые выпали на
нашу долю!" -  прошептали  ее  дрожащие губы. И подумала: "Рассказать? А  не
лучше ли, если они об этом никогда не узнают".
     -  А  я не хочу  про Бирюкова, - вдруг закричал Менделе так громко, что
Люсенька вздрогнула и уронила свою  куклу  себе на колени. - Я знаю,  он был
хорошим милиционером и его убили бандиты. Не люблю я печальных рассказов!
     - Эх ты, трусишка! Боишься страшных историй? - махнула рукой Голделе.
     -  Это было давно,  лет десять тому назад,  после революции. Тогда было
много банд на Украине  и у  нас в Ружине тоже.  Ты тогда, милая моя девочка,
только  родилась. Ох, и страшное это было время! Давайте не будем сегодня об
этом.
     -  Так о  чем же  я,  майне  гуте  клейне мейделе энд  ингеле2?  Ну да,
вспомнила. Так вот, лучше  я вам расскажу о вашей тете Фейге. Если согласны,
то я начну.
     Бабушка сделала небольшую паузу, откашлялась и стала рассказывать.
     - В одно прекрасное  утро, когда кроме  меня все  еще в  доме  спали, -
начала бабушка рассказ о тете Фейге, младшей ее дочери, -  к  нашему крыльцу
подкатил  самый  таки шикарный в  нашем  Ружине  фаэтон  балагулы Лейзера  и
внезапно остановился. Я еще помню, как  разгоряченные от быстрой езды лошади
вели себя  очень нетерпеливо, и Лейзер громко  и неприлично их  ругал. А тем
временем  из-под черного навеса брички медленно,  не торопясь, спустился  на
землю... И  кто бы вы подумали, голдэ киндерлах? Нет, нет,  вы  ни за что не
догадаетесь! Это был не кто иной как...
     Хитрая   рассказчица  прервала  рассказ,  чтобы  заинтриговать  молодые
пытливые души  и  зажечь  их любопытство.  Она посмотрела сначала  на  самую
старшую,  Голду,  которая успела  уже  повернуться раскрасневшимися  от жары
щечками к бабушке в ожидании чего-то на этот раз необычного. Голда уже много
раз слышала эту историю, и  каждый  раз надеялась  узнать что-нибудь новое в
этом рассказе, хотя знала, что все будет рассказано по-прежнему.
     - Так кто из вас первый догадается?
     - А вот  я знаю кто, -  Голделе повернулась лицом к бабушке, запрокинув
голову назад.  При этом пухленькие губки ее свернулись в трубочку и злорадно
застыли в этом положении.
     -  Ничего ты не знаешь! Замолчи и  не перебивай бабушку, - взбунтовался
Менделе, который до этого сидел с раскрытым ртом и круглыми глазами.
     -  Э-то был  же-них  к  не-ве-сте,  -  неожиданно  нараспев проговорила
трехлетняя Люсенька, размахивая в такт каждому  своему слову  ручками  своей
куклы.
     - Не слушай их, бабуля. Пожалуйста, рассказывай!
     Менделе мог  слушать один и тот же рассказ много раз. А сейчас он очень
боялся, что родители скоро вернутся и ему не удастся дослушать все до конца.
Тем  более  что он до  сих пор  не сделал  уроки. Он  посещал  первый  класс
украинской школы, а Голда - третий еврейской четырехлетки.
     - Ну,  хорошо, хорошо, раз уж  вы хотите, буду рассказывать. Так вот, -
речь старой женщины представляла собой своеобразную смесь идиш и украинского
языка, но дети знали тот и  другой, поэтому  хорошо ее понимали.  - Это  был
высокий стройный  мужчина с  небольшим чемоданчиком в руке, и направился  он
прямо к нашему дому. У меня сердце так и замерло. Я совсем перестала дышать.
Неужели  это  тот  самый  молодой человек,  о  котором  рассказывал  дедушка
Бенцион, когда вернулся с Фейгеле из Киева?  Я совсем было  растерялась -  в
доме не прибрано, все еще  спят. Что делать? Разве это дело - пускать такого
солидного человека в дом, когда там такое? Я вмиг сбросила с себя передник и
выбежала  на  улицу.  Сделала я  это  так проворно, что  появилась на  улице
прежде,  чем успела  развеяться  дорожная  пыль  от  лейзеровских лошадей  и
экипажа. Села я на лавочку как раз в тот момент, когда юноша подошел к дому.
Я ему  тут  же сказала:  "Пожалуйста,  не  утруждайте себя  и не  нужно  мне
объяснять кто вы. Я это знаю от  своего Бенциона. Вы не кто иной, как Залман
Гершгорин."  Вы бы  посмотрели,  дети,  какая  прекрасная улыбка озарила его
мужественное лицо.  А  как он раскланялся со  мной!? И вот мы  сидим рядом и
беседуем. Сначала  о  том, как  он доехал, и что  в Казатине на станции была
очень большая давка, когда он пересаживался с киевского поезда на уманьский.
Но зато ему очень  повезло  в Зарудинцах,  где удалось быстро найти хорошего
балагулу и менее  чем  за час  добраться до Ружина.  Тогда, дети мои,  очень
опасно  было  ночью ехать  по  этой дороге, которая проходила  через  густой
дремучий лес. Прошло всего несколько лет после революции  и  леса на Украине
были  пристанищем многочисленных банд.  Так вот, я уж постаралась говорить с
ним побольше и погромче, чтобы разбудить всех в доме. Он, оказывается, такой
же купец, как и наш  дедушка Бенцион. Познакомился он c  ним на  одном очень
крупном складе товаров в Киеве.  А  когда  закончили  все дела, то решили на
следующий  день встретиться  в одном трактире. Туда-то дедушка наш  пришел с
Фейгеле  и  познакомил  ее с Залманом.  После этого молодые люди встречались
почти каждый вечер, пока дедушка оставался в Киеве. Да, конечно, после того,
как Фейге вернулась в Ружин, она сильно изменилась. Была задумчива, грустна,
рассеянна. Но никому и в голову не приходило такое, что Залман приедет к нам
в Ружин.  А  я вот,  родненькие мои,  сразу  догадалась,  что  это  он.  Мне
подсказало мое  материнское сердце! Но что было дальше? Такого даже  в самой
волшебной сказке не встретишь!
     Бабушка вздрогнула от холода и поправила  накинутый на плечи платок. За
темным замерзшим  окном стоял  трескучий мороз, и  по  настоящему тепло было
только у самой  печки,  даже в  самой маленькой  комнате, где  они сидели, и
которая служила  столовой. А в другой,  большой комнате,  было еще холоднее.
Там стояли две кровати и две кушетки - это была одна спальня для всех, кроме
бабушки,  которая жила  отдельно  на  соседней улице.  К утру  печка  совсем
остывала,  и  было так холодно в этой большой комнате, что страшно было даже
вылезать из-под одеяла.
     -  Заговорилась  я  с  вами.  Картошка-то  у  меня  на  плите,  наверно
переварилась. Схожу на кухню.
     Папа с мамой ушли из дома  засветло  и все еще не возвращались. Менделе
так надеялся, что  они не  договорятся  с  мужиками  и  Пятачок  еще немного
поживет. Уж очень он был игривым поросенком, когда был маленьким.
     Летом Менделе еще не ходил в  школу, и мама  поручала ему выпускать его
на прогулку после завтрака. Когда  Менделе направлялся через длинную кухню к
дверям сеней,  до  него уже доносился  пронзительный визг  Пятачка, какой-то
непонятный  грохот  и  все это  в сопровождении  громкого  угрожающего крика
гусей.
     Иногда его детская фантазия представляла себе такую картину.
     Утро. Гуси мирно  спят на чердаке  в  своих клетках. И  вдруг нахальный
поросячий крик нарушает их сладкий сон. Ему, Пятачку,  видите ли, захотелось
гулять!  А как мы, гуси? Всю  жизнь здесь  на чердаке, в своих клетках, жуем
свой овес, запиваем  водичкой и ничего - живем. А  ну-ка,  сестрицы, зададим
ему  жару!  И  тут происходит самое  страшное. Гуси  вырываются  из  клеток,
один-другой взмах крыльями,  и  они  спускаются вниз в  загончик к Пятачку и
начинают щипать его - кто за  уши,  а кто за  хвостик.  А  он мечется во все
стороны и орет, словно прощается со своей жизнью.
     Такое  вот себе представлял Менделе,  когда до него из сеней доносились
эти крики.
     Через некоторое время Менделе привык к этому  шуму, перестал переживать
за Пятачка и ухитрялся даже по  дороге к сеням украдкой, на один только миг,
заглянуть в  длинный,  широкий  буфет,  который  стоял  на проходе в  кухне.
Поросенок  может подождать. Ничего с  ним не случится, поорет  немного.  А в
буфете - банки с вареньем. Их много  - с прошлого и  этого года. Клубничное,
сливовое,  сливовое  с грецким орехом, из  яблок и груш  и, самое вкусное, -
вишневое. А сладкое топленое масло с шоколадом, которое делала мама! Менделе
его  просто  обожал.  Хоть  немного  лизнуть,  а  потом  можно  не  торопясь
отправиться гулять  с поросенком. За варенье  ему иногда здорово доставалось
от мамы.
     В сенях,  когда Менделе выходил туда,  разгорался  такой  тарарам, что,
казалось, еще немного,  и этот шум сорвет крышу дома и унесет ее куда-нибудь
к облакам. Пятачок  тыкал мордочкой  в  калитку загона  с  такой  силой, что
стенки  его еле выдерживали.  Иногда,  на  один только  миг,  визг  сменялся
умеренным похрюкиванием, и в дырке, где был раньше сучок в  доске, появлялся
серый  поросячий глаз. Менделе  заблаговременно открывал  дверь  во двор,  а
потом уже калитку загона, и Пятачок вылетал пулей. По дороге он натыкался на
лестницу, ведущую наверх на чердак к гусям. После этого она долго  шаталась.
Поросенок же, задрав кверху свой  хвостик и свернув его в колечко так, чтобы
самый кончик  с  длинной  щетиной развевался  на ветру, на большой  скорости
делал крутой вираж по травяному  полю, освобождая свое  тело от накопившейся
за ночь энергии.
     А теперь Пятачок уже не Пятачок. Теперь он здоровенный, неповоротливый,
ленивый, жирный боров. Поспит, поест, еще раз поспит - и так каждый день.
     Бабушка вернулась с глиняным горшком в руках и поставила его на стол. В
комнате запахло чуть прихваченной огнем картошкой в мундирах.
     Во время ужина Менделе  неоднократно просил бабушку продолжить рассказ,
однако та оставалась неумолимой и только  после  того,  как вместе  с Голдой
убрала со стола, необыкновенная история, которая случилась с  тетей  Фейгой,
была продолжена. Мерно гудел на столе самовар.
     - Ну что, будете слушать  дальше? Будете. Давайте. Первая, кто услышала
мой громкий голос и проснулась, - конечно, Фейгеле. Дай ей Бог  жить столько
лет,  сколько звезд  на  небе. Она тут же  выглянула  в окно, приложила свои
розовые  пальчики  к губам  и широко  раскрыла свои  большие голубые глазки.
Думаете, Залман полюбил ее  просто так? Такой красавицы не  сыскать было  во
всей Бердичевской губернии!
     Тут  бабушка  по  очереди  посмотрела  на  каждого из ее  слушателей  и
загадочным тоном тихо добавила:
     - Вы  в этом  сегодня же сами убедитесь,  майне  тайереле  ейгелах3. Ну
ладно,  что  же  я  так  долго вас  мучить  буду. Залман  оказался настоящим
мужчиной и в тот же день сказал мне и дедушке, что намерен жениться на нашей
Фейгеле.  А потом за  ужином, когда  собрались все дети,  - Арончик, Береле,
Хава,  Клара, Фейге  и  ваши  папа с мамой, - встал с рюмкой вина  в руке  и
сказал такое, что я  даже сразу толком не поняла, о чем он, но от  этого тут
же лишилась жизненных сил  и, как сидела около дедушки, так всем своим телом
и навалилась на него в беспамятстве.  Но это длилось только одну секунду.  А
когда я пришла в себя, - тут только  до меня дошло: Залман заявил, что после
свадьбы они с Фейгеле уедут жить в Америку. "Майн гутер гот,  вус вилсты тин
мит  майн клейне мейделе?4" - подумала я тогда с  ужасом. Она же была  тогда
совсем еще  ребенком! А  что там,  в  этой  Америке?  Говорят,  даже  самому
Шолом-Алейхему в этой стране не повезло. Некоторое  время все громко и шумно
что-то говорили. Этл и Аба, ваши родители, подошли к Залману и забросали его
вопросами:  смогут ли  они  получить нужные  бумаги, чтобы их  выпустили  за
границу,  чем  они собираются  заниматься  в Америке, где будет свадьба -  в
Киеве или  Ружине?  Некоторое  время  дедушка молчал, потом  встал, с  шумом
отодвинув свой стул назад так, что все замолчали. Бенцион  мой, ваш дед, был
представительный  мужчина -  высокий,  широкоплечий,  с  яркой густой  рыжей
шевелюрой.  Все  его уважали.  Сказал он своим  громким басом, что если  так
будет Богу  угодно, то пусть они едут  в Америку и там найдут  свое счастье.
Здесь  опасно стало жить, кругом банды. И потом большевики торговлю приберут
к своим рукам, и Залману здесь не развернуться.
     Бабушка  настолько  увлеклась  своим  рассказом,  что  забыла,  кто  ее
слушатели и начала говорить о непонятных для них вещах.
     С улицы донесся скрип шагов  на  заснеженном  крылечке. Наконец, пришли
папа с мамой.  Пока они в  прихожей счищали веником снег  со своих  валенок,
бабушка Песя прервала рассказ, наклонилась к детям и полушепотом заявила:
     -  А знаете, дети, почему я  рассказываю вам сегодня  о том, что было с
моей Фейгеле давно? Это потому, что у меня сегодня  очень счастливый день. Я
получила от нее письмо. Долго я его ждала.  Сколько ночей бессонных, сколько
слез я пролила. Очень оно меня обрадовало.
     Старая  Песя  дрожащими  руками  нашла  в  кармане  носовой платочек  и
приложила его к своим влажным глазам.
     Голделе оживилась и заерзала на стуле - кажется, на этот раз бабуленька
расскажет что-то новое. Однако пришли родители.
     Дверь  в  комнату  отворилась,  пропустив  сначала  морозную,  холодную
испарину, а затем и хозяев дома.
     Среднего  роста,  широкоплечий  и коренастый глава  семьи,  не  обращая
внимания на детей и Песю, продолжал ранее начатый разговор с женой.
     -  Пойми, Этл,  у нас на Украине назревает  страшный голод, - быстрый в
своих  движениях  Аба  помог  жене  снять  пальто  и  валенки,  потом  резко
выпрямился  и продолжал:  -  А у меня сейчас с цукерней  дела плохи -  сахар
дорожает,  а  конфеты  покупают  все  меньше. Не до  них теперь.  Помнишь, в
прошлое  воскресенье на базаре мы  впервые видели  с тобой опухших от голода
людей?  А ты предлагаешь больше не откармливать поросят,  покончить с  этим.
Верю, это нелегко,  да и свинину мы не едим. Это  верно. Но один  бог знает,
что нас ждет завтра. А пока что нас это дело в какой-то степени выручает.
     Мягкий, но решительный взгляд из-под  густых бровей  говорил о том, что
Аба глубоко убежден в своих словах. Но Этл не сдавалась.
     - Но у меня,  Аба, нет больше сил тянуть такую тяжелую ношу - ухаживать
за детьми, держать гусей, откармливать поросенка и после этого еще продавать
сало и свинину. Вот  они  заколют  завтра свинью, а мне дня два или больше в
этот трескучий мороз стоять на базаре.
     Аба повесил  дубленку на вешалку и смахнул  носовым  платочком  иней со
своих тонких усиков-бланже.
     - У нас уже, слава  Богу, большие дети - пусть помогают. - Аба повернул
коротко остриженную голову  в  сторону  сына и сделал  соответствующий  жест
рукой.
     Менделе забеспокоился. Он уже знал, в чем будет заключаться его помощь.
Надо будет вместе с  мамой привести на санках сало и  свинину, разложить все
это на  прилавке. Но это как раз полбеды. А  вот стоять там почти целый день
на виду у знакомых ему  людей и товарищей  на случай, если маме нужно  будет
куда-нибудь  отойти, и слушать, как мать торгуется с покупателями, - это его
здорово смущало. Ему было почему-то мучительно стыдно за маму и за себя.
     - Кажется,  вы  еще не  совсем  замучили вашу  бабушку?  Это хорошо,  -
ответил себе Аба. - Но, я вижу, у вас, мамеле, невысохшие слезы на глазах  и
конверт в руках. Что это может означать? Вы нам можете сказать?
     Первой  выскочила  Голделе.   Накопившееся  ее   любопытство   внезапно
прорвалось громким выкриком:
     - Это ведь письмо от тети Фейги из Америки!
     Этл молниеносно выскочила из  соседней комнаты, не успев даже  привести
себя в порядок и надеть домашние туфли. Ее несколько тучное тело безжизненно
свалилось  на  ближайший  стул так, что тот  чуть не  упал вместе с  ней, но
вовремя был удержан рукой Абы. Она прижимала правую  руку к  сердцу,  как бы
боясь, чтобы оно не выскочило из груди и, задыхаясь, попросила:
     - Мама,  мамочка! Нет, нет лучше  пусть Аба. Аба читай!  Ну,  возьми же
письмо! Пожалуйста, быстрее!
     Менделе смотрел на маму испуганными глазами.
     -  Мама,  пожалуйста, не  волнуйся!  Бабушка  сказала,  что она  потому
плачет, что у нее сегодня очень счастливый день!
     Когда Аба  взял  в  руки  письмо, на стол вывалилась  фотография  и все
бросились ее рассматривать. В глазах  у  Голделе  сверкнула искорка девичьей
зависти,  когда  она  увидела  стройную,  красивую женщину  в  легкой  белой
кофточке  и короткой  юбке.  Ее  глаза  и  свободная  непринужденная  улыбка
говорили о счастливой  жизни.  Рядом с ней спокойный  и уверенный  Залман, а
между ними девочка лет шести в светлом длинном, расклешенном внизу платьице,
и  с  широким  бантом  на голове.  Тетя  Фейга понравилась  Голделе,  и  она
подумала,  что бабушка, пожалуй,  была права, когда говорила о  первенстве в
Бердичевской губернии.
     Это была первая весточка из Америки. Письма из-за океана шли месяцами и
нередко пропадали. Восемь лет прошло с  тех пор, как Фейга с Залманом уехали
в Америку. И только сейчас пришло от них письмо.
     Аба  читал,  женщины тихо всхлипывали.  Люсеньку  разморило  теплом  от
печки,  и  она незаметно для окружающих  уснула на диване в обнимку со своей
куклой. Менделе и  Голда старались не пропустить ни одного слова  о далекой,
загадочной для  них стране, Америке.  Чем больше они слушали рассказ о  том,
как  живет  тетя Фейга с  мужем и дочкой в Чикаго, тем больше они удивлялись
слезам мамы и бабушки. Казалось, только радоваться надо.  Но не знали дети о
том,  сколько горя и страха им  пришлось  пережить в  те дни, когда молодые,
Залман и Фейга, после свадьбы уезжали в Америку.
     Аба продолжал читать письмо, в котором Фейге писала о том, что в начале
им было  трудновато, а теперь у них уже собственная прачечная, работают  они
много, но зато живут хорошо. У них замечательная дочь и зовут ее Биатрис.
     - Не  дожил Беня,  так  и  умер, не узнав  ничего о Фейгеле,  - сказала
сквозь слезы Песя  и добавила: - И дети уехали сразу и ничего не знают,  что
сделал для  них  отец. Был  бы  Бенцион  жив и здоров, я бы  тоже ничего  не
узнала. Он бы не  стал  мне  все  это  рассказывать.  Но  когда он  лежал  в
больнице, мне удалось все выпытать у него.
     "За  нас  Вы  не  беспокойтесь. Мы  живем  хорошо,  у  нас  собственный
автомобиль", - прозвучали слова из письма.
     - Ух ты!  -  не  сдержался Менделе и  стал  нетерпеливо дергать папу за
рукав. - А какой? Форд? Да?
     Не обращая на это внимания, папа приблизил письмо почти к самой лампе и
читал  все дальше  и дальше  о просторном и светлом доме, который освещается
электричеством,  и  о том, что  электрические лампочки висят  даже на улице,
поэтому вечером там светло, как днем.
     - Это же сколько нужно керосина и лампочек, чтобы освещать все улицы? -
удивилась Голделе.
     Что и говорить, взрослые  тоже  толком  не понимали, что  означает  это
трудно выговариваемое  слово  "электричество".  А  Голделе  это волновало не
просто так.
     Ее  постоянной  обязанностью  было покупать  керосин. Его  привозили  в
железных бочках и продавали прямо на улице. Очередь выстраивалась задолго до
этого.  Зимой,   в  морозные  дни,   Голделе   приходила  домой   совершенно
окоченевшая.
     - Бедненькая ты моя труженица! - пожалел  ее  отец  и добавил. -  Скоро
тебе  не нужно  будет стоять в очереди за керосином.  Ты,  наверное, видела,
сколько проводов привезли к плотине, где строят электростанцию. Вот протянут
провода в каждый  дом,  и  тогда  вместо  керосиновой  лампы  будет и  у нас
электрическая.
     -  Папочка, а это правда,  что эти провода золотые? Я слышала, как один
дядя об этом говорил.
     - Глупенькая,  он, наверное,  пошутил. Не золотые,  а  медные -  металл
такой, похожий на золото.
     Многое в письме  было необычным и  будоражило воображение  местечкового
человека. Но кое-что и удивляло.
     Аба читал письмо с большим интересом. Но,  вместе с  тем, не мог понять
одного. Америка  в  эти дни  переживала острый кризис, массовое банкротство,
поход  безработных на Вашингтон.  А  это не  могло не отразиться на жизни их
родственников. Но об этом, как ни странно,  ни слова. Менделе облокотился  о
стол, поддерживая обеими  руками голову. Он не видел и  не слышал ничего. Не
смотрел  он  ни на  письмо, ни на папу, который его читал. Казалось, он и не
знает, о чем речь. Его взгляд протянулся в мечту, совершенно фантастическую.
А мечта рисовала вот что.
     Ясное солнечное утро. Менделе надевает черные  сапоги,  черную  кожаную
куртку,  черные перчатки  с длинными отворотами  и черный шлем.  На  него  с
удивлением смотрят  Голделе и Люсенька.  Но это  его нисколько  не  смущает.
Уверенным шагом он спускается с крыльца своего дома  и  направляется прямо к
черному, блестящему автомобилю с двумя  круглыми фарами впереди и с красивой
надписью на английском языке на радиаторе. Тот самый автомобиль, который они
видели с Монькой Айзенбергом на прошлой неделе, на площади у райисполкома, и
который был  в  их жизни  первым -  настоящим,  а  не нарисованным.  Менделе
решительным  движением  открывает дверцу,  достает  корбу-рычаг, вставляет в
отверстие  под  радиатором  и,  напрягшись  что  есть  силы,  делает  резкое
движение.  Мотор  завелся,  повалил  дымок  из  выхлопной трубы,  и  Менделе
победоносным  шагом направляется к кузову, садится в  машину, кладет руки  в
черных перчатках на руль, нажимает на рычаг газа и трогает  с места.  Сестры
радостно  машут ему вслед руками  и что-то кричат вдогонку. Он понимает, что
они просят его покатать их. Но это опасно - он не может это сделать, пока не
научится  как  следует водить. Машина мчится вдоль длинной прямой  улицы  по
направлению  к школе. По улице пешком идут ученики.  Они  торопятся к началу
занятий. Услышав гул  мотора,  они  останавливаются  в  изумлении, а  потом,
опомнившись, кричат: "Смотрите, смотрите! Это  же Менделе водит  машину!"  А
вот  и Монька  идет с большой сумкой на  спине.  "Хоть опасно, но,  пожалуй,
возьму его с собой", - думает Менделе и важно выпрямляется на своем сидении.
Менделе  всегда  было обидно, что он по сравнению с Монькой меньше  знает. У
Моньки дома много книжек. Папа у него аптекарь. Он привозит их, когда едет в
город  за  лекарствами. А теперь  Монька  сидит рядом  с ним и  Менделе  ему
объясняет, как нужно управлять машиной...
     -  Сынок, ты  уроки  сделал? -  Менделе даже сразу не  мог  сообразить,
откуда  и  зачем  раздается  этот  нелепый  вопрос.   Родители  очень  редко
интересовались его школьными делами - они всегда были заняты. - Ты не забыл,
что вам с Голделе завтра нужно будет мне помочь?
     Это  мама  нарушила  полет  фантазии  сына.  "Все-таки  завтра  зарежут
Пятачка", - с досадой подумал Менделе.
     И чего, собственно,  ему  так  жалко его?  Почему  ему не бывает  жалко
курицы, когда он приносит ее к резнику? Менделе совершенно спокойно смотрит,
как резник притягивает хохолок к крыльям трепыхающейся курицы так, что птица
закатывает глаза, выскубывает перья на шее, не торопясь, вытаскивает  бритву
из нагрудного  кармана, шепотом читает  молитву, ловким движением перерезает
горло и сливает кровь в рядом стоящую бочку с перьями. Его даже не беспокоит
то, что брошенная на землю курица еще долго бьется в агонии.
     Как поступают с поросенком, он уже знает - как в  прошлом году. Сначала
не  кормят  целый  день, и он страшно кричит,  когда к нему приходят.  Потом
вдруг замолкает. Это самое страшное - ему насыпали муки в корыто.  А она для
него очень  вкусная.  Он хватает  ее  с  жадностью  и забивает себе  рот  и,
конечно,  кричать не может. И тут мужики...  Нет, он ни  за что не останется
дома!
     -  Пусть идет спать, уже  поздно. Завтра  утром  сделает уроки,  - папа
прервал его мрачные мысли и заступился за него.
     Мужики  обещали  прийти  после  обеда.  А  до  этого  нужно   было  все
приготовить и справиться с обычными домашними делами.
     После завтрака Аба ушел в свою цукерню. Голделе помогала маме на кухне,
а Менделе взялся за свое дело. Сначала он поднялся на чердак, насыпал  гусям
в корыто овса  и подлил воды  - вчерашняя водичка совсем замерзла.  Потом он
снимал там с веревок белье и тряпки,  которые нужны будут во второй половине
дня.  На морозе все  это замерзло и похоже было на жесть,  покрытую  толстым
слоем  инея. Менделе  с  большим трудом  справлялся с этим. Он становился на
ящик, снимал с веревки белье и бросал в длинное корыто, потом слезал с ящика
и, переламывая, складывал каждую вещь, чтобы  удобно было спускаться вниз по
лестнице и  не задевать за  грязные  стены.  Когда руки замерзали  и терпеть
больше нельзя было, он прерывал работу, засовывал их в карман, чтобы согреть
и некоторое время смотрел,  как гуси быстро поедают овес  и  в  то же  время
успевают  обмениваться короткими звуками. Сколько раз он  пытался понять,  о
чем они говорят, и не  мог. Наверное, они своей скороговоркой хвалят вкусную
еду, подумал Менделе.
     Менделе должен был еще заполнить бочку с водой. Она  стояла в прихожей,
где было, конечно, холоднее, чем в доме, но теплее, чем на улице, и вода там
почти никогда не замерзала. У него было свое небольшое ведерко, которое папа
ему купил.  Тащить  большое  ведро  с  водой ему еще  было не по  силам.  Он
вспомнил, как на прошлой неделе он притащил только пять ведер и  после этого
никак  не  мог себя заставить залить бочку до  конца. Надоело. Незаметно для
себя взял листок бумаги  и начал  делать кораблик.  Получился он  на  славу.
Осторожно поставил его на поверхность воды  в бочке и, пока он любовался им,
пришла  интересная  мысль. Дома  как  будто никого не  было. Пошел на кухню,
достал спички, вернулся в  прихожую,  воткнул одну спичку в  кораблик серной
головкой вверх и зажег ее. Кораблик  рванул с  места и стукнулся  об  стенку
бочки.  И  в  этот самый  момент кто-то  схватил его  за  уши, и  он услышал
чеканную фразу своей старшей сестры:
     - Мамка тебе сколько раз говорила - не трогать спички! Иди  и положи их
на место и больше не бери!
     Всю неделю Менделе ждал наказания, но, видимо, Голделе его не предала.
     И сейчас  ему  совсем  не хотелось  делать эту  работу.  Из-за  Пятачка
настроение  совсем  было  скверным. Однако он одел  свою черную расклешенную
книзу дубленочку, шапку, взял ведерко и вышел на улицу. Недалеко от колодца,
у ворот рушки,  где делали пшено, Менделе увидел на снегу  небольшое плоское
железное колесо. Он  поставил ведерко на  землю, взял обеими руками колесо и
сквозь толстые рукавицы почувствовал магическое прикосновение к рулю черного
Форда.  Его  мальчишеская  фантазия готова была  опять вспыхнуть.  Но  скрип
тяжелого вращающегося жернова, раздававшийся из открытых ворот рушки, отвлек
его внимание. Там, в темной глубине, непрерывно по  одному и тому же кругу в
течение всего дня шагали  и шагали  две  слепых несчастных  лошадки,  вращая
тяжеленный камень. Ему было их  очень жалко. Менделе не первый раз их видит.
Но  на этот раз  то, что он заметил,  не могло  не взволновать его: на  шее,
около груди, под хомутом кожа у лошадей была потерта до крови. Какую же боль
им приходиться терпеть, чтобы вращать этот огромный жернов?!
     Менделе неподвижно  стоял  с железным кольцом в руке у ворот рушки. Его
взгляд был целиком  поглощен  лошадиной трагедией.  Он готов  был немедленно
разделить их судьбу, может быть даже себе тоже надеть на шею хомут и вращать
вместе с ними рушку.
     Тем временем Этл торопилась  все успеть к приходу мужиков. Как на грех,
в доме закончился хлеб.  Она это обнаружила еще вчера. Вот и пришлось  после
того,  как  было прочитано  письмо  Фейги и все отправились  спать,  ставить
тесто. С  некоторых пор  на это уходит значительно больше времени  - голод в
стране с каждым днем усиливается, муку достать не так-то просто, да и дороже
она  становится,  и поэтому приходится натирать  картошку и  добавлять  ее в
тесто. Что и говорить, разве можно сравнить пышный, румяный, настоящий  хлеб
с тем, который выпекается с картофельной добавкой? Но, слава богу, хоть так,
а то у многих и этого нет - одной макухой питаются.
     Этл  стояла на  кухне, посыпала деревянную лопату  мукой, клала  на нее
очередной  полушар теста  и задвигала  его в горячую печь. После  этого  она
делала  резкое  движение,  и  тесто  сползало  на раскаленный  под печи. Этл
закончила загружать печь  и стала  передником вытирать пот с лица, как вдруг
услышала  крик  на улице.  С шумом открылась дверь, и  на  пороге показалась
соседка, бледная, встревоженная.
     - Этл! Быстрее! Там - Менделе!
     Этл бросилась к соседке и стала ее трясти.
     - Говори, что с ним?
     - Шла мимо, слышу  - кто-то в рушке плачет.  Заглянула, а в темном углу
твой Менделе  лежит на  соломе и тихо всхлипывает. Домой идти ни  за что  не
хочет.
     Этл, в чем была, так и выскочила вместе с соседкой на улицу.
     Мать  схватила сына  за  плечи, поставила его на ноги, стала тормошить,
спрашивать, в  чем дело, и неожиданно наткнулась  руками на что-то холодное.
Вытащила Менделе на свет и увидела железное кольцо на его шее.
     - Что это у тебя? - спросила строго мать, несколько успокоившись.
     В  ответ она услышала такой жалобный плач, который она давно не слышала
от своих детей.
     - Сними эту грязную железку  сейчас же и объясни, в чем дело. - Горькие
слезы покрывали раскрасневшиеся щеки сына.
     - Я... я не могу снять кольцо.
     Этл потащила сына домой и там пыталась его снять. Менделе было больно и
страшно. Вдруг ему придется всю жизнь прожить с кольцом на шее. Он продолжал
обливаться жгучими слезами и  весь  дрожал.  В  стороне молча, с испуганными
лицами стояли его сестрички.
     Прибежал с работы Аба. За ним  Этл  послала соседку. По дороге  она ему
все  рассказала.  Отец переступил порог,  посмотрел  на  сына  и  решительно
приказал:
     - Быстрее собирайтесь.
     - Куда? - спросила Этл.
     - Потом узнаешь.
     На берегу реки, у плотины, стояла кузница. Много лет кузнец Ицхак отдал
своему делу  - делал подковы и ковал лошадей, обода колес для телег, полозья
для  саней  и  все  то, что  нужно  в каждом  доме,  -  разного  рода крюки,
кронштейны и  кочерги. Годы  тяжелого  физического труда  у  жаркого горна и
наковальни, где дышать  приходилось  густо задымленным воздухом  от  тлеющих
углей, конечно, сказались на  его здоровье. Дядя Ицхак был сутулый, грузный,
неторопливый старик. Несмотря  на преклонные годы, он продолжал трудиться  в
кузнице.  Его  мастерство  славилось  на всю округу. В сложных случаях  люди
предпочитали обращаться к нему.
     Увидев заплаканного Менделе с кольцом на шее, старый Ицхак нисколько не
удивился. На его веку и не такое случалось.
     -  И чего ты, дружок,  такой у  нас  заплаканный?! Подумаешь, кольцо на
шее! Разве ты никогда не слышал об окольцованных птицах? Не слышал? Вот  так
раз! Так я тебе и расскажу.
     Старый кузнец говорил  с Менделе и одновременно  подводил его за руку к
наковальне, где лежало  множество инструментов.  Этл  стояла у входа  и была
бледна, как смерть. Ицхак не успел даже рассказать об  окольцованных птицах,
как  брошенное  на землю злополучное кольцо  брякнуло,  ударившись о  другие
ненужные железки в темном углу кузницы.
     Ицхак любовно шлепнул Менделе по заду и пробасил:
     - Иди гуляй! Не одевай больше на шею железки.
     На  выходе  из кузницы Менделе  посмотрел на  широкую, залитую золотыми
лучами холодного  зимнего  солнца  ледяную гладь  реки, где дети катались на
коньках, на плотину, на которой заканчивали строительство электростанции, на
далекий  дремучий  лес за рекой, и ему так захотелось подурачиться, побегать
по  снегу, покататься  на коньках... Он  даже  забыл  про  Пятачка.  Но мать
напомнила.
     - Мужчины, пожалуйста, прибавьте шаг, а то скоро к нам придут мужики.
     Но это уже не  могло его сильно взволновать. Он даже не обратил особого
внимания на то, как у входа  кузницы помощник  дяди Ицхака вместе с  молодым
цыганом  держали переднюю  ногу  красивого каштанового  рысака  и,  прибивая
подкову, беспощадно загоняли ему гвозди в копыто.
     Менделе уже  думал  о другом. Как  бы уговорить отца  купить  ему новые
коньки-снегурочки, на которые он загляделся на днях в магазине.


        Надейся на господа!

     Поздней осенью  в Ружин неожиданно  приехал Арон, который уже несколько
лет как покинул родное местечко и устроился работать в Киеве.
     Это произошло ранним утром. Соскочив с повозки, которая привезла его из
Заруденец,  Арон быстро рассчитался  с  балагулой, вскочил на крыльцо,  стал
энергично стучать в дверь и громко приговаривать:
     - Сестричка дорогая, открой, пожалуйста, быстрее своему братцу, который
замерз по дороге,  как собака. Пожалей! А то душа его,  чего доброго,  может
покинуть  окоченевшее  тело.  Не  думаю,  что  ты   этого  хочешь.   Открой,
пожалуйста!
     Первым поднялся с постели Аба и стал одеваться. А  к  моменту, когда он
стал открывать  наружную  дверь,  за  ним  с  нетерпением выстроились  Песя,
которая  на этот раз ночевала у дочери,  а также  Этл и Голделе. Облепленный
женщинами, Арон с трудом пробрался в дверной проем комнаты.
     - Ну, ну, мамочка, только без слез. Целый, здоровый, можешь пощупать.
     Голда, которая была без ума от дяди Арона, стала на цыпочки, обняла его
кудрявую голову и  попыталась поцеловать давно небритую щеку, но уколовшись,
тут же отвалилась и разочаровано заявила:
     - Это же надо! А я-то  думала, что в Киеве мужчины хоть раз в месяц, но
бреются. А тут, как у ежа.
     - Ну и язвочка! Товарищи  родители, как  вы воспитываете  своих  детей?
Никакого почтения к старшим, да еще к родственникам.
     - Представь, не  очень плохо, -  защитил отец свою дочь, -  раздевайся,
умывайся и за стол.
     -  Нет  уж,  извини,   я  должен  пропесочить,  и  как  следует,   этих
благовоспитанных  отпрысков. Пишу  им, понимаете ли, регулярно письма, сижу,
можно сказать, ночами,  после  трудового дня.  Стараюсь  в  письме расписать
Киев,  этот прекрасный город, и настолько  подробно, чтобы им казалось,  что
они его  сами  видят,  посылаю им открытки и  все такое,  а они...  Что они?
Никакого тебе ответа.
     - Подумать только, всего-то одно письмо написал за год, а сколько шума,
-  едко заметила Голда и тут же добавила: - А  ты  нам  подробно не описывай
свой Киев. Лучше пригласи нас к себе в гости, чтобы мы сами посмотрели.
     Тут Этл не выдержала:
     - Ну-ка, Голда,  прикуси-ка  свой  длинный  язычок.  А  ты,  Арон,  иди
умываться.
     -  Нет-нет,  я еще не все  сказал, - не сдавался  дядя Арон, но тут  же
запнулся,  увидев  в  двери,  которая вела  в  большую  комнату,  сонного  с
заплывшими глазами Менделе,  а за его плечами круглые  от удивления глазенки
Люси.
     - Д-я-д-я Арон?! - медленно, монотонно  протянул Мендл,  с не созревшей
еще после крепкого мальчишеского сна радостью в голосе.
     - Грибочек ты мой белесенький! - Арон сел на корточки и протянул руки к
младшей  племяннице, но  Люсенька с  быстротой  молнии рванула назад к своей
кроватке, так что ее румяные пятки быстро замелькали  из-под длинной  ночной
рубашки.
     Приехал он  на  выходные  дни,  чтобы, как он  выразился, повидать свою
мать,  милую сестренку и все  ее  богатство - беленького грибочка  Люсеньку,
язвочку Голделе, задаваку  и  гордеца Менделе и отчитать  как  следует своих
чудесных   племянниц   и  витающего   где-то  в  облаках  вместе  со   своим
бумажно-фанерным планером племянничка за то, что они ни разу не ответили  на
его письма, хотя они все грамотные и писать умеют, - государство ведь с ними
постоянно возится, чему-то учит и как-то воспитывает.
     Настроение как будто  у него  было прекрасным.  Весь первый  день он не
переставал рассказывать о достопримечательностях Киева  - о Печерской Лавре,
могучем  Днепре  с  его широкими песчаными пляжами, высоким правым берегом и
фуникулером, Пролетарским парком, Владимирской  горкой и Софиевским собором,
о  поднимающихся   вверх  от  Крещатика  вправо  и  влево  крутых  улицах  с
красивейшими многоэтажными домами, каждый из которых достоин войти в историю
человеческого таланта и трудолюбия.
     А  театры  -  оперный, оперетты,  драмы имени Леси  Украинки...  Об  их
спектаклях Арон говорил почти взахлеб, восхищался  игрой  знаменитого Ярона,
известных оперных артистов - Паторжинского, Литвиненко-Вольгемут.
     Временами,  когда на  него  находил  патриотический настрой, дядя  Арон
рассказывал о том, какие мощные заводы и фабрики  сумела построить советская
власть  за  короткий  период, и что  в случае,  если фашисты или капиталисты
задумают  напасть  на СССР, то они  будут  иметь дело  с  хорошо вооруженной
Красной Армией, которую победить невозможно.
     Дети слушали его с большим  интересом, хотя  многое  из  того,  что  он
рассказывал,  они знали  из передач по радио или по рассказам взрослых. Арон
садился на кушетку, одной рукой обнимал  сразу  двоих, Люсеньку и Менделе, а
другой -  Голду и пел им любимые песни о Родине,  о героях, покоряющих новые
пространства. С  особым воодушевлением,  по  просьбе Голделе, он пел песню о
любимом городе.

     В далекий край товарищ улетает,
     Родные ветры вслед за ним летят.
     Любимый город в синей дымке тает,
     Знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд.
     Пройдет товарищ все бои и войны,
     Не зная сна, не зная тишины.
     Любимый город может спать спокойно
     И видеть сны и зеленеть среди весны.

     - А теперь, давайте все вместе! - предлагал он.

     Когда ж домой товарищ мой вернется,
     За ним родные ветры прилетят.
     Любимый город другу улыбнется,
     Знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд.

     И  все,  в том  числе и Люсенька своим  неокрепшим голосочком,  тихо  и
задушевно заканчивали песню о нежной любви и жестоких битвах.
     Поздно вечером  Этл, уставшая  от обычных  забот и прибавившихся  к ним
приятных  переживаний по поводу приезда любимого брата, уложила детей спать,
а сама  отправилась в постель. За столом  в маленькой комнате остались Аба и
Арон.
     - Давай  выпьем  по рюмочке, - предложил  Арон, - и  расскажи-ка, как у
тебя обстоят дела с работой, как дети учатся?
     - Что тебе  говорить!? Ты и так уже хорошо все знаешь. Цукерню придется
закрывать  -  не  оправдывает  она  себя.   Но   мне  предложили   работу  в
государственном магазине.  Голделе после восьмого  класса  пойдет работать в
сберкассу.  Мендл - иногда ничего, а бывает, откалывает номера.  Пожаловался
учитель  математики Этл, что  ее сын геометрию не учит. Так  он, негодник, с
таким жаром  убеждал тут  мать,  что  геометрия  никому  не нужная  наука  о
треугольниках, линиях, точках, которые в жизни никому не пригодятся.
     - Ну, ничего, зато планеры запускает и еще задумал - он мне  по секрету
сказал - построить вместе со своим товарищем педальный автомобиль.  Так что,
так или иначе, а в люди выйдет.
     - Надеюсь.
     После  короткой пaузы  лицо Арона  резко  изменилось, стало  серьезным,
глаза потускнели.
     -  Я  думаю, Аба,  - начал  он тихо, - вы  тут заметили,  что  творится
кругом. В особенности после убийства  Кирова.  Трудно  поверить, что  у  нас
столько  врагов  народа.   Заслуженные   в   прошлом   люди,   образованные,
интеллигентные и вдруг...  А, впрочем, кто его знает, может и  так, хотя  не
совсем вяжется  с тем,  как  они жили. Чего,  спрашивается, им  не  хватало?
Советская власть дала им  все для безбедной жизни, для интересной работы. Ан
нет  - тянут  назад. Конечно,  при  этом местные  власти, уверен,  допускают
ошибки и иногда арестовывают невинных. И такое бывает.
     Арон на некоторое время замолк, опустив глаза на свои руки, которыми он
нервно и непрерывно водил по поверхности стола. Аба молчал.
     - Теперь,  Аба, слушай внимательно,  что я  тебе скажу. Скоро  в  Ружин
должна  приехать одна  женщина  с  ребенком. Лизой  ее  зовут.  Это  близкая
родственница моей жены. Она поселится рядом с вами в  пустующем сейчас доме.
Наступает зима, причем холодная, дом необжитой, запаса дров у нее нет, она с
маленьким ребенком, сам понимаешь. Если  можешь  как-то ей помочь  - помоги.
Этой женщине  еще предстоит найти  работу для себя. И это самый сложный  для
нее вопрос. Я тебе расскажу до конца, и ты поймешь почему.
     Арон  опять  замолк.  Ему  нужно  было  время, чтобы решиться, наконец,
перейти к самой важной части разговора, которая его особенно волновала.
     - Вообще  говоря... может  быть... я и не должен  обращаться  к  тебе с
такой  просьбой, черт его знает, наверное,  в  этом есть какая-то доля риска
для тебя,  -  Арон никак  не мог  преодолеть  внутренней  борьбы. -  Ты ведь
знаешь, я работаю на военном заводе и...
     - Чего ты,  друг мой, ходишь вокруг да  около! Выкладывай, наконец, что
там у тебя. Не смогу помочь - так и скажу.
     - Понимаешь, если бы я работал в обычном учреждении...
     - Слышал я уже об этом! Может,  наконец,  перейдешь к делу? - Аба терял
терпение.
     Арон решился и заговорил уверенно.
     -  Знаешь, Аба,  я  тебе расскажу, в  чем  дело, а  ты  -  как  знаешь.
Единственная у меня твердая  просьба -  никто об этом знать не должен,  даже
Этл.  Лиза  замужем  за военным  человеком. Он  закончил  военную академию и
довольно быстро  дослужился  до  высокого чина - три шпалы  на петлицах. Сам
понимаешь, это что  нибудь да значит! В  последнее время жили в Ленинграде в
шикарной   трехкомнатной  квартире,  где  занимали  две  больших  просторных
комнаты.  Каждое утро за ним  приезжал автомобиль и отвозил его на работу, а
вечером привозил домой. Все было, как нельзя лучше,  и вдруг приходят  ночью
из НКВД  и  арестовывают его.  Никаких объяснений, дорогой Аба,  никаких.  В
какие  только  Лиза  не  обращалась учреждения,  начиная от  партбюро  и  до
Народного Комиссариата  обороны - все разводят  руками и объяснить ничего не
могут или не хотят. А некогда близкие товарищи, друзья отвернулись от  Лизы.
Боятся даже с ней говорить, дескать, кто его знает, дыма без огня не бывает,
если ее муж не враг народа, так что-нибудь натворил, лучше подальше от всего
этого.
     Арон понимал,  что для дела,  ради  которого он  затеял  этот разговор,
лучше было бы  обойтись более коротким рассказом, но сделать  с собой ничего
не мог. Ему нужно было разгрузить свою душу  от  тяжелого груза неведения по
поводу происходящих в стране загадочных событий, которые с некоторых пор  не
давали ему покоя.
     -  Однажды, -  продолжал Арон, -  она  встретила близкого друга  своего
мужа,  который тоже занимает  в армии высокий пост, и тот сказал ей  строго:
"Если ты не хочешь, чтобы твой ребенок остался сиротой, немедленно уезжай из
Ленинграда".
     Арон  на  мгновенье  закрыл  свои  большие  глаза  и встряхнул кудрявой
головой, потом схватил Абу за руку.
     -  Ты понял,  что  он сказал, Аба, или  нет? До  тебя  дошло,  что  это
означает? Она ведь простая  учительница! Кстати,  до сих пор  душой и  телом
предана советской власти и этому учит своих и чужих детей! Понимаешь, Аба, я
бы  ее приютил у  себя в Киеве, но,  как тебе известно, работаю на секретной
работе...
     На  следующий  день,  под  вечер, Арон  уехал в  Киев,  пообещав  детям
пригласить  их к  себе  на  каникулы,  прокатиться  с  ними  на  фуникулере,
прогуляться по  приднепровским паркам и по самой красивой и  людной улице  -
Крещатику, показать знаменитую Печорскую Лавру.

     Цукерня  у Абы была небольшая.  Раньше  она снабжала конфетами  Ружин и
окрестные  села.  У  Абы был один  помощник, вместе  с  которым он занимался
изготовлением конфет.  Кроме этого,  Аба еще мотался по различным  складам и
базам, сахарным  заводам Казатина, Умани, Погребищ в поисках дешевого сахара
и других  необходимых  продуктов,  договаривался с  магазинами  об  условиях
продажи конфет.
     С некоторых пор стало ясно, что цукерню придется закрывать. В ближайших
городах появились конфетные фабрики, и тягаться с ними не имело смысла.
     Аба пошел работать в магазин. И опять, кроме работы за прилавком,  были
дела снабженческие с деловыми поездками. И не только это. Магазин размещался
в небольшом  ветхом  помещении, и  покупать-то  там особенно нечего  было  -
спички,  водка,  соль, мыло,  и  то  все  это не всегда имелось  в  наличии.
Потребовалось  приложить  немало  сил,  чтобы  отремонтировать  помещение  и
наладить связи с поставщиками товаров. И, несмотря на то, что голод в стране
еще не  совсем утих, Абе удалось  убедить местные власти  выделить для этого
необходимые средства.
     Все  вроде  пошло на лад и нередко  можно было  услышать от посетителей
благодарное слово.  Абу это окрыляло, прибавляло сил. Когда есть еще молодой
задор  и  все  кажется возможным, а  жизненный опыт уже позволяет  принимать
серьезные решения, ох как важно, чтобы тебя ценили.
     Этой  весной, в  день  его рождения, два пожилых человека из  Цыгельни,
далекого  района Ружина,  специально пришли в магазин, чтобы поздравить его.
Один из них неторопливо тряс юбиляру руку и приговаривал:
     - Доброе  дело само себя хвалит. Хорошее дело два века живет. Живи и ты
столько же!
     А ведь  мало знакомые  ему  люди! Откуда они знают, что у  него сегодня
день  рождения?  Он  долго и  с некоторым удивлением вспоминал об этом и был
счастлив.
     И вдруг - крупная кража ночью  в магазине. Налетчики напали на сторожа,
завязали  ему  глаза, связали его  по рукам и  ногам,  вставили в рот  кляп,
ворвались в магазин и увезли товара на весьма солидную сумму. Все, что можно
было  без  особого  шума  повредить,  было  сделано:  изуродованы  прилавки,
стеллажи, похищена машина для изготовления газированной (зельцерской) воды.
     На  полу  у  одного  из  прилавков  были оставлены  клочки  разорванной
фотографии   и  других  документов,  которые  следственная  группа   милиции
подобрала для расследования дела.
     По восстановленной  фотографии  и  бумагам были  арестованы  грузчик из
склада зерна  Антон и его товарищ по работе. Пока  велось  следствие, Абу не
раз вызывали на  допрос к следователю. Каждый раз его настойчиво наводили на
определенный ответ, подтверждающий виновность подозреваемых  и оправдывающий
действия прокуратуры и милиции. Однако он неизменно отвечал:
     -  Я  их действительно  хорошо знаю и ничего плохого  о них  сказать не
могу.
     Последний раз  он, не  посчитавшись с тем, что этим  задевает самолюбие
следователя, не выдержал и сказал то, о чем все эти дни думал:
     - Извините,  товарищ следователь,  но  какой дурак станет оставлять  на
месте преступления свою фотографию и документы?
     Тишина  в  кабинете  внезапно  была  нарушена резко  отодвинутым  назад
тяжелым креслом. Следователь встал, заложил руки за  спину  и чеканным шагом
стал обходить кабинет, оставив Абу сидеть у стола.
     -  Вы что  там, сговорились,  что ли?  Адвокаты нашлись!  -  начал он с
раздражением.  - Уборщица  ваша плетет что-то  о двух  подозрительных лицах,
которые накануне днем приходили в магазин  и очень внимательно рассматривали
входную дверь. На вопрос о том, кто они, отвечает, что не знает, так как они
не из Ружина. Ваш сторож говорит, что на него напали сзади и завязали глаза,
так что  он не смог  разглядеть  воров.  Хорош  сторож, ничего  не  скажешь!
Похоже, вы не желаете нам помочь разоблачить преступников, - следователь сел
за стол и  остановил  пытливый  взгляд  на допрашиваемом в ожидании, что  он
скажет. Аба возмутился.
     - Как вы можете, товарищ следователь,  так  говорить?  Кто, как не мы в
первую  очередь хотим, чтобы  воры были  скорее осуждены. Нам  нужно  скорее
начать нормальную работу.
     -  Так  чего  же  вы  дурака-то валяете, когда  дело совершенно  ясное?
Взломали дверь магазина, вынесли товар, погрузили на повозку, собрались было
уже  уносить  ноги, как  тут-то  один  из  этих голубчиков обнаружил,  что в
темноте уронил  из кармана свои  документы. Вернулся  в  магазин  и, зажигая
спички,  стал  искать  их. А  когда  спички у  него кончились, стал рвать  в
темноте все бумаги, которые ему попадались под руки в том месте, где, как он
считал, вероятнее всего он их потерял. Вот откуда в ворохе рваных накладных,
счетов и так  далее  на полу оказались разорванная  фотография и справки  от
врача. А  вы  говорите,  какой  дурак оставит  свои фотографии.  -  Помолчав
немного, чтобы оценить реакцию, следователь загадочным тоном заключил:
     - Что-то вы от нас скрываете, а мы очень хотели бы знать, что именно.
     - Лично мне нечего от вас скрывать. Все что знаю, я вам рассказал.
     Уходя  от следователя, Аба подумал, что  история  с  фотографией  после
разговора со  следователем может показаться  не такой уж абсурдной.  Однако,
зная этих парней, он никак  не мог поверить в то, что они  замешаны  в  этом
деле.
     Каждый  раз,  когда  его  вызывали на допрос, Этл не могла  себе  места
найти.  В последнее  время  в местечке начались  аресты  людей по совершенно
непонятным для его жителей причинам и среди них  люди заслуженные, участники
революции  и гражданской  войны. Не  избежал  этой  участи даже  заместитель
председателя местечкового совета. Жители шушукались по  углам среди родных и
близких,  строя  различные  предположения. В каждом номере  районной  газеты
звучали угрозы в адрес безымянных врагов народа, которые пытаются  подорвать
изнутри могущество страны.
     Особенно доставалось троцкистам.
     Этл сильно беспокоилась за своего мужа. Аба  старался  не  рассказывать
жене  подробности, связанные с  кражей в  магазине, и избегал разговоров  об
арестах.
     С весны в Ружине и его окрестностях разразилась эпидемия коклюша.
     Заболели коклюшем  Мендель  и Люсенька.  Что только  не  делала  Этл  -
перепробовала  все  лекарства,  которые  рекомендовали  доктор  и  аптекарь,
усиленно  поила  ребят   рыбьим  жиром,   и  все  безрезультатно.  В   самый
ответственный,  последний перед  летними каникулами  месяц  Люся  и  Мендель
пропустили занятия в школе.
     Как-то ранним  утром  Этл подметала  улицу напротив своего дома. Жители
обязаны  были делать это каждый день.  Проходившая мимо  Эвелина Матвеевна -
учительница  первого и четвертого классов, в которых учились Люся и Мендель,
поинтересовалась здоровьем детей.
     -  Вы наверное  знаете,  Этл, что хорошо  бы детям пожить  где-нибудь в
другом месте, лучше в деревне, хотя бы неделю.
     -  Да,  я  знаю, мне доктор говорил. Но у нас  в деревне никого  нет из
близких родственников или знакомых. Я уже об этом думала неоднократно.
     Спустя некоторое время Эвелина Матвеевна сделала Этл предложение:
     -  У  меня в  Верховне  старенькая  тетушка.  Живет одна в доме,  у нее
недавно умер  муж, и она  это  тяжело переживает.  Мне приходится  время  от
времени ее навещать. Она очень любит детей. Поживите у нее немного.  Менделе
и  Люсю  я  знаю  - уверена,  что они  понравятся  и моей  тете.  Я  ее  уже
предупредила.  Надеюсь,  это  поможет  вашим  детям и,  может быть,  развеет
немного ее горе.
     В связи с болезнью детей Абе удалось договориться на работе о недельном
отпуске - магазин все равно был закрыт на некоторое время.
     В один из погожих дней, точно в назначенное время, в пять часов утра, к
дому подкатила бричка с двумя запряженными вороными. Рядом с пожилым кучером
впереди на  козлах сидела  Эвелина Матвеевна. Приветливая улыбка на  ее лице
говорила о том, что она довольна своими  пассажирами, которые уже стояли  на
улице и  ждали  ее.  Предстоял довольно  длинный  путь  до  Верховни,  почти
восемнадцать километров по пыльной грунтовой дороге.
     Безоблачное  голубое  июльское  небо  предвещало  знойный день.  Больше
недели стояла жара, и остатки пыли оставались к утру во взвешенном состоянии
в раскаленном, не успевшем остыть за ночь воздухе.
     Эвелина Матвеевна  держала в правой руке нераскрытый  зонт, которым она
указала попутчикам на заднее сиденье под тентом. Аба хотел  было возразить и
занять место рядом с кучером, но  вовремя понял,  что нельзя иначе,  -  дети
сильно кашляют, и рядом с ними должен быть отец.
     - Ну, кволики, - обратился Аба к детям, - попрощайтесь с мамой, а я тем
временем положу вещи.
     Потом  он сам  подошел к Этл,  поцеловал  ее и, сжав ее своими сильными
руками за плечи, заглянул в глубину ее длинных встревоженных глаз.
     -  За нас не беспокойся, неделю о нас не думай.  Мы обязательно приедем
здоровенькими.
     Кто не знает  в Ружине, да и не только в Ружине, а может быть и во всем
мире,  что  такое  Верховня со своим  целебным  воздухом, широкими, зелеными
холмами,  глубокими  балками, густо заросшим диким кустарником, неповторимым
пением  жаворонка на  заре! Великий  Бальзак  дышал этим  воздухом, гулял по
полям  и лесистым просторам,  слушал веселые  и грустные  украинские  песни,
воспевающие  эту  прекрасную  землю  и,  может  быть, здесь он  и  почерпнул
вдохновение для некоторых своих гениальных творений.
     Четыре года тому назад, накануне своего первого  учебного года, Мендель
возвращался домой  от  своего друга Юры  Винничука,  сына  лесника.  Менделе
заигрался у Юры  и спохватился, когда уже наступили сумерки. Только он вышел
на  дорогу  из  леса,  где  жил  Юра,  как  услышал  конский  топот  и   шум
подъезжающего сзади  фаэтона,  который, обогнав  его, остановился у обочины.
Когда Менделе  поравнялся  с ним, он услышал голос своей будущей учительницы
Эвелины Матвеевны.
     - Ты что, Менделе, здесь делаешь так поздно?
     На  него  смотрели большие голубые глаза,  которые  выглядывали из  под
густого локона золотистых волос, словно васильки. Потом он увидел протянутую
к нему совсем белую, незагорелую руку, и до него донесся тонкий запах духов.
     - Я был у Юры.
     -  Ну-ка,  садись быстренько сюда,  а то, пока  дойдешь,  совсем  темно
будет. Родители, наверное, и так ругать тебя уже будут, что загулялся.
     Менделе густо покраснел  и всю дорогу сидел тогда совершенно неподвижно
рядом  с  молодой,  красиво одетой женщиной,  не проронив  ни слова, не смея
дышать. На  все вопросы он отвечал односложными "да"  и  "нет". И хотя после
этого  он  почти  каждый  день  в  школе  встречал  первую   в  своей  жизни
учительницу,  сейчас  она опять  показалась  ему такой  же, как  четыре года
назад,  -   загадочной,  словно   умная  сказка,  которая  всегда   остается
неоконченной, оставляющей мечту на полпути.
     Класс, в  котором учился Мендл, все четыре года бессменно вела  Эвелина
Матвеевна Станюкевич.  Дирекция школы  неоднократно  предлагала  ей оставить
начальные классы и взять  на себя преподавание русского языка и литературы в
старших классах. Преподавать  русский - это  была заветная  ее мечта. Однако
учительница   решительно   отказывалась   от   этого  престижного  для   нее
предложения,  мотивируя тем,  что у нее очень удачный четвертый класс, и она
хочет сама вести его до конца, до окончания начального образования.
     Станюкевичи, Эвелина  Матвеевна с мужем, жили в самом красивом в Ружине
двухэтажном  доме,  обнесенном  высоким  забором.  Муж  преподавал  в  школе
ботанику. Никто, никогда,  даже вездесущие мальчишки, которые из спортивного
интереса побывали почти во всех многочисленных садах Ружина, не проникали  в
этот двор  и ничего о нем не знали, кроме того,  что  там, за этим кирпичным
забором, роскошный сад. Им ничего не стоило преодолеть  эту преграду. Однако
каждый  из них  каким-то отдаленным,  неосознанным  чутьем знал, что там, за
этим высоким забором, готовятся для  них удивительные рассказы  о  красоте и
гармонии  растительного  мира,  о гениальных  творениях  великих  писателей,
поэтов, воспевающих честность,  преданность, смелость, рассказы, которые они
услышат завтра в школе.  И именно это,  вероятнее  всего,  удерживало их  от
попытки вторгнуться в этот священный мир.
     - Пожалуйста, мама,  не волнуйтесь, -  успокаивала учительница  одиноко
стоящую у дороги Этл,  заметив беспокойство на ее  лице. - Бог  даст, и дети
поправятся,  - потом повернулась к заднему сидению и, убедившись в том,  что
там все в порядке, распорядилась тоном хозяйки:
     - Ну, если уселись, то поехали.
     После того,  как  бричка  тронула  с места,  Этл неотрывно смотрела  ей
вслед, пока  она не скрылась за поворотом улицы. Естественным ее  состоянием
оставалось постоянное беспокойство за детей и мужа. И  стоило ей вернуться в
дом,  как  сразу ее мысли, освободившись в какой-то мере от  тех, кто только
что уехал, обратились  к  Голде  и  маме.  Голда, почти уже  взрослая, скоро
кончает школу. И, как говорится, - маленькие дети -  малые заботы, большие -
и хлопот  побольше. Попробуйте сейчас прилично  одеть молодую  девушку, если
даже у вас достаточно денег, - в  магазинах хоть шаром покати - нет  ничего:
ни тканей,  ни готовой одежды. Вот и  приходится  перешивать старье, благо в
местечке не перевелись еще модистки и портные.
     Что касается мамы, то здоровье ее  становилось с каждым днем все хуже и
хуже. Жить вместе с ними она отказывалась. Приходилось часто ее навещать.
     Бричка миновала центральную часть местечка, костел, который стоял слева
за  хорошо  сохранившейся  красивой  чугунной  оградой,  и   поравнялась   с
владениями  сельскохозяйственной  коммуны,   организованной  эмигрантами  из
Америки несколько лет тому назад, еще до повальной коллективизации. Рабочие,
фермеры  и  другие   граждане  США  неопределенной  профессии,  спасаясь  от
надвигающейся  в их  стране  депрессии, решили  попытать  счастья в  стране,
разрушенной  почти до  основания  революцией и двумя  войнами  -  мировой  и
гражданской. В какой-то степени это выглядело, как помощь местным крестьянам
в восстановлении сельского хозяйства. Члены коммуны привезли с собой  немало
машин  и  инструментов, значительно облегчающих  труд земледельца,  и готовы
были поделится  своим опытом ведения хозяйства. В коммуне работали и местные
жители. Но, к сожалению, положительный опыт коммуны не нашел применения ни в
колхозах, ни в других хозяйствах.
     Владения  коммуны, поля, сады, постройки, в отличие от колхозных, резко
отличались  ухоженностью,  аккуратностью,  во всем  чувствовалась  хозяйская
рука.
     На ее территории находился прекрасный парк, принадлежавший до революции
местному помещику, спортивные площадки для игры в футбол, волейбол, городки,
а  также просторный, довольно хорошо оборудованный клуб с большим зрительным
залом. Всем  этим  пользовались не  только члены  коммуны, но и  все  жители
местечка и  даже окрестных  деревень. Это был очаг культуры и  спорта. Здесь
показывали свое искусство местные самодеятельные и профессиональные ансамбли
из  Житомира, Бердичева, проводились спортивные соревнования по разным видам
спорта, включая шахматы, шашки.
     Американцы привезли с  собой ветряную электростанцию,  установили ее на
возвышенности  и,  не  дожидаясь,  пока  будет  электрифицировано  местечко,
использовали силу ветра для освещения клуба и других зданий.
     - Папа, папа,  - вдруг  закричал Мендель, показывая на площадку рядом с
футбольным полем, - смотри, здесь я был на последнем уроке физкультуры, и мы
прыгали в  высоту. Я  прыгнул выше всех  -  целых семьдесят сантиметров! Мне
учитель сказал,  что я скоро  смогу сдавать  на значок "Будь готов к труду и
обороне"!
     -  Ну да!  Расхвастался! Ты  забыл, что  нужно сдать еще и  плавание, а
плаваешь ты по-собачьи - гребешь руками под себя. Таким стилем быстро нужную
дистанцию не проплывешь - не хватит сил.
     - Папочка, это когда ты был со мной на леваде в  прошлом году. А сейчас
я плаваю нормально.
     - Ну, разве что так, - согласился Аба.
     -  Мы с  Голдой  сами видели, как Минька  прыгал с высоченного пенька в
воду, да еще вниз головой, - это Люся по  велению сердца ринулась поддержать
своего братишку, не подумав об обратной стороне этого рассказа: ему, Миньке,
как любила его звать сестричка, не раз мама наказывала в воду не прыгать. Но
Люська все больше  распалялась в страстном желании доказать, что брат вполне
достоин упомянутого значка:
     -  Знаешь, папа,  как  это  было  страшно?  И  потом  он долго-долго не
выплывал. Мы здорово перепугались за него.
     Наступила тишина. Мендель резко повернул голову в сторону Люси, пронзив
ее острым взглядом. Папа  сидел прямо, смотрел вперед и был глубоко погружен
в свои мысли.  Люся не сразу поняла свой промах, недоуменно повернула голову
- сначала в сторону Менделе,  потом в сторону  отца. В круглых от  удивления
глазенках - вопрос: "А что я такого сказала?"
     - А? Что? - вдруг встрепенулся папа. -  С высокого пенька, говоришь,  и
прямо головой в воду? Ну и ну! И даже долго не выплывал? Вот вернемся домой,
и  мы с мамой решим,  за какую ногу и к какой кровати этого разбойника будем
привязывать.
     Все громко  и  весело  засмеялись. А потом  Люся  закашлялась и кашляла
долго  и тяжело. Аба с платочком  в руке  прижимал  к себе дочь,  вытирал ее
синие  губы. Эвелина Матвеевна  попросила остановить бричку. Плотное  облако
серой пыли, гонимое попутным движением воздуха, пронеслось мимо них.
     Приступ кончился, и они продолжали свой путь.
     Справа  от  дороги,  напротив  коммуны,  вдоль речки Раставицы  тянулся
бесконечный зеленый луг. Здесь его называли левадой. Кое-где вразброс на нем
и вдоль  обоих  берегов  реки, низко  склонив к  воде  и к земле свою густую
листву,  неподвижно  стояли  в  глубоком  сне  вековые  вербы.  А  над  ними
распростерлась  светло-серая  полупрозрачная полоса тумана -  словно пуховое
одеяло,   заботливо   натянутое  материнской   рукой,   чтобы   защитить  их
затянувшийся счастливый сон.
     - Как редко  мы бываем  в  это время вне  нашего  жилища! Какую  силищу
красоты нашей  земли мы позорно  просыпаем!  -  Эвелина Матвеевна  почему-то
засмеялась  от этих  своих  мыслей,  потом  затихла  на  несколько  минут  и
задумчиво  продолжала: -  Смотришь на эту тихую, мирную  от Бога картину,  и
трудно поверить, что на этой же земле свирепствуют насилие, убийство, голод,
войны, - то в Китае, то в Испании. Один только фашизм в Германии чего стоит.
Подумать  только, страна  с  такой высокой  культурой,  которая  ведь  стала
достоянием всего человечества! И вот  тебе - народ  этой  страны допускает к
власти какую-то неведомую никому ранее кучку хулиганов, погромщиков и убийц.
     - Скажите,  Аба, - оживилась она вдруг и продолжала уже о другом. - Вот
вы имеете какие-то  дела с коммуной, закупаете их продукцию,  что-то для них
достаете, -  почему у них такой порядок?  Почему  этот страшный трехгодичный
голод практически не коснулся никого из коммунаров?
     -  Да  вот,  и я  об этом не раз думал, -  начал  Аба  после  минутного
раздумья.  -  Как  я  смотрю, больше  страдают колхозники.  Коммуну  не  так
прижимают  с  налогами,  как  колхоз.  И  ремесленники в местечке худо-бедно
выжили, потому  что они, если  что не так, могут, в конце концов, уехать  на
заработки  в Донбасс  или на  другие стройки.  Это  трудный хлеб, но хлеб. А
колхозник паспорта не имеет и никуда он уйти  на другую работу или уехать не
может. Колхоз в беде - и он в беде, и деваться ему некуда.
     Сразу  за  Ружином  выехали  на  старинный  шлях,  обсаженный высокими,
стройными тополями с листвой, покрытой  придорожной пылью. Многодневная жара
лишила сил и энергии все  живое. Утренний воздух неподвижен. Не подавали еще
признаков жизни птицы. Только солнце, выдерживая свое, на века установленное
строгое расписание, неуклонно совершало,  как всегда, свой  неизменный путь.
Оно  еще  не показалось из-за  горизонта, но восточная часть светло-голубого
неба в том месте, где  кончался длинный ряд  тополей, уже  предвещала восход
веером багряных лучей, пронзивших  легкую  сетку  множества мелких,  светлых
облачков.
     Первые звуки на рассвете всегда привлекают внимание. На этот раз где-то
со стороны широкого  злачного  поля донесся  высокий,  разухабистый  женский
голос:

     Ой хмелю ж мiй, хмелю,
     Хмелю зелененький.

     Зажженные сердца товарок дружно и громко подхватили:

     Де ж ты, хмелю, зиму зимував,
     Щой не розвивався?

     И звучала эта песня так голосисто и  завзято, словно в ней единственная
правда на земле.
     Со  стороны  боковой  дороги  показалась  подвода. На  ней -  женщины с
повязанными  на  лоб  платками.  Люди  торопились  начать  полоть  бурак  до
наступления полуденной жары.
     - Тебе,  Мендель, нравится, как они  поют? Ты ведь у нас в школе в хоре
поешь и, наверное, разбираешься в этом деле, - с загадочной улыбкой  на лице
спросила учительница.
     - Мы  тоже поем эту песню, но не так. Григорий Степанович говорит, если
все  время  петь очень громко, то  это  получается  не  задушевное  пение, а
бездумный крик.
     - Мне Григорий Степанович сказал, что у тебя приятный голос.
     - Лучше бы он скорее перевел меня в басы, - пробурчал Мендель про себя.
     Сутулый,   седой,   с  треугольной  бородкой  семидесятилетний  учитель
украинского языка Григорий  Степанович  Холодкевич  обычно  очень  тщательно
отбирал  учеников в свой хор. Сам он владел мощным басом. Мендель слушал его
всегда с нескрываемой завистью. И хотя перед  ним  в это время стоял  старый
человек,  он видел в нем могучего богатыря. И, когда учитель  начал вызывать
учеников по одному для того,  чтобы они спели один только  куплет, Мендель с
замиранием сердца  сидел за  своей партой, ждал своей очереди, надеялся, что
ему предложат песню  с низким звучанием, и он сможет тоже пропеть достаточно
сильно. Ну,  например,  "Сижу за решеткой в темнице  сырой", то самое, что в
голосе Григория Степановича  звучит словно горн, зовущий к свободе. Но, увы,
ему предложили спеть не что иное, как "А мы просо  сiяли". Но это еще что, -
когда  он закончил,  то услышал такое, что никак не могло быть воспринято им
иначе,  как оскорбление. Старый учитель сказал,  что голос у  него хороший и
определяет его в... дисканты, в группу хора, где одни девчонки!
     - Не переживай,  Менделе, в твоем возрасте голос меняется очень быстро.
Не успеешь оглянуться, как будешь не только петь, но и говорить басом.
     -  Эвелина  Матвеевна,  вот вы были  в  Москве  недавно.  Вам  пришлось
побывать в опере? - спросил Аба.
     - Конечно,  и  даже в Большом театре.  Меня ведь директор  школы  давно
просит  взять русский язык  и  литературу.  И я готовлюсь к  этому, накупила
много книг, побывала на вечерах встречи с русскими писателями.
     -  Нам  ведь установили  дома  радиорепродуктор. Электричество  еще  не
подключили, а  вот радио  уже есть.  Иногда передают оперу, и мы  все  с Этл
удивляемся, как можно  показывать спектакль,  в котором артисты вместо того,
чтобы говорить,  поют.  Помните, приезжала еврейская  труппа  из Житомира  и
ставила  в клубе коммуны "Блуждающие звезды"  по  Шолом-Алейхему?  Нам очень
понравилось. Разве можно такой спектакль спеть?
     -  Можно,  Аба,  конечно,  можно,  -  Эвелина  Матвеевна  оживилась   и
продолжала  говорить  дальше почти самозабвенно,  как  бы  представляя  себе
первый свой  урок по русской литературе. - Опера, также как и  симфоническая
музыка,  -  продолжала она,  -  уводит  нас  от  мелких  будничных дел в мир
возвышенный, где царит мужество, любовь, красота и непримиримая ненависть ко
всему тому, что может омрачить нашу жизнь, отобрать радость и счастье  бытия
у  человека.  Разве  в  "Блуждающих  звездах"  нет  сильных  чувств,  смелых
поступков? Есть,  конечно. И если самую  главную часть  этого  повествования
положить  на  музыку, то  может  получиться  хорошая  опера.  Одному  больше
понравится спектакль, другому - опера. Мне, например, нравится то и другое.
     Аба внимательно и с интересом слушал учительницу и думал в связи с этим
о том, что рассказывал недавно Арон  о культурной жизни Киева. Нет,  что там
говорить,  советская  власть  принесла с собой какой-то особый  оттенок в их
жизнь. Во всяком  случае, если  не  они с Этл, то  хотя  бы  их дети  смогут
воспользоваться новыми возможностями.
     Думая  так,  он  не  мог  избавиться  от  назойливого,  неопределенного
беспокойства, которое сидело глубоко в его  душе давно и которое пробудилось
вдруг  под  влиянием  разговоров  с  учительницей.  Почему-то  пришла на  ум
пословица о ложке  дегтя  в  бочке меда.  Но,  если вспомнить  этот страшный
голод, историю Лизы и то, что происходит в самом Ружине, то не получается ли
наоборот - ложка меда в бочке дегтя?
     Уж очень ему хотелось знать мнение учительницы по поводу врагов народа,
о которых  непрерывно говорят по радио,  в газетах и  люди  между  собой. Но
рядом дети и, потом, кучер, которого он не знает.
     На  подъезде  к Верховне, когда осталось проехать несколько километров,
кучер забеспокоился и  заявил, что им придется остановиться. Пока он возился
с одним  из хомутов  и приводил в  порядок  остальную сбрую, дети побежали в
поле  порезвиться. Аба  и Эвелина Матвеевна  сошли  на  землю и незаметно  в
разговоре отошли на некоторое расстояние в тень придорожного дерева.  И  тут
Аба помимо своей воли заговорил о том, что его волновало в эту минуту.
     - Эвелина  Матвеевна, простите, пожалуйста, если  я не то спрошу, - Аба
замялся, сорвал  лист  с  нависающей над  ними ветки,  подождал  немного  и,
решившись, наконец, продолжил. -  Понимаете, недавно прибежал домой  бледный
Менделе,  с  шумом раскрыл  дверь и, не закрыв ее за  собой, проскочил через
столовую в залу. Мать побежала за ним и  увидела  сына, лежащего на кушетке.
Мендель уткнулся  лицом в подушечку и тихо вздрагивал. Мать подумала, что он
с   кем-нибудь  подрался,  мало  что  бывает.  Долго  она  его   спрашивала,
успокаивала и,  конечно,  пыталась  узнать,  в чем  дело,  но Менделе упорно
молчал.  С  тревогой  на  душе  Этл оставила  его в  покое,  и  он продолжал
неподвижно  лежать часа два до моего прихода с  работы. Когда я  пришел,  он
лежал на  спине,  уставившись неподвижным  взглядом  в  потолок.  Причем  не
обратил на меня никакого внимания. Я и так  и эдак. Наконец, мой Менделе как
закричит и  горькие слезы ручьем: "Папа,  папочка, скажи мне,  пожалуйста, -
всхлипывал сын, с силой уцепившись  в  меня  руками,  -  разве может хороший
человек быть врагом  народа?" Вы  ведь  знаете, что у них с Юрой  Винничуком
тесная дружба. Я думаю, после того, как отца арестовали, Анна детям сказала,
видимо,  что  отец  уехал  надолго  по  делам.  И  Менделе  тоже  ничего  не
подозревал. Он ведь очень любил  Мыколу Аврамовича,  который  всегда находил
время для Юры и его друзей. Незадолго до ареста он помог ребятам выписать из
Житомира  описание и материалы для постройки планера.  Сколько было радости,
когда  они его  запустили! И надо  же,  какие  злые люди! Оказывается,  сына
встретила их соседка и говорит: "Мендель, не ходи больше к Винничукам, разве
ты не знаешь, что их отец враг народа?" Вот так-то вот.
     Аба сделал паузу и, набрав в легкие воздух, продолжал с чувством.
     - Какой  ответ я могу, как отец, дать моему сыну на вопрос о том, может
ли хороший человек быть  врагом народа?  Что я ему  могу объяснить? И потом,
как я могу просить его не говорить об этом детям Анны - Юре и Тамаре?
     Аба нервно мял в руках сорванный с ветки лист. Он поднял глаза на  свою
собеседницу и сразу замолк.
     Молчала и Эвелина Матвеевна - веки опущены, потуплен взор.  Аба никогда
раньше  не  видел  это   улыбчивое,  жизнерадостное  лицо  таким  хмурым   и
озабоченным.
     - Вы уж извините. Видно я зря...
     - Дорогой  мой, - начала она задумчиво,  -  мало кто представляет себе,
что  через сердце и  душу учителя проходит судьба  каждого ученика,  каждого
жителя, всего  местечка,  и даже  всей страны!  Да,  да,  даже всей страны -
потому что нужно  быть готовым,  всегда готовым  ответить  на  самые сложные
вопросы. Иначе ты сам не сможешь считать  себя настоящим учителем и в полной
мере уважать себя.
     Эвелина Матвеенна развела руки, тяжело вздохнула.
     -   Пожалуй,  я  должна  на  этот  раз  признаться   в   своей   полной
несостоятельности и сказать, что я ничего не  понимаю в том, что происходит.
Но разве  я  могу  сказать  такое  своим ученикам? А ведь вы, Аба, не первый
рассказываете  мне  подобную  историю.  Я  уже наслушалась такого, что порой
кровь стынет в жилах. Если бы один только Винничук!..
     Тут она перевела дух, чтобы набраться сил и продолжать.
     - Если бы только он, - тогда бы я могла сказать: что вы, дети, это ведь
наверняка ошибка. Разберутся и выпустят. Вместо этого я механически повторяю
то, что мне подсказывают сверху: о неизбежности ожесточения классовой борьбы
и Бог знает чего, что я понять сама не могу.
     В другой обстановке  вряд ли она решилась бы проявить столь опасную для
нее  откровенность.  Но  здесь,  в широкой украинской  степи, залитой  ярким
солнечным светом, под  нежно-голубым небом, в тени вековых тополей, весь мир
с  его  жестокостью,  интригами,  предательством  казался  вне  политики,  и
потребность  раскрыться, освободиться  от накопившейся боли за людей,  за их
детей, за всю страну вылилась наружу.
     Кучер окликнул их, давая понять, что можно продолжать дальнейший путь.
     - Как видите, Аба, я сама нуждаюсь в совете, - закончила, направляясь к
бричке, Эвелина  Матвеевна. - Возможно,  я  напрасно  разоткровенничалась  с
вами.
     - Можете не беспокоиться - все останется между нами.
     Верховня их встретила знойной  тишиной пустынных, пыльных улиц. Кое-где
лениво залаяли собаки. Деревня  утопала в зелени многочисленных садов. Ветки
фруктовых  деревьев, обремененные в этом году обильным урожаем яблок и груш,
свисали почти до самой земли.
     Тетушка  Эвелины  Матвеевны,  Матильда  Карловна, встретила  гостей  не
раскрытой  до  конца приветливой  улыбкой,  за которой угадывалось  засевшее
глубоко в душе безутешное горе по родному человеку.
     Дом  оказался  довольно  просторным,  и  Абе с детьми  была  предложена
отдельная комната.
     - Матильда Карловна, я с благодарностью принимаю Ваше гостеприимство, -
обратился  Аба  к хозяйке  дома после  того, как  разгрузил  свой  чемодан и
разложил вещи по местам, - однако у меня будет к Вам настоятельная просьба.
     - И какая же? - брови Матильды Карловны удивленно взметнулись вверх.
     - Неделю без дела у вас я не выдержу...
     - Так в чем же дело? - оживилась хозяйка дома. - Инструменты в сарае, а
дом и огород у вас на виду.
     Дети привязались к черному,  очень смышленому  и  забавному  псу Ромке,
которому, так же как и хозяйке, с первой минуты  пришлись по  душе гости.  А
еще в доме жила игривая кошка Катя, которая непрерывно  заигрывала с Ромкой,
- то  убегала от него, то угрожающе изгибала  спину  и хвост, выпуская  свои
острые коготочки, которые пес уже очень хорошо изучил.
     Так что детям нескучно было.
     К концу дня,  когда несколько спала жара, Аба вышел  в огород. На одном
из участков огурцы уже были убраны полностью, а засохшая ботва еще осталась.
Он и решил  ее убрать. В сарае, где были инструменты, он нашел старые рваные
перчатки, одел их,  взял с собой лопату и  принялся  за  работу. Лопатой  он
подкапывал   корни,  вырывал  их,  потом  стаскивал  длинную,  завядшую  уже
наполовину ботву в кучи.
     -  Ха! И кого это я  здесь вижу!?  -  раздался  вдруг  мужской  высокий
насмешливый  голос со  стороны дороги. - Нешто  Аба!?  Какими судьбами? Хотя
чего это я спрашиваю? Мы все тут деревенские. От нас шила в мешке не утаишь.
Не успели вы выехать из  Ружина, как у всех баб на языке -  кто, да откуда и
зачем. Ну, здоров! Як ся маеш? А детишки-то с тобой?
     С дороги  на  огород направился мужик лет тридцати  в  защитного  цвета
галифе, запущенных в пыльные сапоги, и белой полотняной рубахе навыпуск.
     - Здравствуй, Рудько! -  Аба  снял перчатку с правой руки и протянул ее
пришельцу. - Как видишь, осваиваю новую профессию. Кое-что уже получается.
     Павло  Рудько,  работник местной  конторы  "Заготзерно", часто  бывал в
Ружине по своим делам и  многих знал  в районном  центре.  Каждый  раз перед
возвращением в свою деревню он заглядывал в магазин к Абе.
     - Прокатился к вам и  успел уже  узнать, что  хлеб на  самом деле не на
дереве растет, - пошутил Аба, продолжая собирать ботву.
     Павло стоял, широко расставив ноги, и посмеивался мелким смешком.
     - То-то.  Вашему брату не понять, каким потом достается этот самый хлеб
насущный.
     -  Каждому  свое. Не  стал же ты сам  себе  справлять  костюм  к  своей
свадьбе, а пришел к старому Моисею, мастеру, знающему свое дело.
     На  круглом,  с  выступающими  скулами  небритом  лице  Павла  заиграли
желваки.
     - Смотрю  я  на тебя,  как ты  лопату держишь, и  смех меня  разбирает.
Смотри!
     Павло  выхватил лопату из рук  Абы  и  стал  нервно вскапывать  тяжелый
чернозем, выворачивая  и  распучивая  его. Прошел ряд  в  несколько  метров,
потом, запыхавшийся, потный,  шагнул  к Абе,  резким  движением правой  руки
вернул ему лопату и сказал победоносно:
     - Вот  так-то вот. А ты  в перчатках... -  и  тут же направился быстрым
шагом к дороге, оставив после себя острое необъяснимое беспокойство.
     Аба облокотился на  лопату, с недоумением посмотрел ему вслед, потом на
вскопанную  Павлом глыбу  жирного  влажного  чернозема  и  принялся за  свою
работу.
     "И  зачем  только он показывал  мне,  как нужно вскапывать  огород?"  -
подумал он.
     Вечером за  ужином  Эвелина  Матвеевна предложила Абе вместе  с  детьми
посетить  на следующий день бывшее графское  имение. Вернее было  бы сказать
то,  что  осталось от него после многочисленных  потрясений, которые вынесла
эта украинская деревня вместе со всей страной.
     -  Когда я  приезжала  сюда  в прошлый  раз,  - рассказывала за  столом
учительница, -  я пришла  к местному председателю и спрашиваю, знает ли  он,
чем его  Верховня знаменита. А он поднял на  меня усталые свои глаза и  стал
жаловаться  на свою  взрослую  дочь,  которая  год назад  закончила  школу в
Ружине.  Начиталась,  говорит  он, французских романов и покоя от нее  нет -
требует  бросить  все  дела  и  организовать  музей Бальзака.  Председателя,
конечно,  понять  можно -  коллективизация, голод.  Да что там  говорить!? И
потом,  главным препятствием  является  то,  что там  расположилась  контора
"Заготзерно" со всем своим хозяйством. Поговорили мы с ним  и договорилась о
мемориальной доске на воротах.
     Когда они на  следующий день  подошли к полуразрушенным воротам имения,
то  увидели  две вывески на правом кирпичном столбе: "Школа трактористов"  и
"Контора Заготзерно". На левом был прикреплен довольно скромный кусок фанеры
с мемориальной надписью о том, что здесь, в имении графини Глиньской, гостил
выдающийся французский писатель Оноре де Бальзак.
     -  Молодец председатель,  сдержал  слово,  -  с  особым удовлетворением
отметила учительница, -  специально  навещу его, чтобы поблагодарить. Ну что
ж, теперь зайдем  с вами в дом. Боюсь, что мы  будем несколько разочарованы,
но побывать здесь нужно.
     Сразу за воротами перед домом они увидели  трактор,  веялку,  груженные
мешками запряженные  повозки.  Трудно  было себе представить, что это  место
некогда было фронтальным садом  с ухоженными  деревьями и газонами. Двор был
завален всяким мусором из  соломы,  старой мешковины и  изношенными  старыми
деталями телег и саней.
     Они обогнули дом  и  оказались на другой стороне, где сохранилась еще в
какой-то степени планировка сада, имевшая  место при  последнем  помещике  в
Верховне. Широкая  маршевая  лестница,  заросшая бурьяном, спускалась вниз к
липовой  аллее,  ведущей  к  живописному  озеру,  за  которым во  всем своем
великолепии открывалась бессмертная красота украинской земли.
     - Сейчас много говорят о преобразовании природы, - тихо говорила как бы
сама  с   собой  Эвелина  Матвеевна,  облокотившись   на  перила  и  любуясь
раскрывшейся  перед  ними  панорамой, - Мичурин,  соединение  рек... "Нельзя
ждать милостей от природы  - взять  их у нее - наша задача", - так, кажется,
было  сказано.  Что-то  в этом,  конечно,  есть.  Что-то зовущее к  активной
созидательной деятельности.  Вот  почитайте  Чехова,  Лермонтова, Гончарова,
Тургенева. Образованные,  полные  сил и  энергии  молодые  люди изнывали  от
скуки,  не  знали куда и  как приложить свои знания, свой талант.  А  теперь
остается им только засучить рукава. Все дороги открыты. И  все-таки, - вдруг
начала учительница говорить  все  громче,  -  не сможет человек, никогда  не
сможет создать такую  красоту и гармонию. На эту красоту можно  смотреть всю
жизнь,  каждый  день, не уставая  и  не переставая восхищаться ею. Пока  что
человек очень слаб  перед силами  природы.  И  знаете, Аба, мне даже страшно
подумать  о  том,  что  люди  неизбежно,  с  каждым  последующим  столетием,
становятся все могущественнее. А не захотят ли  они в один прекрасный момент
из простого честолюбия изменить по своему образу и подобию все то,  что мы с
вами сейчас видим!?
     Абе  было  интересно  слушать Эвелину Матвеевну.  Но  вместе с  тем  он
постоянно  чувствовал  неловкость  от  того,  что  не в состоянии  достойным
образом поддержать разговор.
     - Эвелина Матвеевна, - смущенно посмеиваясь, заговорил Аба, - возможно,
вы  будете смеяться надо мной, но я через все свои годы сохранил  одно очень
яркое воспоминание, как будто это было вчера. Я, закутанный в пеленки у мамы
на руках, и  идет она со мной по улице в яркий солнечный день.  Рядом с нами
множество  прохожих. Я не сплю, смотрю  на  высокое-высокое  голубое небо  и
думаю, почему люди такие маленькие и не вырастают до самого неба.
     -  Думаю, - смеясь, заметила учительница, - это было значительно  позже
вашего  младенческого возраста. Но это не важно. Удивительно то, что человек
с первого вздоха уже задает себе вопрос "почему?" и хочет сделать лучше, чем
сама природа.
     В  здание  они  вошли  по  узкому  коридорчику,  образованному  легкими
дощатыми стенками-времянками, высота которых  не достигала потолков. Судя по
сохранившейся  на  потолке  лепке,  здесь  была  большая  гостиная,  которая
впоследствии была разбита на несколько комнат для конторских служащих.
     Одна из дверей открылась, и на пороге появился Рудько Павло.
     - Смотрю в  окно  и  вижу  -  вы к нам. Хотя у нас  сейчас  беспорядок,
переставляем  мебель,  чтобы  удобней  было  работать,  но  раз  уж  пришли,
заходите.
     Эвелина Матвеевна, Аба, дети вошли и остановились у дверей.
     -   Спасибо,  мы  ненадолго,  -  поблагодарила  учительница,  -  пришли
посмотреть бывшее имение.
     - Ну что ж, смотрите, если вам интересно.
     Недалеко от дверей двое  рабочих с трудом передвигали  тяжелый, высокий
старинный  шкаф.   Павло  повернулся  к  рабочим,  советуя  им,   как  лучше
подкладывать под него круглую трубу.
     В  какой-то  момент  шкаф  сильно  наклонился, и с самой  верхней полки
свалилась  запыленная  амбарная  книга.   Она  с   грохотом  упала  на  пол,
раскрылась, и из нее выпала и отлетела в сторону фотография.
     Люся  нагнулась,  подняла фотографию,  посмотрела и  помимо  своей воли
крикнула:
     - Папа, смотри: это же фотография дяди Антона!
     Аба в это время разговаривал с Эвелиной  Матвеевной и не  сразу обратил
внимание  на  дочь. Когда  же  он  повернулся  к ней,  то  увидел в ее руках
знакомую ему фотографию. Он  протянул руку, чтобы взять ее, но в этот момент
перед   ним  мелькнула  рука  Павла,   которая  резким  движением  выхватила
фотографию. Люсенька испугалась и осталась стоять с пустой протянутой к отцу
рукой. Аба успел увидеть взволнованное лицо Павла. Он мгновенно смял в своей
руке фотографию и сунул ее в карман. Потом через плечо  кинул рабочим, чтобы
они его подождали, и вышел в смежную комнату.
     Когда  на  обратном  пути  они  проходили мимо председательского  дома,
кто-то окликнул учительницу.
     -  Эвелина Матвеевна,  здравствуйте! - из ворот  вышла хозяйка дома.  -
Рада  вас видеть  в Верховне.  У нас  в семье большая радость - выдаем дочку
замуж  за доброго  парубка с Полтавщины. Приходите  завтра на свадьбу. Будем
рады  вас видеть, -  посмотрела на Абу и детей и добавила: - И вы приходите,
добрый человек. Вас многие здесь знают и уважают.
     -  Ну что  ж,  от все  души  поздравляем  вас. Спасибо  за приглашение.
Постараемся прийти, - ответила учительница за себя и за Абу.
     Несколько дней пребывания в  деревне сделали чудо: дети почти перестали
кашлять, окрепли,  загорели.  Временами они  помогали  отцу  копать  молодую
картошку.  Когда  Аба  затеял  починку  ступенек  у  крыльца,  они подносили
материал или инструмент,  а  Люсенька с довольно серьезным видом давала отцу
советы,  как нужно делать лучше. Аба  относился к ее  предложениям  довольно
снисходительно  и  поддерживал с  ней живой разговор. Мендель  же  хихикал и
издевался над предложениями сестрички.
     Соседские  дети  постоянно  проявляли желание  играть  с ними,  но  тут
пришлось объяснить их  родителям,  что коклюш  - заразная  болезнь.  Но дети
тянулись друг к другу, и совсем изолировать их не представлялось возможным.
     Сначала  Аба не придал значения тому,  что произошло с ними в конторе у
Рудько, но по возвращении домой после посещения  бывшего помещичьего  имения
Люся вдруг спросила отца:
     - Папа,  разве дядя Антон и этот,  который вырвал  у  меня  фотографию,
друзья?
     - Может быть.
     -  А вот и  не может быть,  - упрямо  заявила Люся. - Дядя  Антон очень
добрый, а этот - злой.
     Люсенька помнила, как дядя Антон недавно  застал ее в  магазине у папы,
долго  беседовал  с  ней,  называя  ее  ясным  солнышком  и  угощал вкусными
конфетами.
     Этот разговор с дочерью  вернул  его к неприятной истории  с  кражей  в
магазине и арестом Антона.
     "Где-то  я  видел  эту фотографию...  Ну да,  конечно,  у  следователя,
склеенную из кусочков.  Наверное,  Павло  и Антон  дружили  между  собой", -
подумал Аба и тут же забыл об этом.
     Но  поздним вечером, засыпая  на диване, он вдруг снова увидел Павло  с
выражением крайнего беспокойства на покрасневшем лице.
     "Что  это  было с ним  - вырвал  у девчонки  фотографию, смял  ее  и  в
карман?"
     С  этим   Аба   и   уснул.  Уснул  крепким,  глубоким  сном   человека,
надышавшегося чистым прозрачным деревенским воздухом.
     На  следующий день  к  полудню обычно пустынные улицы деревни несколько
оживились.  На  свадьбу  потянулись целыми  семьями  и  в одиночку приодетые
односельчане.
     Прибывали  гости и  из соседних сел.  Несмотря  на приглашение, Аба  не
собирался идти на свадьбу. Через день кончался срок их пребывания в Верховне
и ему хотелось  из  благодарности к  гостеприимной  хозяйке как можно больше
сделать  по хозяйству  из  того, что  он  себе  наметил.  Однако  в половине
двенадцатого Матильда Карловна напомнила, что пора собираться на свадьбу.
     - Учтите, -  сказала она, - пренебречь приглашением  в деревне нельзя -
это будет воспринято, как оскорбление.
     Во  дворе  председательского  дома  за  длинным столом  сидели молодые,
родители, родственники  и близкие друзья. А на улице у широко открытых ворот
-  толпа  остальных  приглашенных односельчан, в которую  влились и Матильда
Карловна со своими гостями.
     С шумом  поздравляли  жениха и  невесту,  несколько  раз  заставляли их
целоваться, наставляли их на любовь и согласие, желали им иметь много детей.
С большим подъемом пели под  аккомпанемент двух гармошек мелодичные народные
и патриотические песни. Весело и лихо танцевали.
     Тем  временем   присутствующих   за  пределами  стола  обходили  сваты,
несколько пар - мужчина и женщина в  каждой из них, - с подносами, накрытыми
рушниками с  ярко  вышитым  украинским  орнаментом.  Присутствующим  вручали
рюмку, наливали  водку и давали кусок свадебного  калача.  После этого гость
оставлял на подносе конверт с вложенными в него деньгами -  кто сколько мог.
Это был свадебный подарок.
     Председатель вышел из ворот, подошел вплотную к Матильде Карловне  и ее
гостям.
     - Матильда Карловна, не с Вашего ли букваря все  и началось? С  первого
класса и до четвертого... Что  заложишь в эти годы, то и будет. А теперь вот
дочь собирается на педагога  учиться. Считаю,  вы имеете  прямое отношение к
сегодняшнему  торжеству. Так что берите, пожалуйста, своих гостей и к столу.
Они будут и нашими желанными гостями.
     Председатель по-дружески  положил  свои  руки на  плечи  Абы  и Эвелины
Матвеевны и хитро скосил свои глаза на учительницу.
     -  Да мы  же с  женой  и  дочкой  прекрасно  знаем  Эвелину  Матвеевну,
например,  по истории с  бальзаковской мемориальной доской. Ну, а Абу? Он не
раз нас выручал. Вот и сейчас  - гляньте,  какая аппетитная селедочка на Вас
смотрит.
     Они посидели  некоторое время за  столом, потом,  когда опять  начались
танцы, почти все встали  и  отошли к середине двора -  кто  для того,  чтобы
потанцевать, а кто - чтобы посмотреть на танцующих.
     Еще сидя за столом и  разговаривая с соседом,  Аба почувствовал на себе
чей-то пристальный взгляд. Однако его отвлекало  шумное свадебное застолье и
сосед, который жаловался на своего сына, отказавшегося после седьмого класса
продолжать учебу  в Ружине.  Ему так и  не  удалось  сразу  разглядеть этого
человека.  Однако,  как  только он  встал  из-за стола, его  взгляд  на  миг
встретился в упор с затуманенным,  хмельным  взором из-подо лба краснощекого
человека,  который сидел на противоположной  стороне  стола далеко справа. В
тот же момент Аба услышал за своей спиной знакомый голос подвыпившего Павла,
который взял его за руку и отвел в сторону.
     - Добрый день,  Аба! Очень рад  тебя видеть. Мы  ведь  знаем друг друга
давно, правда? Разве не так? - Павло  запнулся на минуту - переполненный его
желудок издал странный звук. - А вот, чтобы посидеть с тобой спокойненько за
столом и  не  торопясь потолковать  по душам  - так это как-то не удавалось.
Пошли ко мне, тут недалеко, а? Когда еще у нас будет такая возможность?
     Сначала Аба отговаривался тем, что его ждут дети, и что еще будет время
им поговорить. Но  Павло держал его крепко за рукав  и  продолжал настойчиво
приглашать  к  себе. У Абы возникло желание  поделиться с Павлом  по  поводу
судьбы Антона.  И он согласился, наконец, несмотря на то, что собеседник был
не совсем трезв.
     - Извините, - сказал Аба вдогонку своим спутницам, уходящим  в сторону,
где танцы уже бушевали во всю мощь украинского темперамента, - я ненадолго к
Павлу.
     Женщины повернулись  лицом  к  Абе, и  он успел  заметить, как Матильда
Карловна медленно перевела глаза  на Павла  и с  каким-то скрытым  значением
измерила его с ног до головы своим печальным взглядом.
     -  Вот здесь  мы  с  тобой  и  посидим,  -  сказал  Павло,  когда  они,
согнувшись, вошли в низкую, полутемную, с одним маленьким запыленным окошком
пристройку сзади дома. -  Люблю здесь, подальше от домашних, спокойно выпить
чарочку-другую с друзьями-товарищами.
     На старом  деревянном  шатающемся столе - початая бутылка, кусок  сала,
керамическая миска с квашеной капустой и солеными огурцами.
     - Ты  Аба мне нравишься, - начал Павло,  расставляя  на столе не совсем
чистые стаканы. - И в Ружине люди тебя уважают. Мужик ты хороший.
     - Не иначе, как ты позвал меня сюда для  того, чтобы объясниться мне  в
любви. Но я не женщина и, потом, я в этом не нуждаюсь.
     Мужчины  немного  посмеялись,  потом  Павло   спохватился  и  сказал  с
серьезным видом:
     - Мне ничего от тебя, Аба, не нужно. Просто посидеть, поговорить о том,
о  сем со свежим человеком.  Хорошо тебе - в  районе живешь,  народу разного
полно. А здесь - одни и те же люди.
     Павло  начал разливать стаканы, а Аба в это время думал о  том, как ему
начать разговор об Антоне. Лучше это сделать сейчас на трезвую голову.
     Было заметно,  что хозяин дома проявлял какую-то нервозность, с которой
он не в состоянии был  совладать из-за своего уже  хмельного  состояния. Изо
всех сил  он старался не касаться горлышком бутылки стакана,  но это  ему не
удавалось,  и легкое  позвякивание выдавало дрожь в его  руках. Движения его
были очень медленны, и время от времени он почему-то поглядывал в окошко.
     Аба  заявил, что пить много после свадебного стола он не намерен. Павел
не стал с ним спорить, и стаканы были заполнены всего на четверть.
     -  Хотел я с тобой поговорить по одному делу, Павло,  - начал было Аба,
но договорить ему не пришлось.  Со скрипом отворилась входная дверь, и через
порог, полусогнувшись,  переступил крупный человек. Выпрямился, посмотрел на
присутствующих, на стол и хриплым, нетрезвым голосом прогудел:
     - Во гады, без меня, тайком...
     - Ладно тебе, Иван. Раз уж пришел, - садись и не пугай гостя.
     "Так это  же тот  самый тип, который так пристально смотрел на меня  за
свадебным столом!" - отметил про себя Аба.
     - Иван, - пришедший протянул неуверенным движением руку через стол, - а
тебя-то как?
     - Аба, - прозвучало твердо.
     - Это, извини, что за  такое имя?  - спросил Иван, усаживаясь поудобнее
на лавке, - Живу вот, скоро полсотни стукнет, а такого не слыхал.
     - А вот представь - есть такое, - подчеркнул Аба.
     - Давай,  Павел, пропустим  по стакану,  а там разберемся, что  к чему.
Разливай!
     Павел налил только ему полный стакан.
     -  Это  еще что  такое, пить - так  всем  пить  по стакану! Так дело не
пойдет.
     -  Не  шуми. Не хочет  наш гость пить много после свадьбы - ну и пусть.
Поехали, - и Павло поднял стакан.
     Молча выпили, закусили. Совсем уже не владея собой, Иван начал.
     - Так ты  говоришь,  тебя зовут...  Черт! Разве  упомнишь?  - Иван стал
закуривать папиросу.
     Аба  сидел, выпрямившись и обхватив  грудь  обеими руками.  Он  смотрел
прямо на Ивана,  ни на минуту не сводя с него своего взгляда. Это раздражало
Ивана, тем более, что Аба не счел нужным повторять ему свое имя. Тот глубоко
затянулся. От едкого дыма закашлялся.
     -  Оно мне и не нужно  знать  это  поганое имя, -  Иван провел рукой по
столу, смахнул консервную банку,  которая  служила пепельницей, и  навалился
всем телом на стол. - Оно не наше, это имя, оно яврейское имя! Верно, Павло?
А я и не люблю их, торгашей. Даже выпить по настоящему - не выпьешь с ними.
     Аба  готов был встать и уйти,  не затевая бессмысленного спора с пьяным
человеком,  но  последовавшие  вслед  за  этим  слова  Павла  привлекли  его
внимание.
     - Ты зря так с нашим гостем. Он хоть и еврей, но не похож он на них. Он
хороший человек, и с ним всегда договориться можно.
     - Да, договориться, - спохватился Иван, пытаясь  своим опьяневшим  умом
вспомнить что-то очень важное. -  Вот именно,  договориться.  Слухай, ты вот
приехал  сюда в  деревню,  - сощурив глаза, процедил он  сквозь  зубы,  -  с
детишками своими. Славные они у тебя, твои отпрыски. А не боишься?
     - А чего мне бояться? - Аба по прежнему сидел в стройной позе и отвечал
спокойно.
     Он уже имел опыт находиться в обстановке, когда тебе напоминают  о том,
что твои предки и ты сам на этой  украинской земле не  более,  как случайные
квартиранты,  которые не хотят и не  умеют  по-настоящему работать, а только
хитрят  и изворачиваются. Он также давно и твердо усвоил,  что сорвавшейся с
цепи  озверелой  собаке  нужно  противопоставить  хладнокровие.  Оно  всегда
выручает.
     - Всякое бывает, - продолжал  Иван  ехидно.  -  Эдак,  в  лунную  ночку
гуляючи, кинул окурок,  а там, глядишь, и  в момент  ни тебе хаты, ни сонных
людей в ней.
     Аба  кинул  вопросительный  взгляд   в  сторону  Павла,  который  сидел
неподвижно,  уставив  свой взгляд  на бутылку  водки,  стоящую  на  столе, и
молчал.
     "Пожалуй, этот  спектакль  неспроста.  Не иначе,  как они  договорились
между собой заранее".
     -  Зря   пугаешь  человека,  -  вмешался,   наконец,   Павло  с  пьяной
перекошенной ухмылкой на лице. - Да, он  на самом  деле еврей, но  не такой,
как все они, не такой...
     - Ты это брось мне  туманить мозги. Все они одинаковы.  Куда угодно без
мыла пролезут.
     - Спасибо,  Павло, что хотел со мной поговорить, - Аба резко встал. - А
что  не удалось, так побеседуем в  другой раз,  -  и после  небольшой  паузы
подчеркнуто добавил. - А сейчас меня там ждут женщины. Неудобно - оставил их
и ушел.
     Закрывая за собой дверь, Аба услышал вдогонку:
     - Жидовская засранная интеллигенция! Женщины, видите ли, его ждут!
     А  деревенский  воздух  весь  был   наэлектризован  неуемным  свадебным
пиршеством.  Со  стороны председательского  дома бойко звучала  под гармошку
песня и быстрый со свистом, гиканьем и взрывами смеха танец.

     Кину кужiл на полицю,
     Сама пiду на вулицю,
     Нехай мишi кужiль трублять,
     Нехай мене хлопцi люблять...
     Я нiкого не любила,
     Тiльки Петра та Данила,
     Грицька, Стецька та Степана,
     Вийду замiж за Iвана... Хи-и-и хо-о-о...

     Из простого  приличия нужно было вернуться на свадьбу, но Аба незаметно
для себя вернулся домой  и оказался в саду,  где  шумно играли с прирученным
вороном Мендель и Люся.
     - Как вы тут, не скучаете? - спросил отец. - А то может пойдете со мной
на свадьбу?
     -  Папа,  папочка, а знаешь,  ворон-то говорит,  -  восторженно  шумела
Люсенька.  - Мы его кормим, а он кричит: "Дай!". Иди, папочка, на свадьбу, а
мы лучше здесь останемся.
     - Вы с ним поосторожней, а то клюнет так, что больно будет.
     Когда Аба вернулся на свадьбу, Матильда  Карловна его встретила долгим,
молчаливым и испытующим взглядом.
     Последняя  для Абы  ночь  в Верховне  была почти  вся бессонной. В окно
заглядывал  лунный полумесяц и  яркие,  крупные  украинские звезды.  Из сада
сквозь расшитые крупными  цветами  занавески  прорывался ласкающий  ветерок.
Набегавшись  за день, дети спали  глубоким  сном.  Мендель тихо и беззаботно
посапывал,  а  Люсенька,  видимо,  еще  не  совсем  избавилась   от  дневных
впечатлений и временами ворочалась, тихо произносила невнятные слова.
     К  полуночи  постепенно затихал свадебный  шум. Засидевшиеся,  уставшие
гости пели тихие, спокойные песни.

     Нiч яка мiсячна, ясная, зоряна,
     Видно, хоч голки збирай;
     Выйди коханая, працею зморена,
     Хоч на хвилиночку в гай...
     Ты не лякайся, що своi нiженьки
     Вмочиш в холодну росу;
     Я ж тебе вiрная, аж до хатиночкы
     Сам на руках донесу...

     Песня уносила  в далекую  юность.  Она  удивительно  просто,  задушевно
рассказывала о нежной любви. Аба знал эту песню с детства. Но никогда раньше
он не чувствовал так глубоко ее красоту  и мелодичность.  Пусть на несколько
минут, но она  отвлекла его  от той злобы, ненависти, унижения,  которые ему
пришлось испытать  сегодня.  Он долго  не мог избавиться  от  залитых брагой
бесцветных глаз Павла, от угрожающей, опасной тупости на лице пьяного Ивана.
     "Слава  Богу,  эта мразь в явном  меньшинстве", - подумал Аба, вспомнив
улыбающиеся, приветливые лица за свадебным столом.
     Аба вспомнил свою  с Этл  свадьбу. Это было как будто  вчера и вместе с
тем  очень  давно. Тогда звучали песни еврейские. Тоже  веселые и печальные,
хватающие за сердце.
     Совершенно неожиданно возникло желание помолиться.  Не  сказать,  чтобы
Аба и Этл  были по-настоящему  верующие.  Но иногда,  когда  после  трудовой
пятидневки  выходной  совпадал  с   субботой,  или   выпадал  на  Песах  или
какой-нибудь другой  еврейский  праздник,  Суккот  или  Пурим,  Этл зажигала
праздничные свечи, а Аба надевал кипу, талес и читал молитву.

     Недельное  пребывание  в  Верховне  не  прошло  даром.  Дети окрепли  и
перестали кашлять.
     "Этл будет рада", - подумал Аба.
     Выехали они в назначенный день после обеда. Подъезжали они к Ружину уже
в полной темноте. От усталости все молчали.
     - Смотрите, смотрите, в Ружине большой пожар! - закричал вдруг Мендель.
     Люсенька вздрогнула  и прижалась к  отцу.  В испуге все стали  смотреть
вперед. Сначала Аба вместе со всеми забеспокоился, потом вдруг стал радостно
смеяться.
     - Девочки и мальчики, - говорил он все громче и громче, подняв высоко к
небу  руки, -  а также  все  люди,  живущие  в местечке Ружин! Я  вас горячо
поздравляю с большущей радостью! Отныне у Вас будет свет в домах и на улицах
тоже!  Как в Киеве, Нью-Йорке, Париже! Шутите? Да,  да! Именно  так!  Ну-ка,
молодежь, громкое "ура" за светлое будущее нашего родного Ружина!
     Некоторое время Менделе и Люся  смотрели на отца, не понимая, чему папа
радуется. А когда поняли,  в  чем дело, долго кричали  "ура", так что отец с
трудом их остановил.
     Улицы Ружина выглядели совершенно необычно. Первый электрический фонарь
они увидели на перекрестке недалеко  от плотины, а когда поравнялись с ним и
посмотрели  налево  в сторону мельницы и электростанции, восторгов было хоть
отбавляй: длинная дамба,  мост и площадь на  въезде  в Баламутовку (заречный
район местечка) были залиты ярким светом.
     - Папа, папа!  - кричала возбужденная  Люсенька. - Мне  Менделе сказал,
что вода  проходит  через  электростанцию и получается свет.  Он  обманывает
меня, правда? Вода ведь гасит огонь и свет.
     Но главное диво было в другом. Почти все окна домов светились так ярко,
что  казалось, будто внутри каждого дома ясный солнечный день,  и  это в  то
самое время, когда на улице ночь.
     Когда  они подъехали к своему  дому, Аба  и дети  поблагодарили Эвелину
Матвеевну и попрощались с ней.
     Никогда  раньше ужин,  выставленный  на  стол, не выглядел  так сочно и
аппетитно, как в тот первый в их жизни сказочно светлый вечер, подаривший им
чудо века - электричество.

     На  площади перед  школой  выстроились  ученики по группам.  В  стороне
стояли  родители. Этл и Лиза стояли рядом и время от времени  поглядывали на
своих детей. Первый день нового учебного года.
     -  Для  меня  это большая удача, что наши дети  крепко  подружились,  -
говорила Лиза усталым спокойным голосом человека, которому выпала счастливая
минута расслабиться от своего личного горя. - Аллочка первое время приходила
со  школы  вся в слезах. Ведь она никогда не  слышала ни одного  украинского
слова. Спасибо твоей Люсеньке, да и Голде тоже.
     - Знаешь, тут не без взаимной пользы. Моим нужно знать русский. В школе
требуют. И вообще, хорошо знать этот язык. Еще лучше было  бы, если бы  дети
знали еще и наш родной, еврейский, да вот...  Только Голда пишет и читает на
еврейском. Кончила четыре класса. А потом закрыли еврейскую школу. А Мендель
и Люся даже алфавита не знают.
     - Добрый день, дети! - На площади раздался  сильный мужской голос. -  Я
поздравляю  вас  с началом очередного  учебного  года.  Надеюсь,  вы  хорошо
отдохнули и сможете успешно продолжать учебу.
     На крыльце,  которое служило трибуной, речь  держал  высокий,  стройный
человек  военной  выправки,  лет  сорока - директор  школы.  Кроме него, там
стояли наиболее уважаемые  учителя  и представитель  партийного  руководства
района.
     - Советская власть  предоставила  вам, - продолжал оратор, - завтрашним
хозяевам  страны,  все  условия  для отличной учебы,  интересного  активного
отдыха,  занятий многими видами  спорта -  футболом, волейболом,  шахматами.
Ваша обязанность - не только хорошо учиться, но, начиная со школьной скамьи,
постоянно крепить оборону нашей славной могучей Родины. Многие из вас сумели
проявить мужество,  настойчивость, патриотизм  и  уже сдали нормы на  значки
"Ворошиловский стрелок" и "Будь готов к труду и обороне".
     -  Кроме  необходимых  знаний,  мы,  учителя,  стремимся  привить  Вам,
ученикам,  также  любовь к труду  и  искусству.  Для этого существует  у нас
мастерская, где мальчики  учатся слесарному  делу, а девушки - умению шить и
вышивать. У  нас работают  кружки  юных  натуралистов,  русской и украинской
литературы,  а  также хор под управлением  нашего глубокоуважаемого Григория
Степановича.  Наши  дети помогают колхозу  выращивать молодняк, беря шефство
над ним, помогают в уборке урожая.
     Директор  сказал  пару слов о  чисто  школьных  проблемах, потом, после
многозначительной паузы, добавил:
     -  Теперь  о  важном,  очень  важном  деле.  Успехи  колхозного  строя,
индустриализация страны, освоение  природных богатств,  расцвет национальной
культуры не дают покоя нашим  недругам, троцкистско-бухаринскому отребью. Их
оружие - вредительство в колхозах, на заводах, шахтах.
     При  этих словах десятки детских глаз в строю  заблестели  огнем  веры,
преданности и верности.
     - Мы живем в такое время, когда  многочисленные враги народа  стремятся
свернуть нас  с социалистического  пути,  свести  на нет  завоевания  страны
Советов. Они не останавливаются  ни перед чем и пытаются запутать и обмануть
наших детей,  нашу молодежь. В этих условиях нам с вами необходимо проявлять
острую бдительность и не проходить мимо проявлений  вражеских выпадов. Любое
вредительство,  любые высказывания, подрывающие мощь нашей страны, не должны
проходить мимо нашего внимания.
     - Оградим нашу Родину от черных происков врагов народа!
     Невинные  молодые  сердца  участили  свое биение в жгучей  ненависти  к
врагу, который намерен был отнять у них счастливую жизнь.
     - Да здравствует надежный друг украинских детей товарищ Постышев!
     - Да здравствует  великий  и мудрый  вождь всех  народов  мира,  творец
первой в мире социалистической конституции товарищ Сталин!
     Аллочка вместе с Люсей стояли неподвижно, взглядом и слухом прикованные
к оратору.
     На обратном пути Лиза и Этл шли рядом.
     - Слушай,  Этл,  -  неуверенно  начала Лиза, -  я все  не  решаюсь тебя
попросить...
     - Что попросить? - спросила Этл.
     -  Ты  не  могла  бы взять  к себе  Аллочку на  неделю,  только на одну
недельку. Мне обязательно нужно съездить в Ленинград. Очень нужно.
     - О чем ты говоришь? Конечно, смогу. Можешь не беспокоиться.
     - Большое тебе спасибо!  Когда нибудь ты узнаешь,  какую великую услугу
ты мне оказала.
     Этл посмотрела с удивлением на свою соседку, но промолчала.
     На  следующей  неделе выпадал  день, когда можно  было отнести передачу
мужу. Это разрешалось делать один раз в два-три месяца. В связи с этим  Лизе
предстояла поездка в Ленинград.
     Каждый  раз  в  очереди  у  приемного  окна  она стоит,  словно  сжатая
смертельной спиралью кобры, и ждет -  возьмут  или не возьмут передачу.  Это
ответ на вопрос, жив или нет ее муж.
     Приемщик,  обычно  не  торопясь,  долго  водит пальцем по  замусоленным
страницам толстого журнала, явно испытывая при этом злорадное удовлетворение
значимостью своей персоны в судьбе вчерашних  сильных мира сего. Когда  она,
наконец,  слышит отрывистое:  "Клади!",  ноги у  нее  подкашиваются,  сердце
замирает, и она,  оставив  на  столе за окошком  сверток,  дрожащими  руками
хватается за грязную стенку приемной и по ней с трудом пробирается к выходу,
где  ее  спасает от  обморока свежий воздух  улицы.  Там  она отсиживается с
полчаса на  ступеньке крыльца в толпе,  ждущей своей очереди, и только после
этого направляется  к  дому своей  близкой подруги, которая  предоставила ей
возможность пожить у нее несколько дней.

     Аба  вернулся на  работу.  Заканчивался  ремонт магазина,  в котором он
нуждался давно, тем более после кражи и учиненного там погрома. Но торговать
практически было нечем. Предстояли поездки по различным базам.
     В первый  же  день  после  возвращения  в Ружин Аба  поинтересовался  у
сотрудников магазина ходом  следствия.  Оказалось,  что никаких  новостей на
этот счет нет.
     Помимо его  воли в голове  упорно и многократно  прокручивалось все то,
что произошло в  конторе  у Павла, а  также угрожающая  беседа с его  пьяным
дружком.
     "Почему, собственно, у Павла не  может быть фотографии Антона? Они ведь
знают друг друга  по работе. Да, это действительно та же фотография, которую
он видел у следователя. Но это опять ни о чем не говорит".
     И все-таки отрешиться от этих мыслей он не мог.
     "Но как  же он весь изменился  в лице, когда  увидел  фотографию? Зачем
было резко вырывать ее из рук ребенка?"
     Но  и это, пожалуй, находит объяснение. Павло знает, конечно, о краже и
о найденной разорванной фотографии и,  естественно,  боится  быть втянутым в
следственные дела.
     На этом Аба временно успокаивался. Но временно.
     "Хорошо, а угрозы? Что это может означать?"
     Перед  ним возникло круглое,  жирное  в щербинах  лицо Ивана. Вспоминая
некоторые  детали  разговора,  он  пришел к выводу,  что  оба  они  не  были
настолько пьяны, как хотели выглядеть.
     Где-то на  второй  или  третий день после  возвращения из Верховни  Аба
пришел  на  работу за час до открытия  магазина. Уборщица уже была на месте,
убирала магазин.
     - Здравствуй, Аба! - радостно приветствовала  его уборщица Настя, худая
энергичная женщина лет сорока. - Как отдохнул? Как дети? Им полегчало?
     -  Ты даже представить себе не можешь, что такое  воздух Верховни. Дети
прямо ожили. Как бы не сглазить, чувствуют себя лучше.
     - Дай-то Бог им здоровья!
     Аба посмотрел пристально на Настю и указал ей на рядом  стоящий длинный
ящик:
     - Слушай, Настя, ну-ка брось свою тряпку и садись сюда. У  меня к  тебе
разговор.
     - Слушаю тебя, Аба. А что еще случилось? - с тревогой в голосе спросила
Настя.
     - Скажи  мне, о каких двух  подозрительных мужиках, которых ты видела в
магазине накануне кражи,  ты рассказывала следователю? Может,  ты  вспомнишь
какие-то подробности и расскажешь мне.
     - Не стоит об этом, Аба. Мало что мне могло показаться.  И потом я этих
следователей боюсь больше смерти. Ведь он насел на меня - ах ты такая-сякая,
что-то скрываешь от нас. Я и сболтнула ему. А теперь сама сомневаюсь. Может,
они  ничего-то  и не рассматривали,  а  мне показалось.  И  потом, как можно
возводить на людей тень, не будучи самому  уверенной в этом? Так  что извини
уж меня, Аба. Больше добавить к тому, что тогда сказала, не могу.
     - Так-таки и не можешь? Я ведь  тебе не следователь  и  знаешь  ты меня
давно и хорошо.
     - Нет. Аба, не проси. В случае чего, совесть меня совсем замучает.
     - Как знаешь.
     На этом Аба закончил разговор.
     Как-то  после этого разговора Аба  проходил мимо здания, где размещался
суд и милиция.  У него возникла мысль посоветоваться со следователем. Но  он
тут же отверг ее. Нет для этого веских причин. Настя, пожалуй, права.
     Но что  это?  У  входа  в здание  - Аллочка. Что она там делает? Что-то
тихо, но настойчиво говорит явно озадаченному пожилому милиционеру.
     Увидев приближающегося Абу, милиционер с заметным для  себя облегчением
обратился к нему.
     - Послушай-ка, Аба, ты, я вижу, идешь домой? Так захвати, пожалуйста, с
собой  эту  упрямую козу и чем быстрее, тем лучше. Она  ведь рядом  с  тобой
живет.
     - А что, собственно, случилось? - удивился Аба.
     -  Я все равно... - заговорила  Аллочка, тупо  глядя себе под ноги,  но
была тут же прервана твердым окриком милиционера.
     - Вот что, граждане, здесь стоять нельзя. Прошу немедленно проходить.
     Аба взял девчонку за руку и увел по направлению к своему дому.
     - Что случилось? Ты можешь мне объяснить?
     -  Никому  я  ничего объяснять не  буду,  а только  главному начальнику
милиции, - решительно заявила Аллочка.
     - Не будешь - и не надо. Мама уже, наверное, ждет тебя дома.
     Аба отвел Аллочку домой,  а  сам, не заходя домой,  ушел на работу, так
как время было раннее, до обеда оставалось еще более двух часов.
     Этл в это  время  готовила обед. Обнаружив, что у нее закончилась соль,
она  решила заглянуть к  соседке. Постучала, но  вместо ответа  она услышала
громкий голос Лизы, потом плач. Поколебавшись немного, она решила приоткрыть
дверь.
     Соседка сидела на кушетке. В широко расставленных ногах - дочь, которую
она держала обеими  руками  за  голову.  Затуманенный  пеленой  горьких слез
неподвижный взгляд, направленный в  глубину растерянных,  испуганных детских
глаз.
     - Что случилось, Лиза? Я стучу, а ты не отвечаешь.  И потом, что это вы
оба в слезах?
     Ни ответа, ни какой бы то ни было реакции на вошедшую не последовало.
     Вместо  этого  стонущие рыдания  матери  и  плач  ребенка,  охваченного
страхом.
     - Что же ты, доченька, не сказала все это сначала мне, родной матери, -
тяжело причитала Лиза, - или я тебе не мать?
     - Мамочка, пожалуйста, ну не плачь, я боюсь...
     -  Выходит, начальнику милиции ты веришь и можешь рассказать ему тайну,
а мне, родной матери, - нет? Так, что ли?
     Этл стояла ошеломленная, ничего не понимая, что произошло.
     - Может, вы мне объясните, в чем дело?
     Лиза отпустила дочку, несколько успокоилась, потом, наконец, объяснила.
     - Да вот, наслушавшись о врагах  народа и бдительности, моя дочь решила
самостоятельно  рассказать  начальнику милиции о том, что один  мальчик в их
классе сказал, что Сталин плохой человек. Как тебе это нравиться?
     Этл успокаивала всхлипывающую  Аллочку и с недоумением  посматривала на
соседку, не понимая зачем так сильно отчаиваться по такому поводу.
     Тем временем Лиза низко  опустила голову  на грудь и  продолжала  долго
сидеть в таком  положении, как бы пытаясь таким образом еще сильнее запереть
таящуюся  в ее груди страшную  тайну о своем муже от своей дочери, соседки и
других людей.
     "О, Боже  ты наш,  ясновидящий! -  крутилось в  ее  смертельно  усталом
сознании. - Может быть, ты мне скажешь, кто, какой враг, или может быть даже
друг,  мог  вот так  же просто прийти к начальнику  и  рассказать подобное о
нашем с тобой, доченька,  отце?... И зачем было, о, Праведный наш, совращать
на этот путь именно дочь его? А?"
     - Давай я заберу к себе Аллочку, - предложила Этл, полагая, что так они
обе  быстрее успокоятся. Лиза  оставалась  в том  же  положении и  ничего не
ответила.
     Этл с ребенком вышла на балкон и столкнулась с  Абой, который пришел на
обед. Увидев заплаканного ребенка, Аба заподозрил что-то неладное.
     - Прямо совсем убивается, - сказала Этл.
     - Иди с Аллочкой в дом, а я сейчас, - и постучал в дверь соседки.
     - Ты что, Лиза? Что там Аллочка наговорила в милиции?
     - Если она ничего не скрывает, пока ничего. А вообще-то, хотела донести
на одного  мальчика,  который сказал ей,  что Сталин плохой человек.  - Лиза
сказала  это  безразличным  голосом  человека,  который  исчерпал  все  свои
душевные силы.
     - Ну и, слава Богу. Чего ж тогда так расстраиваться?
     Лиза опять заплакала, словно  в кровоточащую душу опять вонзили  острый
нож. Она стала задавать вопросы, на которые не было и не могло быть ответа.
     -  Ты  знаешь, как теперь сажают в тюрьму  политических?  Тот,  который
посоветовал мне  уехать из Ленинграда, а это очень  крупный военоначальник и
знает он всю подноготную, сказал  мне... - Лиза махнула безнадежно рукой.  -
Ты  простой, Аба,  человек. А простые  люди  этому  поверить  не могут, не в
состоянии поверить.
     - И все-таки скажи.
     -  Он  сказал,  -  начала  Лиза  после  минутного  молчания,  несколько
успокоившись, но с выражением крайнего ожесточения на лице, - он сказал, что
человек, которого мой муж считал своим другом, просто пошел и заявил на него
о том,  что  он,  мой муж,  распорядился подложить  под аэродромное покрытие
металлический  лом с  целью диверсии, то есть для того,  чтобы  самолеты при
взлете и  посадке  потерпели  аварию.  И этого  было  достаточно, чтобы  его
посадить. Никаких тебе свидетелей или суда не потребовалось. И вот теперь не
кто нибудь, а наша с ним дочь... Каково? А?
     Ее  вопрошающий  взгляд остановился на собеседнике и долго оставался  в
положении ожидания ответа на поставленный вопрос.
     -  Вот  что, Лиза, я понимаю,  как тебе тяжело. В  особенности то,  что
приходится весь груз  своих несчастий держать  взаперти, в  душе  своей.  Не
знаю,  будет  ли тебе легче оттого,  что  я  тебе скажу. Сейчас время такое,
тревожное,  непонятное  и  его  как-то  надо пережить.  Ты не  одна  в таком
положении. Даст Бог, все прояснится и станет на место. Надо только набраться
терпения и ждать. У каждого - свое. Думаешь,  у  меня все гладко? Приезжаю с
детьми  в Верховню,  и там  два  пьяных  мужика во время деревенской свадьбы
недвусмысленно стали мне угрожать: ты, дескать, приехал  со своими детишками
в нашу  деревню, а  не  боишься,  что  хата, где вы ночуете,  может случайно
загореться  ночью? Я подозреваю, что это как-то связано с кражей в магазине.
А пока я  так  же,  как  и ты, вынужден  держать это при  себе, даже  Этл не
говорить об этом. Смотри, не проговорись. Вот так-то. А по поводу Аллочки не
расстраивайся  -  ребенок   же.  В  школе  им  говорят  о  врагах  народа  и
бдительности, а она у тебя слишком впечатлительна.
     Аба встал, успокаивающим  жестом похлопал Лизу по  плечу, распрощался и
ушел.

        x x x

     - Все наши беды от грехов наших, - старая Песя произнесла это с большим
трудом,  медленно  перемещая  непослушный язык  в беззубом рту. Горе, годы и
добровольное  одиночество еще больше  состарили  ее. -  Где  это видано было
раньше, чтобы мальчик в семье в свои тринадцать лет не принял бар-мицвы? Или
Менделе наш не еврейский  мальчик? Теперь  ему уже  больше,  но  это еще  не
поздно сделать. Вот одну синагогу  уже закрыли,  но другая,  слава Богу, еще
есть. И пока она еще есть...
     - Мама, неужели ты не  понимаешь, что происходит кругом?  - Этл  теряла
терпение, такие разговоры с мамой возникали  часто. - Им ведь в  школе почти
каждый день толкуют, что Бога нет! У них теперь другая вера. Попробуй теперь
заставить Менделе  сходить в  синагогу. Он ведь пионер. И потом товарищи его
засмеют.
     - Боже, Боже! Как же это было  удивительно!  -  В глазах старой женщины
зажегся  теплый огонек материнского  счастья. - Сначала  мой Арончик. Он уже
тогда был таким важным, плотненьким,  животик вперед.  Поднялся на биима5  в
большой  синагоге и, не  спеша, стал  читать отрывки из торы. Мы с Бенционом
долго  после этого удивлялись, откуда у  этого шалуна  вдруг  взялась  такая
солидность. Выступает, что тебе знаменитый адвокат на суде Бейлиса. А в зале
было тихо и торжественно. И все смотрели на моего Арончика. Разве можно было
не любоваться им? - Песя покивала головой и устало, задумчиво продолжала  не
спеша: - А после бар-мицвы6 - поздравления, пожелания "Мазл-тов"...
     Песя затихла на минуту, потом засмеялась негромко:
     - А Береле? Он-то  был совсем тощенький и маленький. На нем костюмчик с
галстуком болтались, как будто под ними была одна только нешуме.
     - Слушай,  мама, - прервала сладкие воспоминания дочь, -  ты совсем мне
не  нравишься. Если хочешь знать, мне просто перед людьми  неудобно. Сколько
можно жить на этой грязной улице, в этой комнатушке с земляным полом, одной?
Ну перебирайся же ты, наконец, к нам.
     Вместо ответа Песя посмотрела  пристально  на  дочь  свою и  сказала  с
печалью в голосе:
     - Знаете ли вы, что на следующей неделе еврейский Новый год?
     С этим она встала и ушла.
     Вечером, за ужином, Этл обратилась к усталому после работы мужу.
     - Слушай, Аба, давай отпразднуем, как бывало раньше, Новый год.
     Аба с удивлением посмотрел на свою жену. А Этл продолжала.
     - Ты чего? Наш,  еврейский Новый год, через неделю.  Я приготовлю массу
вкусных вещей.
     - Что ж, -  подумав, сказал Аба, -  давай. Только мне через  день  рано
утром надо уезжать в Казатин.

     Осень. Это венец  каждого года, когда все вокруг - небо, земля, воздух,
вода, все живое и  неживое  - раскрывается  в райском колорите  удивительных
красок, звуков, благоуханий, в щедром богатстве изумительных даров природы.
     Такое  мог  возвести  только  Он,  имеющий  неограниченную  власть  над
вселенной.  Сотворить, чтобы Сказочная Осень напоминала о  себе каждый божий
год,  и  неблагодарное  человечество никогда не забывало о том, что желанный
рай начинается уже здесь, на грешной, безумной земле.
     Осень  - прекрасная пора, когда  можно  распрямить  свои плечи, оценить
свой труд за год, предаться праздному созерцанию окружающей красоты.
     Прекрасен и еврейский  Новый Год - Рош Ашана, который празднуется в это
удивительное  время  года,  когда  наступает месяц  Тишрей. Глубокая вера, а
также церемониальность, торжественность  религиозных  обрядов  отодвигает на
задний  план  каждодневную  обыденность,   возвышает   и  очищает  человека,
напоминая ему о том, что он является достойной частью божественной красоты и
гармонии окружающего его мира.
     На  подходе к синагоге Аба встретил  стареющего  балагулу  Лейзера. Тот
остановился, развел в недоумении руки и, подняв кверху свою длинную  бороду,
начал с высокой ноты:
     - Очень даже может быть, что мне снится-таки прекрасный сон, и я до сих
пор не проснулся. Скажите, пожалуйста, кажется, Аба идет в синагогу!?
     - Ты  бы сначала поздоровался со мной,  а? - Аба протянул руку Лейзеру,
но тот слегка отшатнулся и отгородился от него повернутыми к нему ладонями.
     -  Нет, нет! Если это не  так и  ты не в  синагогу, то не касайся меня,
ради Бога! Не буди! Дай побыть еще немного в этом приятном для меня сне!
     Через минуту можно  было видеть, как Лейзер с высоты  своего  огромного
роста опустил свою  руку на плечи своего собеседника, и они вместе влились в
негустой поток евреев, направляющихся на вечернюю молитву.
     - На днях видел твою старшую и чуть  шею  не вывихнул, глядя  ей вслед.
Пора вам уже с Этл подумать о женихе, пора.
     В ответ Аба громко и весело засмеялся.
     - Ты чего смеешься, я ведь это серьезно.
     - И я серьезно, - тем не менее, Аба продолжал улыбаться.
     - Где же ты серьезно, - вон зубы свои выставил напоказ, что тебе ковбой
из американского боевика.
     Внезапно оба замолчали. Легкая тень покрыла лицо Лейзера.
     Аба  остановился, движением  руки остановил балагулу,  посмотрел  ему в
лицо и сказал серьезно:
     - Я, может быть, причинил тебе  боль. Извини, пожалуйста. Я ведь, когда
смеялся, думал сначала только о своих детях, которые, как и все они,  теперь
больше нас знают и смотрят на нас, как на отсталых людей. А ты советуешь нам
с Этл выбирать для Голдочки жениха.
     - Может, Аба,  ты и прав, - понуро  согласился Лейзер. - Я  как вспомню
моего старшего  Соломона... Стоит передо мной  и молчит. Я ему  - как  же ты
можешь нарушить традиции своих дедов, прадедов, своей семьи, в конце концов?
А он  стоит и  молчит,  упрямо смотрит  на  меня из-подо  лоба и  ни  слова.
Дескать, что с тобой говорить, ты все равно ничего не  поймешь. Мы с матерью
надеялись, что все обойдется. Просто не верилось, что такое возможно в нашей
семье. А он, стервец, на следующее утро умотал со своей шиксой в неизвестном
направлении.
     Эта история, когда сын Лейзера  внезапно  решил жениться на  украинской
девушке,  случилась  полтора года  тому назад.  Весь Ружин  бурлил по  этому
поводу несколько месяцев. Были сторонники той и другой стороны. Жалели мать,
которая слегла после этого в  постель. Страсти затихли лишь после того,  как
непокорный сын прислал, наконец, письмо,  в котором сообщал, что они с женой
живут  и работают в  Донбассе и  что он по-прежнему любит  своих родителей и
будет любить даже, если они его не простят.
     Вот почему Аба, вспомнив эту историю, решил извиниться перед Лейзером.
     - Ты говоришь! - начал было Аба. - Уж очень мне хотелось прийти сегодня
в  синагогу  со  всем своим  семейством. Так  на  тебе - этот мой  ветрогон,
который Мендл, сказал, что он договорился с Монькой Айзенбергом, что тот его
будет  учить  кататься  на своем  велосипеде,  а  Голделе  -  Голделе  долго
извинялась, ласкалась ко мне, как кошка, и  говорила мне что-то о комсомоле.
Собирается поступать  туда.  Вот  так,  дорогой мой Лейзер. И я хочу сказать
тебе, дай Бог нашим  с тобой  детям здоровья, долгой жизни  и чтобы она была
лучше нашей. И я даже и не знаю, на чьей стороне больше правды.
     Аба  вздохнул  глубоко  и добавил, указав жестом  на  впереди идущих  в
группе женщин с детьми, Этл с Люсей:
     - Вот только Люсеньку удалось уговорить.
     В вестибюле синагоги собрались пожилые евреи, которые по очереди  стали
приветствовать  Абу  и Лейзера. А  дядя Велвл, который считался  в  местечке
мастером на все руки и  умел чинить все, не преминул уколоть Абу язвительной
шуткой.
     - Я  вижу  -  и Аба сейчас с  нами  - не  забыл, что Бог творит сегодня
Всевышний суд над человечеством. Конечно же, я поздороваюсь с тобой  и  даже
обниму,  как дорогого мне человека,  но скажу тебе так: добрые твои дела, но
Бога не забывай. Мы будем рады видеть тебя здесь чаще.
     Женщины   и  мужчины  разделились  и  заняли  свои  места,  и  началась
предновогодняя   молитва,   в  которой  присутствующие  просили  всемогущего
ниспослать  им,  их  семьям  и всему  еврейскому народу мир,  благополучие и
радость.
     Пожелали друг другу доброго Нового года.
     Потом все вышли к реке  и встали  на высоком  берегу. Сначала  мужчины,
юноши и совсем мальчики в строгих темных одеждах, потом - женщины с дочерьми
в ярких, красочных платьях.
     Дни  стояли  на  редкость тихие, солнечные, совершенно  безоблачные.  И
каждый раз  на  смену  утренней  освежающей  прохладе к  полудню  постепенно
надвигалась ласковая теплынь  бабьего  лета, а к вечеру - багряный закат над
Раставицей,   сдержанное  величавое  волнение   серебристой   глади  водного
простора, заигрывающей с золотом солнечных лучей.
     Огромное зеркало реки отражало в этот момент величие окружающей красоты
- уходящий за горизонт багряный шар; усеянное первыми предвечерними звездами
голубое  небо;  одаренный  яркими  осенними красками  лес на противоположном
берегу; стаю гусей, оставляющих  на воде  после  себя перламутровый  длинный
след, и венок прекрасных белых лилий вперемешку с зелеными  крупными листами
у полосы прибрежного высокого тростника.
     Можно много и долго спорить о том, есть ли  у человека душа, и не найти
ответа на  этот  вопрос.  Но когда ты  в такой вечер  стоишь в кругу родных,
близких тебе людей на высоком берегу  реки у синагоги и слышишь слова особой
молитвы "Ташлих", она,  душа твоя, действительно с тобой, ты чувствуешь ее и
ты готов целиком и полностью отдаться ей.
     Пока собирались читать молитву "Ташлих", все о чем-то говорили, - кто о
последних новостях, кто о том, что наболело.
     - Люсенька,  девочка моя золотая, как  я рада тебя видеть!  - Это  была
тетя Настя, уборщица  из папиного магазина,  которая  из любопытства пришла,
чтобы посмотреть, как евреи отмечают свой Новый год. - Как же ты похорошела!
Чувствуешь себя как? Кашель-то прошел? Как вы там, в деревне, отдыхали?
     - Очень даже здорово. У нас там был ворон, который говорил человеческим
голосом.
     - Неужели? Вот это здорово!
     Но Люсин восторг вдруг пропал и она серьезно продолжала:
     -  А еще мы там были на работе у дяди Павла, который иногда  приходил к
папе в магазин, и там было событие.
     - Какое же событие? - спросила Настя.
     -  У него со шкафа упала  на пол  фотография дяди Антона, а когда  я ее
подняла,  дядя Павел как бросился  на меня,  и сразу вырвал ее  и  был очень
злой.
     Началось чтение  молитвы "Ташлих",  и все  выворачивали  карманы, чтобы
сбросить свои  грехи в  реку.  Длилось  это  совсем  недолго  и  закончилось
словами,  пронесшимися  по  всей  широкой  водной  глади: "...что может  мне
сделать человек? Господь помогает  мне, и увижу я падение моих врагов. Лучше
надеяться  на  Господа, чем  полагаться  на  человека.  Лучше  надеяться  на
Господа, чем полагаться на великодушных".
     Аба стоял рядом с Настей и переводил ей эти слова.
     Возвращались домой уже в сумерках.
     "Павло из Верховни и фотография Антона... - думала Настя, приближаясь к
своему  дому. - Именно он тогда  и  приходил  с  одним дружком... лицо все в
пятнах оспы, круглое, жирное. Почему Аба не рассказал про фотографию Антона?
Ну  да,  я ведь  отказалась говорить  с  ним  об этом. А ведь Антошу  жалко,
хороший парень. Не мог он пойти на это".
     В голове засели последние слова молитвы, которые Аба ей перевел: "Лучше
надеяться на Господа, чем полагаться на человека..." Она пыталась это понять
и не могла сосредоточиться на главном, что ее сейчас волновало.
     "Надо  обязательно поговорить с  Абой", - решила Настя,  открывая дверь
своего дома.

     Вечером собралась  дома  вся  семья Абы. Мендл был особенно возбужден и
рассказывал всем о том, что  почти что  может  уже  кататься  на велосипеде.
Сначала Монька  его держал  сзади, а потом  он уже сам ездил.  И, вообще, на
велосипеде запросто можно ездить со скоростью автомобиля.
     Голда пришла не одна, а со своей  подругой Розл.  Роза, как ее называли
подруги, принесла с собой гитару.
     В доме царили почти все запахи  еврейской кухни, которые могли оставить
безразличным разве что только мертвого человека. Что бы там ни говорили,  но
благоухающая  фаршированная  рыба, возбуждающая  редька с  гусиным  жиром  и
гривилами,  кисло-сладкое  жаркое  со  своим  неповторимым  вкусом,  сдобные
кихелах за праздничным новогодним столом -  не только вкусная еда. Это живой
увлекательный  рассказ  об  умении,  находчивости, вкусе,  красоте,  которые
впитываются  с  самого  детства в кровь  и мозг человека и навсегда,  на всю
жизнь, определяют его принадлежность.
     Этл, сама того не  сознавая, находила  в  себе  в  эти  дни смелость  и
сноровку  готовить  такие  блюда, на  которые никогда  раньше  не  решалась.
Последний разговор с матерью как бы прорвал накопившуюся за последние годы в
ее душе  обиду за  постепенное  отмирание  того, чем  жили ее  родители и их
предки.
     На  этот  раз  она,  как  никогда  раньше,  особенно  остро чувствовала
внимание и чуткость Абы  к ее затее. И это придавало праздничному настроению
особый оттенок. И вместе с  тем, она время от времени обнаруживала в глубине
своего  сердца  неясное предостережение,  которое  нет-нет  да просачивалась
сквозь праздничное, счастливое настроение.
     Зажигали свечи.  Сначала  Песя и  Этл, потом Голда с  Розой. У Люсеньки
загорелись глаза  и  зарумянились щечки  от детского любопытства  и крайнего
нетерпения в ожидании своей очереди.
     Аба  приготовился   читать  кидуш  -  извлек  из  сундука  залежавшийся
тефиллин, одел кипу, талас, подошел к столу, где сидели уже все домашние.
     Налили взрослым вина  в бокалы.  Выпили понемногу, потом макали кусочки
хлеба и яблока  в  мед,  а Аба говорил слова молитвы  на непонятном для  его
детей языке:
     -  Да будет твоим  желанием,  чтобы  Новый год был  для  нас хорошим  и
сладким!
     Когда Аба закончил, дети оживились.
     Голда и Роза  живо обсуждали новый фильм  "Путевку в  жизнь" - о детях,
оставшихся  без родителей, которые погибли во время  революции и гражданской
войны.  Мендл  протянул  руку  к  черному репродуктору, висящему  на  стене,
пытаясь  включить  радиопередачу.   При  этом  что-то  громко  говорила  ему
Люсенька,  дергая  его  за рукав  и,  мешая  ему  это сделать.  Этл  и  Песя
продолжали хлопотать вокруг стола.
     Сидя за столом, Аба настолько углубился в свои мысли, что слышал только
отдельные отрывки фраз, которые доносились до него.
     То, с чем он  столкнулся в Верховне, продолжало его беспокоить. Впервые
в  своей  жизни он увидел и реально  ощутил живого  заклятого врага, который
готов в любой момент дать волю своей слепой ненависти.
     Как  бы то  ни  было,  жизнь с каждым годом улучшалась.  В  особенности
радовало то,  что  дети,  при желании,  могут  получить хорошее образование,
добиться в жизни большего, чем могли в свое время их родители. Был бы только
мир между людьми. Но, увы, пока что его нет!
     Мендл, наконец, включил репродуктор, из которого вырвались слова:
     - Ружинский сельсовет прилагает все усилия для  улучшения условий жизни
и быта трудящихся. Во исполнение  решения о благоустройстве местечка,  будет
взорвана церковь, кирпичи которой будут использованы для постройки тротуаров
на центральной  улице. Просим  граждан  соблюсти  все меры предосторожности.
Взрыв назначен на...
     -  Вот  здорово, настоящий  взрыв!  Надо будет посмотреть! - воскликнул
Мендл.
     -  Я тебе посмотрю!  -  угрожающе  заявила Голда, -  хочешь  без головы
остаться?
     - Тихо,  не ругаться, - очнулся от своих  мыслей Аба, - сегодня у нас с
вами праздник. А на празднике должны звучать песни. За столом ведь у нас два
музыканта.
     Отец с лукавой улыбкой посмотрел на сына и добавил:
     - Неси-ка свою скрипку, Менделе, и сыграй нам. Дядя Йосл, учитель твой,
сказал мне, что слух у тебя хороший и из тебя мог бы выйти хороший музыкант.
Он даже  сказал,  что если бы  не это  пошлое и гнусное звуковое кино, из-за
которого он  стал почти безработным, то  он сделал  бы  из тебя  прекрасного
тапера,  не  хуже  его самого. Правда, он  пожаловался  на то, что ты иногда
ленишься и мало упражняешься дома.
     - Пусть сначала сыграет Роза, а потом я, - Мендл явно хитрил.
     - Нет уж, дорогой, - парировал отец, - сыграете вместе с Розл.
     Розл,  не по возрасту мудрая, милая Розл! Она держала в руке гитару,  и
быстрый сияющий  взгляд  ее карих глаз задерживался по очереди на каждом  из
взрослых, сидящих за столом, пытаясь таким образом разгадать их желание.
     -  Давай,  Менделе, сыграем  еврейскую  песню вместе, а бабушка, мама и
папа будут петь.  Давай!? - Розл уже  начала было тихонько наигрывать песню,
чтобы заранее  создать  нужную атмосферу и увлечь всех  в  этот  музыкальный
рассказ.
     Когда, наконец, уговорили Менделе  и он начал свою партию, подключилась
к нему  со своей гитарой Розл  и полилась печальная, неторопливая мелодия об
уютно пылающем в печке огне, который согревает местечковую школу  хедер, где
ребе  учит  малышей  непростой  для  них  науке  выговаривать  первые  буквы
алфавита.

     Ойвн припичик брент а фаерл,
     Ун ин штаб из гейз.
     Ун дер ребе лернт клейне киндерлах,
     Дем алеф бейз7.

     В  разгорающемся  блеске черных глаз Розл светилась страсть настоящего,
истинного музыканта,  который  в  своем безумном самоотречении  охвачен лишь
одним-единственным желанием - вложить душу свою без остатка в свое творение.
Нежно,  в  богатом  переборе,  звучали  струны  гитары,  заботливо  обрамляя
главенствующий скрипичный голос.

     Геденкт де киндерлах,
     Геденкт де таере,
     Воз ир лернт ду.
     Зогт де нох амул
     Ун тейк нох амул
     Кометс алеф "у"8.

     Пели  негромко,  но с сердцем.  А  старая Песя  роняла  горькие  слезы,
вспоминая и счастливые и горькие годы своей жизни.

     Аз ир вет киндерлах алтер верн,
     Вет ир алейн фарштеин,
     Вифил ин ди ойзес лигн трерн,
     Ун вифил гевейн9.

     Аба  обнял  сидящую  рядом с ним Этл  и еле  заметными движениями своих
пальцев отмечал каждый такт на ее теплых, родных ему плечах.

     Окна  загромыхали  в  ночной  темноте  так,   словно  началось  крупное
землетресение.
     -  Этл,  вставай!!!  Родимая,  быстрее вставай!!! Случилось  несчастье,
большое несчастье!!! Вставай!! - тревожный, хриплый, надрывный голос старого
Лейзера  звучал, словно  набат  при  стихийном  бедствии.  -  Аба  попал под
поезд!!! Собирайся, дорогая, собирайся милая, поедем к нему.
     Последние слова прорвались сквозь мужские рыдания.
     Этл  словно пружина вытолкнула из  постели.  В  безумстве  металась  по
комнате, шарила дрожащими руками по стене, пока, наконец, нашла выключатель.
Яркий электрический  свет залил  всю  комнату, но она  увидела  только одно:
Голда, Мендл, Люсенька неподвижно сидели в своих постелях и не сводили с нее
заспанных глаз. А в них - растерянность, страх.
     - Голделе, побудь с детьми, пока я не вернусь! - кинула Этл с порога и,
открывая дверь на улицу, прошептала на полном выдохе:
     - Боже, за что!
     И  с  таким  глубоким  чувством,  что потеряла  равновесие  и  чуть  не
свалилась навзничь.
     Лейзер помог  ей взобраться на повозку, набросил ей на  плечи  дорожную
куртку и, усаживаясь, сам взял в руки поводья.
     Посмотрел на дрожащую, парализовано молчаливую Этл  и  проговорил,  как
мог, спокойнее:
     - Не убивайся раньше времени. Может, Бог даст, останется живой.
     Повозка быстро  оставила  позади пустынное  ночное местечко и въехала в
молчаливый, высокий лес, совершенно безразличный к людскому горю.

     Бледный, совсем осунувшийся Аба лежал неподвижно на больничной  кровати
под  светлым  одеялом.  Ниже колен - пустота. Этл  почувствовала, как  волна
обморока валит ее с ног. Потом забвение. Что-то суют ей в нос.
     - У вас  трое  детей.  Вы мать. Надо держаться, -  говорил ей мужчина в
белом халате. - И потом, хотя мы ничего обещать не можем - очень много крови
потерял - но будем делать все возможное.
     "Он - живой, живой!" - молнией пронеслось в ее сознании.
     -  Идите  к нему. Он все время  рвется  что-то  важное  сказать вам. Но
ненадолго. Лишний раз беспокоить его нельзя.
     Этл  за руки подвели к мужу и усадили на стул. Беззвучные слезы одна за
другой катились по щекам. Медленным движение положила свою руку на руку мужа
и сидела так долго. Аба лежал с закрытыми глазами и молчал.
     Но вот, наконец, слегка дрогнула его рука, чуть приоткрылись веки.
     - Этл, это ты? - Аба сильно забеспокоился.
     - Лежи, лежи, тебе нельзя беспокоится!
     - Слушай... запомни... это они... в Верховне... остерегайся их... детей
береги!
     Вместе  с  этой  тайной  Аба  отдавал  спутнице  своей  короткой  жизни
последнее свое тепло.

     Старинное еврейское кладбище на  окраине Ружина,  на  высоком склоне  у
Цыгельни.  Там,  на  этой горе  кажется, что виден  весь  мир. Когда человек
отправляется  в последний  путь, он весь перед ним, как  бы  для того, чтобы
можно было навеки попрощаться с ним.
     Весь  мир  - со своим далеким необозримым горизонтом за широким ставком
Раставицы и темным, угрюмым лесом на противоположном его берегу, горизонтом,
за которым,  хочется верить, есть вечно желанное, счастливое будущее,  пусть
даже не для всех достижимое.
     Весь мир - со своей  древней  историей  в  раскинутых  на высоком холме
старинных, длинных, серых, покосившихся и вросших глубоко в землю надгробных
камнях, покрытых зеленым  мхом  и еле  различимыми на древнееврейском  языке
надписями и, наконец,  мир со своей ближней историей, там внизу, у реки, где
в скромных жилищах небольшого местечка люди остаются жить и трудиться.
     Немало  людей  пришло  проститься  с   Абой  из  самого   местечка,  из
Баламутовки, Цыгельни,  из других сел района. Его хорошо  знали не  только в
Ружине, но и во всей округе.
     Возвращаясь, вспоминали его.
     -  Что бы  мне ни говорили и как бы ни возражали, я  знаю твердо  - эта
смерть не случайна. Какой-то гад приложил свои руки, кому-то это нужно было,
- Настя делилась этой мыслью с Лизой.
     - Я тоже так думаю. Он ведь мне  рассказывал о двух мужиках в Верховне,
которые  угрожали  ему расправой, если  он станет  докапываться до  истинных
преступников, ограбивших магазин.
     - Что  ты  сказала!?  - вскрикнула  Настя  и  резко  остановилась.  Она
схватила  Лизу  за  руку и  задержала  ее. - Пожалуйста, повтори еще  раз  и
поподробней!
     Выслушав  подробный  рассказ   о  том,  что  Аба  говорил  Лизе,  Настя
схватилась за  голову, пошла быстрым шагом вперед, повторяя про себя в ужасе
одни и те же слова:
     - Я, я виновата в этой смерти...  Могла  же предотвратить...  Почему не
выслушала  тогда  Абу?  О, боже,  п-о-ч-е-м-у  я  не  пошла и  не рассказала
следователю все, что видела? Они бы уже давно сидели за решеткой.
     - Что с тобой, Настя? Возьми себя в руки.
     Настя  резко остановилась,  повернулась лицом к Лизе.  Глаза  ее горели
ненавистью.
     - Либо  я  их  упеку  в  Сибирь, либо  я наложу на себя руки... - Настя
заплакала. - Такого человека погубить... Нет, нельзя! Нельзя надеяться ни на
Бога, ни на человека! - Настя задыхалась в слезах. - Так на кого же!?
     Громовой раскат мощного взрыва раздался со стороны местечка. Зашаталась
почва  под ногами  пришедших на похороны людей.  Взметнулись  высоко в  небо
насмерть  перепуганные   птицы,  покидая   кладбище  и  многочисленные  сады
Цыгельни. Внизу вся правая  сторона  местечка покрылась дымом, пылью. Начали
валиться сначала  малые,  потом  большой, позолоченный  красавец  - купол  с
покосившимся крестом. Разваливались вековые стены колокольни и некогда гордо
возвышавшееся  над  рекой  и  окруженное  густым,  ухоженным  зеленым  садом
величественное здание  православной церкви. Глухо  рухнул  на  землю большой
колокол.
     Во  все стороны полетели  отдельные  кирпичи, большей  частью разбитые,
которым  суждено  было  в  ближайшее время  сослужить  другую, более  земную
службу.  Не  видно  только  было,  куда  унеслось  внутреннее   убранство  с
изображением святых... Может,  все-таки  Бог сумел  хоть  их-то оградить  от
фанатичного варварства!
     Люди на кладбище застыли, словно  их поразило  Божье знамение. Из домов
Цыгельни, расположенных  на  пологих  склонах  долины,  рядом  с  кладбищем,
выбежали  люди. Пришедшие проводить Абу в последний  путь  пожилые христиане
тихо и беззвучно крестились.
     Наступившую  тишину вдруг  прорезал  высокий  громкий голос  полоумного
местечкового водовоза Сруля:
     - Антихристы! Нелюди! Готовы все разрушить, всех погубить!  Эти изверги
окружают нас! Окружают со всех сторон! Они и Абу погубили!  - И во  всю силу
своих легких: - Люди, бойтесь, остерегайтесь их!
     Голос  его затерялся среди  мрачных серых древних камней, как  еще одно
свидетельство очередного безумия в истории маленького местечка.

     Настя  сдержала  свое  слово.  К тому  времени,  когда  она  явилась  к
следователю,  милиция  уже  обнаружила на одном из рынков  Винницы некоторые
товары, которые были украдены в Ружинском магазине. После ее  показаний было
установлено,  что  Иван Осадчий  постоянно  живет  в  Виннице  и приезжал  в
Верховню  к своему  родственнику  Рудько  Павлу.  Последующее  расследование
показало их явную причастность к краже в магазине. Настойчивые попытки Насти
и  других  свидетелей доказать их виновность в гибели Абы  суд не  принял во
внимание за недостаточностью улик. Оба преступника были осуждены на пять лет
тюремного заключения.


        Пусть он землю бережет родную

     Мендл  стоял лицом к доске объявлений, плотно  прижатый к  ней бурлящей
толпой студентов. На доске висели списки вновь принятых в  институт. Радость
удачи вместе  с горячими поздравлениями заглушали горечь несбывшихся надежд,
а также слова сочувствия и уверения в том, что не все еще потеряно.
     Мендл  уперся  руками  в доску,  пытаясь отдалиться  от  нее  на  такое
расстояние,   чтобы  можно  было  прочесть   список   по   радиотехническому
факультету, на который  он подавал свое заявление. Но это ему не удавалось -
слишком  велик был напор  сзади, и довольно  низко  висели некоторые списки.
Кроме  того, он  всю  ночь плохо  спал, ворочался с  боку на  бок и встал  с
головной  болью. Просматривая  списки,  он  старался  быть внимательным,  но
лихорадочная  нетерпеливость не позволяла  сосредоточиться  и  найти  список
своего факультета.
     Ни перед одним из восьми вступительных экзаменов он так не  волновался,
как сейчас, когда решалась его дальнейшая судьба. И, конечно  же, надежды на
успех почти не было. Конкурс большой - семь человек на место. Кроме того, он
прилично  сдал  только  физику  и  математику,  а остальные  экзамены  -  по
украинскому,  русскому  и  немецкому  языкам  и  литературе - почти все были
отмечены тройками. Чего можно было ожидать? И все-таки хотелось надеяться. В
конце концов, речь ведь идет об  инженерной специальности, к которой язык  и
литература прямого отношения не имеют.
     А самый трудный экзамен по математике? Сколько ребят было отстранено от
последующих  экзаменов  после  провала  по  математике!?  А  ему  удалось  и
письменный  и  устный  сдать  на  "Отлично"! Знал  бы об  этом  его  учитель
математики!
     Никто  не  поддерживал  его  намерения подавать  заявление  в  Киевский
Политехнический  институт.  Первым и самым авторитетным его противником  был
учитель математики Мучник Давид Львович.
     - Поверь мне,  Мендл, - внушительным  тоном говорил ему этот  подвижный
сорокалетний  человек,  прекрасный  педагог, для которого  существовала одна
только  истина  и  красота  -  несокрушимая логика математических формул,  -
положись, сынок, на  мой многолетний  опыт.  Твоя  затея  не  имеет  никакой
перспективы. С  твоими  знаниями,  если  даже  поступишь  в  политехнический
институт, ты не сможешь там успешно  учиться и будешь отчислен уже на первом
курсе.
     То же самое  он сказал и его матери. И Этл  вечером того же дня затеяла
разговор с сыном.
     - Для чего  тебе,  Мендл, ехать в Киев поступать  в  институт,  учиться
целых  пять  лет и жить в общежитии? И  кто там  за тобой смотреть-то будет,
чтобы поел во-время и вкусно? А я-то тебе вряд  ли смогу  помогать деньгами.
Сам видишь, как нам тяжело стало после смерти отца. Моя работа в магазине не
позволит мне  что-то  урвать для  тебя. Хорошо  еще,  что  Голда работает  в
сберкассе. А так, я  и  не знаю, как мы могли  бы  сводить  концы с концами.
Пошел бы ты  учиться  на  курсы  бухгалтеров  где-нибудь в  Житомире.  Через
несколько месяцев вернешься в Ружин и будешь работать.
     -  Что  ты, мама? Я и не думаю, что тебе придется мне  помогать. Я ведь
буду получать стипендию.
     "Буду  получать...",  -  едко  поддразнил себя  в душе  Мендл,  стоя  у
институтской судьбоносной доски и вспоминая эти свои слова, сказанные  тогда
матери: "Буду, конечно, если... А вот и список радиотехнического!"
     Взгляд  его, как  брошенный в  цель  кинжал, мгновенно впился в длинный
список счастливцев. Мендл стал быстро просматривать фамилии.  Сердце в груди
бешено   колотилось,   отдавая  последние   свои  силы,   будто   это  могло
способствовать успеху.
     - Мен, кончай!  И  так дело ясное. Нашему брату из провинции не суждено
пробиться.
     До слуха его донесся неторопливый голос Наума,  который стоял в стороне
от толпы, рядом с Ульяной. Это  его  одноклассники из  Ружина, которые  тоже
решили попытать счастья в Киевском Политехническом, но, к  сожалению, каждый
из  них провалил по экзамену  и их лично списки  уже  не  интересовали.  Они
пришли  сюда  за  компанию с  Мендлом,  чтобы узнать,  повезло  ли  хоть  их
товарищу.
     Наум тоже хорошо сдал физику и математику, но написал на двойку диктант
по русскому языку. Менделю было очень жалко его.  Если кто и достоин учиться
в таком  институте, так это прежде  всего Наум.  В этом Мендл был  абсолютно
убежден. И этому  было прямое доказательство. В свое время целых полгода они
вместе  строили педальный  автомобиль, и Наум в этом деле был для  него, как
взрослый  наставник.  Как  здорово  он   разбирался  в  чертежах!  Они  были
опубликованы в пионерской  газете. А с какой  завидной  сноровкой  он владел
любым  инструментом,  который  был в мастерской его  отца  -  потомственного
ружинского  жестянщика!  Пожалуй,  именно в тот момент, когда они  закончили
работу  и вдвоем - Наум  за рулем, а Мендл  сзади на багажнике -  выехали на
улицу, задыхаясь от восторга  и  гордости, именно тогда  и зародилась у  них
идея стать инженерами.
     - Мен, ты чего же там молчишь? - теряя терпение, спросил Наум издалека,
из-за рассасывающейся толпы  студентов, - неужели повезло  и ты  от  прилива
счастья не в силах нам этого сказать?
     "От  прилива  счастья..." - Мендл  криво  усмехнулся  и  чуть  было  не
заплакал. Последний раз он плакал  давно, когда  умер  отец. И вот теперь...
Совсем неподходящий был момент, чтобы повернуться лицом к  своим друзьям. Он
раз  пять  обшарил список  радиотехнического, но, увы, себя там  не нашел. И
стоял он просто так, чтобы прийти в себя.
     Месяц тому назад, перед отъездом в Киев, Ульяна пригласила к себе самих
близких друзей.
     Сначала вечеринка была, как всегда, шумной и веселой. Пели песни, потом
завели  патефон и танцевали ставшие недавно модными танго и фокстрот. Завели
"Утомленное солнце нежно с морем прощалось...", и Ульяна пригласила Менделя.
А у того ноги  совершенно не  слушались. Он вообще  не понимал,  что это  за
танец  такой,  в  чем,  собственно,  заключается  удовольствие  еле-еле,  по
стариковски, переставлять ноги. То  ли дело полька или вальс. Тут хоть можно
как следует подвигаться и пошуметь.
     -  Мендл, смотри, не усни на ходу, а то  даму прозеваешь, - смеялся над
ним Наум.
     А когда Мендл потерял равновесие, свалился вместе  с Ульяной на  стол и
чуть было не опрокинул графин с вином, хохоту было на всю улицу.
     Ульянина мама стала приводить в порядок стол со словами:
     - И в самом-то деле, зачем вам эти дурацкие танцы? Они придуманы там за
кордоном для  буржуев, а  нам они  совсем  не подходят. Вон какие наши-то  -
веселые и задорные!
     После этого все успокоились.
     В наступившей тишине вдруг серьезно заговорила Ульяна.
     -  Я  с  ужасом  думаю, что  будет  с нами, ребята,  если мы  не сумеем
поступить в институт.
     - Не сумеем, так не сумеем, - сказал безразличным тоном Наум.
     Это не на шутку взволновало Ульяну.
     -  Хорошо тебе говорить! Если что, ты возвращаешься в Ружин и работаешь
жестянщиком. Худо-бедно -  при деле.  А мне, например, что остается делать -
работать  в  колхозе, жалкие трудодни  зарабатывать  или,  в лучшем  случае,
бумажками  шелестеть целый день в каком-нибудь учреждении. И это в то  самое
время,  -  все больше распалялась Ульяна, - когда в стране совершаются такие
грандиозные дела,  аж дух захватывает - гидроэлектростанции, Северный полюс,
оросительные каналы... Как хотите, если не быть  участником этих  свершений,
то лучше не жить!
     Так что же оставалось делать им троим теперь, после такого провала?
     Мендл  почувствовал прикосновение сильной руки. Наум дотянулся до него,
взял его крепко за рукав, намереваясь оттащить от доски.
     К  этому  времени   Мендл  уже  успокоился   и  совершенно  безразлично
посматривал  на списки, думая о  предстоящем невеселом разговоре с  мамой по
приезде в Ружин.
     -  Не расстраивайся,  Мен!  -  гудел  над ухом  Наум.  - Надо  уметь  и
проигрывать. А  теперь  пошли  отметим  втроем  случившееся. Я тут  разведал
отличный ресторанчик на углу Крещатика и Бульвара Шевченко.
     С тяжелым сердцем  Мендл продолжал просматривать  другие  списки, чтобы
оттянуть время.  Вдруг в его глазах мелькнуло что-то знакомое, близкое. Как?
Каким образом? Список-то совсем другого факультета! И он  заорал сумасшедшим
голосом:
     - Есть! Ребята, я... я там есть!  Смотрите,  Ульянушка, Наум!  Вот! - с
блеском в глазах Мендл  ткнул палец в  один  из списков, где красовалась его
фамилия, имя и отчество: Раневич Мендель Абович.
     -    Но    постой    же,    может    это    однофамилец.   Факультет-то
химико-технологический, - заметила Ульяна.
     - Сначала я тоже подумал  - однофамилец, - взволновано говорил Мендл, -
но вспомнил, что на собеседовании с директором после вступительных экзаменов
он  мне  задал вопрос,  соглашусь ли я  пойти  на другой факультет, если  не
выдержу конкурс на радиотехнический. И я сказал, что пойду.
     -  Вот здорово! - слишком  подчеркнуто  воскликнул  Наум, выдавая  этим
естественную зависть  и вместе с искреннюю радость за своего товарища. - Тем
более, есть повод мотануть в ресторан и поздравить будущего химика!
     Высокий Наум обнял за плечи Ульяну и Менделя и повел их к выходу.
     Радость была, конечно, неполной, - победа досталась лишь одному из них,
и то  наполовину.  Может  ли  человек,  мечтающий  о  чудесах  радиотехники,
погрузиться в неисчислимый ворох химических формул? В школе Мендл никогда не
подымался выше тройки по химии и ненавидел ее всеми клетками тела и души.
     Но  зачислили. И дело  не  только в  том, что  приняли.  Его оценили. И
первый раз в жизни, и  по  крупному! И  не где-нибудь, и  не  кто-нибудь,  а
преподаватели Киевского Политехнического, знаменитого на всю страну!
     Скорее  бы домой, в  Ружин.  Так хотелось обрадовать  маму  и  доказать
Мучнику, что он, Мендл, чего-нибудь да стоит!
     Втроем они вышли  в институтский парк, ограждающий длинный  ряд учебных
корпусов  от уличного шума и суеты, и спустились по  широкой  аллее  вниз  к
трамвайной остановке.
     Мендл  из  деликатности,  щадя  своих  товарищей,  старался  больше  не
говорить о том, что только что с ним произошло.  Внешне  он никак не выдавал
своих чувств.
     Но что творилось в его душе!?
     Вспыхнувшая у доски объявлений заря успеха разгоралась все ярче и ярче,
рождая  все новые и новые мечты, фантазии, устремления. Будущее теперь у его
ног! Какие могут быть впереди неразрешимые проблемы?
     "Химический факультет?  - задавал  себе Мендл  вопрос и тут же  находил
ответ на  него.  - Первый-то курс -  общеобразовательный, и в  течение  года
можно попытаться перейти на другой факультет."
     В ожидании трамвая было выше его  сил не повернуться лицом к старинному
парку,  протянувшемуся на целых  три  трамвайных  остановки,  к центральному
входу  института,  который виден  был далеко  в конце  ведущей  вверх  аллеи
высоких  тополей.  Все  это  теперь  его  обитель,   гарант  его  завтрашних
восхождений!
     Подумать только,  совсем недавно он приехал из  маленького,  мало  кому
известного  местечка  сдавать  экзамены в  институт и  тут  же  столкнулся с
самоуверенными   городскими  всезнайками,  прекрасно   знающими   порядки  в
институте, в котором они побывали уже не  раз, и, конечно, в родном  для них
городе.  И невольно  пришлось призадуматься,  а не  правы  ли мать и Мучник?
Слабая, но надежда, появилась только после первого, самого трудного экзамена
по  математике, когда он понял, что с городскими тягаться вполне возможно, -
немало  из  них были отсеяно после этого экзамена, а  он вместе с  Наумом  и
Ульяной остался.
     В  первое время город казался  ему совершенно чужим, неуютным. Проезжая
на  трамвае  по  Брест-Литовскому  шоссе,  на  участке  между  институтом  и
центральным  районом,   он  смотрел  через  окно  на  одноэтажные,   убогие,
неопрятные   домики   и   удивлялся   восторгам   дяди   Арона   по   поводу
красавца-города.
     "В Ружине дома выглядят куда лучше", - думал он.
     А вот сегодня, в победный для  него день, он этого не  замечал. И когда
трамвай стал подниматься к Ботаническому саду, Бульвар Шевченко казался  ему
необыкновенно красивым и праздничным.
     При  выходе  из трамвая  быстрый Наум соскочил первым и весьма галантно
подал  левую руку Ульяне,  которая засияла от неожиданности и стала, видимо,
умышлено  неторопливо  перебирать своими  ножками  каждую  ступеньку,  чтобы
как-то  продлить первую, может  быть, в  ее  девичьей жизни такую счастливую
минуту.
     - А вот и наш ресторан,  - Наум  показал на один из подъездов красивого
светло-серого шестиэтажного дома с высокими фигурными окнами.
     - Ребята, -  закричал  Мендл,  пробудившись от  своих  светлых  мыслей,
которые  поглотили его  целиком,  -  так это  же дом,  где я остановился,  в
котором живет  мой  дядя  Арон!  Как это  я  сразу не  сообразил  -  на углу
Крещатика и Бульвара Шевченко... Пошли ко мне! Четвертый этаж... Надо же!
     Наум остановился  и  подчеркнуто снисходительно  повел  свой разговор с
Ульяной.
     -  Обрати внимание, Ульяночка,  налицо признак великого ученого химика,
который безнадежно страдает забывчивостью и может  забыть - слыханное ли это
дело  - даже родного дядю  и дом, в  котором он живет. Это ужасно! - И, взяв
Ульяну за руку, заявил:  -  Нет  и  еще  раз нет! Мы птицы свободные! Айда в
ресторан!
     "Черт, - думал Мендл, -  у меня ведь  денег-то кот наплакал".  Он хотел
сказать об этом прямо, но Ульяна...
     Проходя  первый  раз  в  своей  жизни  через  вращающиеся входные двери
ресторана, Мендл  не  рассчитал свой шаг и  получил довольно  чувствительный
толчок в спину.
     Просторный, ярко  освещенный с  роскошной  хрустальной люстрой зал.  За
многочисленными столиками - разодетая публика, суетливые официанты.
     Наум потащил их к свободному столику, где они и расположились.
     "А что, если у Наума тоже денег мало?" - с ужасом думал Мендл.
     Не успели они  перевести дух, как к столику неторопливым,  важным шагом
подошла официантка и спросила:
     - Откуда вы такие молоденькие?
     - Из Ружина,  а что?  - с  ходу выдала Ульяна,  гордо встряхнув  своими
светлыми длинными кудрями.
     - Ах, из Ружина!? То-то и видно.
     - Простите, а что видно? - заступился Наум.
     - Прежде чем занимать столик, нужно спросить. Этот столик уже заказан.
     - А где это видно? - не унимался Наум.
     - Еще раз говорю, - повысила тон женщина, - спросить надо.
     Оскорбленный этим тоном Мендл с грохотом отодвинул стул и закричал:
     - К черту! Пошли ко мне!
     - Нет,  ты сиди! -  сказал  твердо Наум. А  потом к официантке:  -  Ну,
хорошо, укажите нам свободный стол.
     - А что вы, милые мальчики и девочки, из этого самого, как его, Ружина,
собираетесь заказывать? Водку будете?
     - Водку? Зачем? - запальчиво спросил уже не владеющий собой Мендл.
     - Тогда вы, дорогие мои, не туда пришли. Вон, напротив, во дворе, - там
рабочая столовка для строителей.
     После  этих слов официантка удалилась, предоставив  молодым людям самим
решать, что делать дальше.
     Наум выскочил из-за  стола, энергичным  движением руки усадил  на место
Менделя  и  ринулся  за  официанткой.  Сначала он  говорил с  ней,  потом  с
каким-то,  по-видимому,  старшим   по  чину  работником   ресторана.  Спустя
некоторое время Наум  вернулся  с  несколько  подпорченным настроением,  но,
садясь на свое место, спокойно заявил:
     -  Все  в порядке, ребята.  Пьем-гуляем. О том,  сколько будет  стоить,
думать не будем. Перед отъездом в Киев батько мне вручил заказ на целых пять
жестяных корыт, которые я сделал быстро и хорошо, так  что даже  мой строгий
папа был растроган и дал мне дополнительно на дорогу всю выручку. Вот я ее и
сохранил.
     Ждать  пришлось долго.  Потом,  наконец, пришла  та же  официантка и со
свирепым  видом  не  поставила, а  швырнула  с  подноса  на  стол  небольшой
графинчик с водкой, рюмки и закуску.
     Потребовалось  некоторое  время для  того,  чтобы  успокоиться,  и  они
посидели молча. Наум разлил  водку по рюмкам, поднял свою,  и, опустив глаза
вниз, стал говорить не спеша, придавая значение каждому слову.
     - Мендл,  друг,  извини. Сегодня нельзя  без  крепкого  вина. И знаете,
ребята, почему?  - Наум поднял  свои  умные  глаза и  посмотрел  сначала  на
Ульяну,  а  потом на  Менделя. -  Потому  что  с сегодняшнего дня  наши пути
расходятся... Такой день нужно отметить как следует.
     Большие  васильковые глаза  Ульяны  увлажнились,  и  она на  минуту  от
неловкости наклонила голову вниз.
     - Только  давайте без сантиментов! -  спохватился Наум. - Прежде всего,
поздравим тебя, Мендл!
     - Да, да, - поддержала Наума Ульяна, заставив себя улыбнуться.
     Наум выпил рюмку до дна, только  чуть  скривившись,  а  Ульяна и  Мендл
закашлялись. Они долго после этого смеялись.
     Это несколько разрядило атмосферу.
     Заиграл  оркестр, на подмостки вышел небольшого роста, полный мужчина и
начал петь песню "Осень, прозрачное утро..."
     Мужчины  за соседними столиками засуетились  и стали приглашать дам  на
танец.
     - Это, конечно, не  Александрович, но вполне приемлемо, - Ульяна слегка
задрала свой носик  кверху и  с нескрываемой дамской хитростью направила его
вместе  со  своим завораживающим  взглядом  сначала  на Наума, а потом и  на
Менделя. Наум встал, застегнул пиджак, выпрямился и кинул в сторону друга:
     - Я, Мендл,  опасаюсь,  чтобы ты здесь танцевал танго. Еще, не дай бог,
Ульяну нашу публично уронишь, - и галантно протянул руку Ульяне.
     - Нахал ты великий, - тут же отпарировал Мендл.
     Наум,  также  как  и он, не  умел  танцевать. Мендл сидел  за  столом и
наблюдал, как танцуют его друзья.  Временами он, ничуть не смущаясь, громко,
от  души,  смеялся, когда маленькая  Ульяна  изо  всех  сил  тщетно пыталась
направлять неуклюжие движения своего партнера.
     Вернулись они оба счастливые. Наум бросил  взгляд на графин, в  котором
на дне осталось немного водки, и заметил:
     - Вообще-то, друг мой Мендл, тебе не кажется, что мы с тобой порядочные
жлобы? Как же мы до сих пор не выпили за Ульяну?
     Пока  они  собирались  это сделать, от  длинного  соседнего  стола,  за
которым в обществе  красиво одетых женщин  сидела группа военных командиров,
отделился  один  из  них  и  направился к  музыкантам.  Вслед за  этим  было
объявлено,  что  по  просьбе  находящихся сейчас в  нашем ресторане  дорогих
защитников  родины будет  исполнена патриотическая  песня.  Сначала  пели  и
играли музыканты и им подпевали командиры.

     Броня крепка и танки наши быстры,
     И наши люди мужества полны.
     В строю стоят советские танкисты,
     Моей великой Родины сыны.

     Возбужденный песней, слегка пьяный военный  поднялся с места, вытянулся
во  весь  рост  и стал  дирижировать  всем залом.  Почти  все присутствующие
подхватили песню. Особенно мощно прозвучали слова:

     Вздымая пыль, сверкая блеском стали,
     Пойдут машины в яростный поход,
     Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин
     И первый маршал в бой нас поведет.

     Все знали, хотя не хотелось верить, что это может скоро случиться.
     Фашизм укреплял  свои позиции в Европе и  Азии,  накапливал силы и стал
заявлять неслыханные по своей наглости территориальные претензии. Шел 1939-й
год. До начала второй мировой войны оставалось меньше месяца.
     Мендл и Наум тоже пели, а Ульяна, опустив глаза, думала о чем-то своем.
     Когда все стихло, она негромко заговорила, как будто сама с собой.
     -  Не хочу я войны, ненавижу братоубийства! Зачем?!  -  и все громче. -
Ведь мы все  люди! Почему люди  убивают  себе подобных? Во имя чего? Я много
читала и думала про войну. У меня ведь дедушка мой... Ну, вы знаете - прошел
всю мировую. Почти  четверть века калекой  живет. Я все время  приставала  к
нему, чтобы он рассказал мне, как он воевал. А  он молчал - ни слова. А мать
мне: "Пожалей дедушку, он не любит об этом говорить". Но однажды его здорово
обидели в одной конторе, куда он пришел по поводу своей пенсии. Ему сказали:
"Вот  если  бы  ты  участвовал  в  октябрьской,  а  то, подумаешь,  участник
мировой!" Дед пришел домой пьяный. Я его  таким никогда  не видела. Взрослых
дома не  было, и  он усадил  меня  за стол, а у самого  слезы ручьем. Стучит
кулаком  по столу и кричит: "Эта сука сидит в своей конторе, и что он знает?
Разве он видел, как совсем еще  молодые парни корчатся в предсмертной агонии
от  вражеских  газов? А кишки  человеческие, которые  висят на  дереве после
разрыва снаряда! Крыса он конторская!" Я всю ночь после этого не спала.
     - Что  же  ты предлагаешь  делать, если Гитлер на  нас  нападет?  Сразу
сдаться ради  того,  чтобы не  было братоубийства?  А  что  тогда  будет  со
страной, с народом, который в нем живет? - вступил в спор Мендл.
     - На днях,  -  добавил  Наум,- читал в "Правде",  сколько  народу немцы
держат  в  концлагерях.  Почти  всех  евреев  загнали  туда.  Ты  сама  нас,
мальчиков, ненавидеть будешь, если мы будем сидеть сложа руки.
     - Не знаю, но мне страшно за вас.
     - Перед тем, как я отправился поступать в  институт, - перебил ее Наум,
-  мой батько сказал  мне: "Сынок,  если что, не  расстраивайся. Отслужишь в
армии срок и тогда  обязательно  поступишь. Армия - она закаляет и делает из
вас настоящих  мужчин".  Вот, что сказал мне мой отец. Но постойте,  - вдруг
встрепенулся Наум, - мы ведь хотели выпить за Ульяну.
     - Давай, - оживился Мендл.
     Наум взялся сказать тост и начал серьезно:
     - Я-то в армию иду, а вы... А ты, Ульяна... - тебе желаю в течение года
как следует подготовиться и поступить в институт. - Потом тряхнул головой  и
продолжал  уже  с  озорной  улыбкой:  -  Лучше  поступить  тебе  на  тот  же
химический, что и Мендл, и, если что, поддержать  этого негодника, который в
школе смел с таким пренебрежением относиться к науке великого Менделеева.
     Мендл отвесил поклон.
     - Спасибо, друг.
     Ульяна  почти  не  слушала  его.   Ее  мысли  были  скованы  страхом  и
беспокойством перед неопределенным будущим.
     -  Ты  чего приуныла?  -  спросил  Наум  Ульяну,  когда  они  вышли  из
ресторана. - Неужели тебя эти военные расстроили?
     - Почему  эти  командиры со своими  женщинами так легко и  задорно пели
песню  о готовых к бою  танкистах, как будто  речь идет о веселой  прогулке?
Кто-кто, но они-то  наверняка должны знать, что война - это, прежде  всего -
смерть, вдовы, сироты, калеки.
     - Да,  брось  ты! Забудь  об этом! Что касается их  спутниц,  не  знаю,
ничего не могу сказать. Но они, сами-то, кто? Мужики. А у мужчин, если кровь
пульсирует,  так это  знаешь  отчего? От стремления к подвигу!  Ты, надеюсь,
догадываешься,  кто  их на  это  побуждает?  -  Наум  остановился,  протянул
указательный палец в сторону Ульяны и выпалил: - Вы, очаровательные дамы!
     - Не фиглярничай, Наум. Может и не очень, но ты все-таки пьян.
     - А  вот и нет. А  насчет подвига -  так это идея. Мы  сейчас,  - глаза
Наума  все  больше и  больше  разгорались, -  поднимемся  пешком на  гору по
Бессарабке и бесстрашно спустимся вниз на отчаянно визжащем своими тормозами
трамвайчике. Так покажем же смелость и геройство, товарищи!
     Эта идея понравилась всем. Ульяна, которая тут же забыла о  том, что ее
вывело  из  равновесия,  поддалась  бесшабашному  настрою мальчиков,  и  они
ринулись на эту улицу, знаменитую тем, что  она довольно крутая, извилистая,
и  бывает,  что  тормоза  курсирующего  по  ней  маленького  трамвайчика  не
выдерживают. Год назад он опрокинулся у подножья горы, где расположен рынок,
и придавил там немало людей.
     На одном  дыхании,  держа  друг друга за руки,  они поднялись наверх и,
задыхаясь  от  усталости,  оглянулись  назад. Они  долго стояли,  пораженные
открывшейся перед ними панорамой вечернего Киева.
     Трое молодых людей из маленького местечка,  растрепанные, возбужденные,
застыли в изумлении. Слегка прохладный, приятный северный  ветерок порывисто
набежал и несколько остудил их разгоряченные тела. В широко раскрытых глазах
мелькали восторженные огоньки.
     Огромный,  один из красивейших городов мира, могуче раскинул перед ними
в  ярких вечерних  огнях  звездную галактику своих улиц  и  площадей.  Слева
направо к Днепру протянулась светлая длинная нить главной улицы, Крещатика -
сокровищницы великой исторической вехи. А за ней - многочисленные, на крутых
холмах,  каскады  высоких  домов, обозначенных светом окон  самих  различных
оттенков и  конфигураций.  За  каждым  из них светилась своя  жизнь,  особый
уклад, неповторимый уют.
     Совсем  недалеко,  за  углом,  раздался  прерывистый   сигнальный  звон
приближающегося трамвая.  Когда он  остановился, ребята с шумом  ввалились в
почти пустой вагон.
     -  Итак,  мы  на  последнем,  самом  ответственном   этапе  героической
экспедиции -  плавного  спуска на  Бесарабский  рынок! - с игривым восторгом
кричал Наум. - Прошу занять свои места и быть предельно внимательными!
     Ульяна заразительно и беззаботно хохотала, а Мендл крепко держал  ее за
руку, чтобы не дать ей упасть при резком повороте трамвая.
     Не успели они сесть, как сзади раздался хриплый женский голос.
     - Студенты, небось? -  говорила  пожилая  женщина с изможденным  лицом,
удерживая  своими  жилистыми  руками  увесистую  сумку на  коленях.  - Сразу
видать. Хихоньки да хахоньки и никаких тебе  забот. А что им? Государство их
кормит, стипендию платит - почитывай себе книжечки и веселись.
     Резко  и  жалобно  завизжали  тормоза. Вагон  медленно пополз  вниз, не
прерывая своего предупреждающего звона.
     Ребята тут же замолкли и повернулись лицом к женщине.
     - Извините нас, пожалуйста, - пробормотал Мендл.
     А женщина продолжала свое под нарастающий скрип тормозов.
     - А дочка моя с зятем у станка укалывают, да по десять часов, а то и по
выходным  - сверхурочные. А зарабатывают  гроши. А хоть бы имели деньги, так
что на них  купишь?  Не то чтобы масло или колбасу - за молоком  и хлебом  в
очереди настоишься.
     Трамвай остановился.
     Было еще  не  совсем поздно, когда они вышли  на залитый  яркими огнями
людный Крещатик. Это  было время,  когда  заканчивались спектакли в театрах,
закрывались  рестораны,  кафе, и  центральные улицы  становились оживленнее.
Город  светился  счастливыми  лицами  элегантных женщин  и галантных мужчин,
возбужденных  и  одухотворенных тем, что  они  только что  видели,  слышали,
испытали. В эти минуты город обретал особое очарование.

     Общежитие оказалось переполненным,  и  Менделю  предложили временно, на
полгода, спальное место в небольшой  комнате одноэтажного частного домика на
Брест-Литовском  шоссе, которую  институт снимал  для  трех своих студентов.
Администрация имела  довольно  устойчивый опыт  относительно большого отсева
после  первых  двух сессий, в результате которых освобождалось немало мест в
общежитии. Но для этого нужно было самому удержаться в институте.
     В комнате с трудом  помещались три кровати и стол. Хозяйка разрешала им
пользоваться примусом на кухне.
     Учебный семестр с ходу развернулся в полную силу -  коллоквиумы, отчеты
по  лабораторкам,  защита  готовых  листов по черчению  и  начерталке, масса
теоретического  материала  по  математике,  физике  и  особенно, конечно, по
химии, за которым  успеть  так, чтобы  понять  следующую  лекцию, совершенно
невозможно  было.  А  чего  стоила  сдача  норм  по различным видам  спорта!
Требования по всем предметам,  включая физкультуру, были жесточайшие. Угроза
лишения стипендии  или  отчисления из института  постоянно висела в воздухе.
Настроение  было, попросту говоря, паническое. Неужели,  черт побери, Мучник
прав?
     И,  несмотря на это,  Мендл  не просто ходил по институту,  а  летал на
невидимых  крыльях.  Все  было  необычно,  привлекало  внимание:  и  залитые
солнечным светом  просторные,  длинные институтские коридоры с восторженной,
неуемной  студенческой  толпой,  которая  его  влекла  и  пугала;  и большие
физическая и химическая аудитории со скульптурными  изображениями выдающихся
деятелей науки на стенах вокруг  амфитеатра;  и огромная библиотека, которая
щедро предлагала познать все -  от загадок мироздания до гениальных творений
рук человеческих.
     Натыкаясь случайно на  дверь  с  надписью о  том,  что  здесь находится
лаборатория  металлорежущих  станков или физики  или  радиотехники и даже  с
таким  непонятным еще для него названием, как "сопротивление материалов", он
с опаской и замиранием сердца робко открывал  дверь, на пару шагов входил во
внутрь  помещения и оставался там  стоять, разглядывая станки,  приборы.  Он
завидовал людям, одаренных счастьем делать то, чего никто еще не делал и что
нужно было человечеству.
     Ребята,  с  которыми  Мендл  жил  в  одной  комнате,  оказались  вполне
приятными  и дружественными. Сережа приехал из Чернобыля, а Петр - из глухой
Черниговской деревни. Учились они все на разных факультетах  и  редко бывали
дома,  так как  до  позднего вечера просиживали  в  читальном или  чертежном
залах. Но праздники, как правило, отмечали вместе - дома  и на  институтских
вечерах.
     Первый,  самый трудный семестр прошел  сравнительно  благополучно. Даже
удалось сдать на тройку  экзамен по химии. Мендл не стал  придавать  особого
значения тому, что он до экзаменов не смог сдать зачета по физкультуре  - не
выполнил  буквально на несколько минут  норму при  беге на  лыжах на длинную
дистанцию в десять километров.  Однако преподаватель собрал группу,  зачитал
всех должников и заявил следующее.
     - Если кто  из вас думает, что физкультура второстепенный предмет и, не
получив зачета по этому предмету, можно как-то сохранить за собой стипендию,
-  то  он  глубоко ошибается.  Наша  задача  не только в  том, чтобы крепить
здоровье наших  граждан, но  и в том, чтобы воспитывать закаленных,  сильных
духом защитников  нашей Родины. Кроме того,  я надеюсь, вы  газеты читаете и
вам известно о том, что в последнее время создалась опаснейшая международная
обстановка для  нашей  находящейся в  условиях капиталистического  окружения
страны. Это обстоятельство накладывает на нас особую ответственность.
     Таким   образом,   угроза   лишиться   стипендии  возникла   совершенно
неожиданно.  Пересдать  зачет после  экзаменов оказалось  невозможным  из-за
того, что  наступило сильное потепление, и  снег  почти растаял.  С  большим
трудом удалось уговорить  преподавателя  и декана отложить зачет до весны  и
заменить лыжный пробег двадцатипятикилометровой дистанцией на  велосипеде. С
этим условием стипендия временно была сохранена.
     Многочисленные  попытки   Менделя   перейти  на  другой   факультет  не
увенчались успехом. Он даже решился на ложный  шаг: обратился в институтскую
поликлинику с  жалобой на то, что работа в химической лаборатории отражается
на его здоровье, затрудняет дыхание, вызывает кашель.

     -  Привет великому комбинатору!  Какие  новости?  - спросил его  как-то
Сережа, только что  вернувшийся домой.  Он  деловито ворвался  в  комнату из
кухни с горячей сковородкой, на  которой весьма аппетитно еще шипела жареная
картошка. Время подбиралось уже к полуночи.  Мендл только лег в свою кровать
и держал в руке томик Мопассана.
     - Да так, - уклончиво ответил Мендл, к которому  относился этот вопрос.
Он не в силах  был оторваться от сочных, растравляющих юношеское воображение
строк "Пышки", написанной великим мастером любовных коллизий.
     - Ты сегодня  в поликлинику-то ходил? Что тебе Львович  сказал? Или уже
справку  получил?  - Сережа  поставил  сковородку  на стол,  быстро  подошел
вплотную к Менделю, отклонил рукой книгу и прочитал название.
     - Ну, брат,  жаловаться на  здоровье  и  читать такое...  Я бы на месте
Моисея  Львовича  порекомендовал,  как  ты  и  просишь,  отчислить   тебя  с
химического, но направить на земляные работы.
     Сергей громко и с наслаждением рассмеялся. Не выдержал и Петр, который,
как всегда, сидел в своем углу за книгой, окутанный папиросным дымом.
     - Ух, и устал же я  сегодня! Проголодался, как зверь, но четвертый лист
закончил точно в срок. Завтра сдавать.
     Не дождавшись ответа, Сергей  сел  за стол и с жадностью набросился  на
свой ужин.
     - Вы-то  ужинали?  - спохватился он. - Петька, ты вот весь  бледный и в
прыщах ходишь от непрерывной  зубрежки. И  потом  все дымишь  и  дымишь. Так
нельзя, друг! Бросай это дело и садись за стол.  А ты, Мендл,  - тебе лучше,
наверное, поголодать.  Впрочем, если ответишь мне все-таки, то поделюсь. Так
и быть! Картошки хватит. Что это вы молчите, сговорились что ли? - взорвался
Сергей, держа застывшую в воздухе вилку с наколотой на ней картошкой.
     Запах лука, поджаренного на настоящем подсолнечном масле, присланном из
деревни, вполне способен был ослабить волю еще растущего молодого организма.
Мендл неторопливо отложил книгу в сторону  и с трудом, сквозь  впечатление о
прочитанном, стал соображать, отчего  Сережа  расшумелся, чувствуя при этом,
что он, пожалуй, с удовольствием принял бы  приглашение поесть, хотя недавно
поужинал.
     Сергей  и  Мендл  постоянно   получали  посылки  из   дома.   Петр   же
принципиально  отказывался от помощи  родителей  и вел  полуголодную  жизнь.
Первым отозвался Мендл.
     - Ну,  чего ты  тут бузишь? Не  видишь,  человек  занимается. Серьезный
человек, не то, что некоторые: я, дескать, устал, закончил лист и все такое.
А  вот чей лист -  не говоришь.  - Мендл,  продолжая  свою язвительную речь,
незаметно подсел к столу, взял лежащую  там вилку  и принялся есть  вместе с
Сергеем  картошку.  -  Слушай, Петро!  Да  оторвись  ты,  наконец, от своего
магнетизма и перестань курить, а то весь позеленел уже.
     Высокий, худой Петро, выглядевший много старше своих товарищей, встал и
сквозь мудрую улыбку стал молча наблюдать за возникшей перепалкой, продолжая
запускать вверх кольца табачного дыма. А Мендл продолжал:
     - Ты сегодня, Петька, сидишь целый день дома и зубришь свою физику и не
знаешь, какая опасность нависла над нашим с тобой другом.
     Сергей навострил уши и изобразил крайнее удивление на лице.
     - Так вот,  сижу я в чертежном зале, но только в другом конце, и что же
я  вижу? Наш  с тобой Сергей  хлопочет  совсем не там, где  мы  привыкли его
видеть, совсем не за тем столом, где наколот его лист.
     - Первый раз  в жизни  вижу  мужика сплетника, - сокрушался Сережа и  в
поисках сочувствия повернулся лицом к Петру. Потом к Менделю:
     - Ты лучше расскажи о своих хитрых трюках с медициной.
     - Согласен,  но об  этом потом. А теперь принципиальный вопрос. Значит,
так, - что ты нам говорил как-то в горячем споре? Сокрушался по поводу того,
что  евреев  на  Украине  всего два  процента, а в нашем институте  их почти
двадцать. И что ты с этим  согласиться  не можешь - Украина прежде всего для
украинцев. Так, что ли?
     - Никак не пойму, куда это ты гнешь? Да, я и сейчас так считаю.
     Петро насторожился и перестал дымить. Он ненавидел политические споры и
никогда в них не участвовал.
     - Значит, так считаешь  и теперь!? А  комсомол тебя  чему учит? - Мендл
поднял высоко над головой правую руку с  вилкой и  продолжал, чеканя  каждое
слово: -  Краеугольным камнем Советской власти является... - Мендл посмотрел
по очереди на каждого из своих собеседников. - Что? Интер-на-цио-на-лизм!
     -   Правильно,  -   парировал   Сергей,  -  но  вкупе   с  элементарной
справедливостью. От этих принципов я не отступлюсь.
     - Вот что, хлопцы, вам пора спать, а я еще позанимаюсь, - сказал Петро,
направляясь в свой угол.
     - Ах, принципы...  не отступишься? Так вот, в одно прекрасное мгновенье
мимо  нашего  Сережи промелькнули  розовые щечки  и  стройные ножки  и  этот
гордый,  независимый  человек   из   славного  Чернобыля   на  моих   глазах
превращается в жалкого раба, пропадает в чертежном зале и вычерчивает листы,
один за другим. И чьи же? Как ты думаешь, Петр? Отнюдь не свои, нет! А одной
из   прекраснейших   дочерей   древнейшего   народа  по  фамилии  Бронштейн.
Представляешь? И при этом не соизволит даже потрудиться подумать о том, что,
если была бы, как хочет того наш герой, установлена двухпроцентная норма, то
счастье его могло бы и не состояться!
     Взрыв дружного хохота развеял чуть было не накалившуюся атмосферу.
     - Ну,  хорошо, - сказал Сергей, успокоившись,  - а теперь, как  обещал,
давай о своих делах.
     -  Да что  там говорить?! - Мендл тяжело вздохнул. - Добродушный, милый
Львович, который пользуется таким авторитетом у наших  девчонок и по каждому
пустячному поводу освобождает их от физкультуры, усадил меня  и стал долго и
упорно просматривать  все мои  анализы.  Потом оторвался  от  бумаг, блеснул
своими очками и заявил с тошнотворной интеллигентностью, что я вполне здоров
и  поэтому  он  не  в  состоянии  удовлетворить  мою просьбу.  Ему,  медику,
наплевать  на то, что эти дымящие колбы, пробирки, а, главное, совершенно не
поддающиеся  никакой  логике  длиннющие химические  формулы  могут  запросто
погубить самый яркий талант.
     -  Так  вот, талантище наш яркий, я бы,  например, никогда  не  стал бы
хитрить перед  директором на собеседовании, когда принимали  в  институт,  -
либо  факультет  по душе, либо ничего. - Сережа  встал  и удалился с  пустой
сковородкой на кухню, не подозревая какой удар он нанес Менделю.
     Мендл  остался сидеть за столом.  Он  механически  раскатывал  на столе
хлебную крошку, разглядывая ее, и вспоминал, каким победителем он приехал на
каникулы в Ружин, с какой гордостью мать рассказывала  всем об успехе своего
сына. Это он подарил маме счастливые минуты в ее тяжелой, вдовьей жизни. Это
он сумел приоткрыть надежду на то, что со временем  он  сможет  облегчить ее
судьбу,  взяв часть заботы о  семье на  себя. А сестры? Люсенька что ни день
предлагала братику сходить с ним в кино, брала его под руку и оставалась все
время  висеть на нем. Ее  глазки с радостным блеском обегали всех встречных,
которые отвечали ей тем же, так как они, и вообще все местечко, уже знали об
успехах их земляка.
     "Нет, я не мог тогда поступить иначе", - подумал Мендл.
     Вернувшийся  из кухни Сергей  заставил  его очнуться -  он  встал из-за
стола и мрачно промолвил:
     - Пожалуй, пора на койку. Завтра у меня тяжелый и ответственный день, -
двадцатипятикилометровка на велосипеде по Житомирскому шоссе.
     -  Смотри, чтобы сдал, а то без стипендии останешься. Мы  с Петром вряд
ли сможем оказать тебе материальную помощь.

     Теплое  апрельское   утро.  Цветут  сады  вдоль  прямого,  как  стрела,
загородного Житомирского шоссе. Мимо мчатся легковушки, грузовики, автобусы.
Большинство прохожих уже успели сменить зимнюю одежду на легкую, колоритную,
яркую, более приемлемую для солнечной  погоды. Весна  - время  новых надежд,
новых желаний,  бодрого  настроения, и это  можно видеть по  тому, насколько
раскованней,   свободнее   шагает   человек,   насколько   чаще   встречаешь
доброжелательную  улыбку,  насколько  хорошеют  женщины,  которые   особенно
отзывчивы к весенней красоте, к красоте каждого появляющегося  на свет божий
цветочка.
     Менделю  было  не до весны. Сегодняшний день может в корне изменить его
положение. Он уже заранее прикидывал, что он будет  делать в случае, если не
сумеет сдать зачет и будет лишен стипендии.  Рассчитывать на мамину денежную
помощь он не имел никакого права. Он ни на минуту не допускал такой мысли. И
так  мать  почти  каждый месяц по  мере возможности присылает ему посылки  с
салом, вареньем и другими продуктами, а иногда белье, рубашки.
     После гибели  отца бабушка  Песя перешла жить к ним и  некоторое  время
помогала  по дому,  когда мать уходила  на работу.  Но бабушка  очень  скоро
умерла, и тогда на плечи матери легла двойная нагрузка.
     Мендл видел также, как тяжело было маме расставаться со своими братьями
и сестрами, которые по той или иной причине покидали Ружин.  Сначала уехал в
Киев Арон.  Потом Хава  и Берл подались в Донбасс  на заработки. Клара вышла
замуж и уехала в Москву.  А когда он решил уехать учиться в Киев, мать очень
изменилась - осунулась, постарела.
     Их было человек десять из разных факультетов, которые не сдали зачет по
физкультуре. На  институтском автобусе были привезены велосипеды. Старт  был
дан вовремя, и они помчались по правой полосе широкого асфальтового шоссе.
     Мендл  с ходу  набрал  скорость  и  все время  шел  впереди большинства
участников  гонки. Это  придавало ему силы и надежду на благополучный исход.
Прошло уже больше получаса, а особой усталости он не чувствовал. Закончилось
Житомирское, и они въехали на Брест-Литовское шоссе.  Проехали  мимо  завода
"Ленинская Кузня".  Мендл по-прежнему шел  одним из первых.  Осталось совсем
немного  - Пушкинский  парк,  а потом  и финиш у института.  Что ж, остается
торжествовать  победу  и вдруг - откуда-то справа,  сзади  громкий  знакомый
девичий голос.
     - Мен, стой!  Как  я рада! Остановись же, Мендель!  Что ж ты  своих  не
узнаешь!?
     Мендл оглянулся назад и чуть не свалился в кювет.
     "Ульяна! - Радость  захлестнула гулко  бьющееся от физической  нагрузки
сердце. - Откуда  она здесь? Как быть? Что  делать? Сойти  с  дистанции? Это
невозможно! Но Ульяна-то ничего не знает? Еще обидится."
     Мозг лихорадочно заработал в поисках выхода из создавшегося  положения.
Но  что тут  придумаешь? И, не отдавая себе отчета в возможных последствиях,
Мендл  остановился  и увидел  мчащуюся к  нему по  обочине дороги радостную,
сияющую  от счастья Ульяну - тоненькую, воздушную,  в белой кофточке и синей
юбке. Встречный ветер широко развевал ее длинные белесые волосы.
     Решение родилось само собой, и он, тяжело дыша, крикнул во весь голос:
     - Ульяна! Я  сдаю зачет! Садись  на  трамвай  и  до  главного  входа  в
институт. Там встретимся!
     Мендл  прыгнул  на  велосипед.  Перед  его  глазами  осталась  внезапно
остановившаяся, с  легким  недоумением на раскрасневшемся лице, Ульяна. Одна
только мысль о  том, что  встреча с Ульяной может быть  омрачена провалом по
зачету,  придавала  Менделю  такой прилив сил,  что ему  казалось  совсем не
удивительным, если он вдруг оторвется,  словно самолет, от земли. На подходе
к институту ему даже удалось догнать двух человек. Но, подъехав на последнем
дыхании к  главному  входу, он  услышал  голос своего преподавателя, который
стоял в группе студентов с секундомером в руке.
     -  Итак,  Мендл,  ты опоздал на три  минуты,  - это  прозвучало  словно
смертельный  приговор, и  не отдышавшийся еще Мендл почувствовал,  как почва
уходит  из  под его  ног.  Но  после  короткой  паузы услышал другие  слова,
сопровождающиеся смехом его товарищей:
     -  Однако,  учитывая  то,  что за это  время ты  ухитрился между  делом
успеть, как мне тут рассказали, еще и побывать на свидании с  очаровательной
блондинкой, то, так уж и быть, поставим тебе зачет.

     Возбужденные  неожиданной,  забавной встречей,  Мендл с  Ульяной решили
погулять в Пушкинском парке.
     Они  выбрали  скамейку  напротив  большой   круглой  клумбы,   покрытой
разноцветным ковром ранних весенних цветов.
     Парк  в это время дня  был полупустым - в основном  старики, бабушки со
своими внуками.
     Весенняя погода,  как всегда,  неустойчива.  После  солнечной  утренней
погоды, начиная с середины дня,  небо стало затягиваться пеленой темно-серых
облаков и,  похоже, предвещало дождь.  Порывы прохладного  ветра раскачивали
начавшие распускаться каштановые деревья.  Плавающие  на воде птицы, одна за
другой, покидали пруд, чтобы  укрыться в зарослях от холодного ветра. Только
гордый  лебедь продолжал  спокойно плавать вдоль берега,  как бы подчеркивая
этим свое превосходство.
     Черные длинные  радиорепродукторы  на столбах  голосом Левитана  вещали
тяжелые новости о том, что  немецкие войска оккупировали Голландию и Бельгию
и создали непосредственную опасность для Франции.
     - Ну, рассказывай, что ты здесь делаешь, в Киеве?
     - Я, Мендл, вот  уже больше месяца как  работаю на  авиационном заводе,
нормировщицей в  цеху. Дядя мой работает там инженером. Он меня и устроил. А
живу я пока у  них. Весь год напролет еще в Ружине готовилась  - летом опять
буду пробовать поступить в институт.
     - Что ж ты раньше не появлялась?
     Прошла  минута, две, а ответа  не было. Мендл посмотрел на Ульяну.  Она
сидела  прямо,  скованная, замкнутая,  как будто ее подменили. Глаза  широко
открыты,  неподвижный задумчивый взгляд и  две  дрожащих слезинки на длинных
нижних  ресницах. Так плачет в  груди  сердце,  беззвучно обливаясь  кровью,
когда горе безутешно.
     -  Ты  что  это вдруг?  Что-нибудь  случилось дома, в Ружине?  Говори и
перестань плакать!
     - Не  могу, Мендл,  - сказала она,  оставаясь в том же положении. - Мне
страшно тебе сказать. Я уже две недели,  как знаю  эту новость и не нахожу в
себе силы сказать тебе об этом. Поэтому и оттягивала встречу с тобой.
     Потеряв терпение, Мендл встряхнул ее за плечи.
     - Что-нибудь с мамой, Люсей, Голдой? Говори же! Твои-то в порядке?
     - Нет, нет, Мен, не то! Они живы, здоровы.
     - Так что же, наконец!?
     - Наум, Наум... - Ульяна заплакала навзрыд и трудно было разобрать, что
она говорит.  -  Родители  получили...  Геройски  погиб...  за  родину...  в
Финляндии... Наум Солодарь...
     Руки Менделя безвольно, медленно стали  сползать  с Ульяниных  плеч. Он
смотрел куда-то мимо нее в бесконечность.
     Может быть,  там,  за пределами  планеты Земля, на  которой они  живут,
можно найти ответ на вопрос: зачем, для чего и кому это нужно было?
     Внезапно налетевший вихрь спиралью подхватил оставшиеся с прошлого года
сухие  листья и погнал их вдоль аллеи к скамейке, к их ногам.  А из  длинных
черных репродукторов раздавалась всем известная в этой  стране и даже за  ее
пределами песня.

     Расцветали яблони и груши,
     Поплыли туманы над рекой
     Выходила на берег Катюша,
     На высокий, на берег крутой...

     Порывы  ветра  временами  уносили  в  сторону  мелодию  песни и  она то
пропадала, то опять возвращалась.

     ...от Катюши передай привет,
     ...Пусть он землю бережет родную,
     А любовь Катюша сбережет.


        Эй, друг любезный, мы живем только раз

     Шкасы, шкасы - они кругом -  на полу, на стеллажах, на верстаках. Зачем
так  много?  Нужно  ли  такое количество? В  течение дня непрерывным потоком
подают  алюминиевые  заготовки и кладут на рабочие места.  Там их склепывают
специальным пневматическим  инструментом.  Цех длинный  и много верстаков. С
полсотни  пневмомолотков  создают  такой  шум  от  постоянного  переключения
воздушной  струи и  такой пулеметный треск при склепывании,  что  приходится
держать  рот открытым, чтобы  сохранить ушные перепонки. Рабочих такого цеха
называют глухарями.  И, в  самом деле, проработав в  этом  цеху лет  пять, в
значительной степени теряешь слух.
     "Сколько, интересно, шкас на  каждом бомбардировщике?  - думал про себя
Мендл, крепко сжимая в руках один из них. - Ну, пусть двадцать. Нет, возьмем
по максимуму  -  пусть целых сто  штук. Каждый из  них удерживает  по  одной
бомбе. А сколько их в день сходит с одного нашего верстака?"
     Много  раз Мендл пытался подсчитать, сколько  же  бомб  несет  на  себе
самолет  и сколько самолетов нужно иметь, чтобы  использовать такое огромное
количество шкас,  и каждый  раз он от усталости терял нить  и так и не смог,
даже примерно, оценить эту устрашающую силу. Она казалась ему огромной.
     Конечно  же,  после всего того,  что  он видел на заводе, не могло быть
никаких  сомнений в  непобедимости Красной Армии. И он  верил каждому слову,
сказанному  по этому поводу по радио, на митингах  и написанному в  газетах.
Вот только - Финляндия... Наум... Как это могло случиться?
     Чего-чего, а у Менделя  было  масса  времени, чтобы размышлять, думать,
вспоминать. Восемь часов на ногах.
     Почти  неподвижно,  на  одном   месте   удерживать   руками   дрожащий,
дребезжащий  очередной  длинный  шкас, зажатый внизу в  тисках, пока  мастер
склепывает его. Потом разжать тиски и закрепить его в другом положении.
     Порой ему казалось,  что он обречен на  пытку оставаться  неподвижным в
раскалывающем  мозги окружающем  треске подобно связанному по рукам  и ногам
легендарному  бунтарю  Пугачеву,  которому,  после   его  поимки,  методично
спускали на лоб по одной капле воды. Придя после завода в институт, он часто
засыпал  на  лекции  от   усталости.  Поэтому  он  старался  занимать  место
где-нибудь подальше от кафедры, чтобы не быть замеченным.
     Постояв так с месяц у станка, Мендл попросил своего мастера:
     - Дядя, Савва, пожалуйста, дайте поработать с молотком.
     Но дядя Савва был неумолим.
     -  Эге,  друг!  Тебе еще  трубить  и трубить в учениках.  Ты  думаешь -
ставить  заклепки что  тебе  картошку сажать?  Нет,  брат, ошибаешься. Шкасы
должны срабатывать точно и сбросить  бомбу в определенный момент. Соберешь с
перекосом  - и вот тебе отказ. А еще ОТК ставит клеймо, по которому и видно,
кто  допустил  брак. И тут-то  к ответственности  привлекут  кого? Не  тебя,
конечно. Какой с тебя спрос-то?
     Менделю оставалось тяжело вздохнуть и браться опять за свое дело.
     В недавнем прошлом положение его вдруг оказалось просто критическим.
     Он  уже был на втором курсе и все вроде  шло более или менее нормально.
Получил  он, вместе  с Сережей  и Петром,  место в общежитии,  где, конечно,
условия жизни  были неизмеримо  более  благоприятными. Учился он  средне, но
этого  было достаточно  для  получения  стипендии,  хотя один  раз  пришлось
все-таки пересдавать пресловутую химию.
     И вдруг, откуда ни возьмись, опять возникла угроза остаться без средств
для продолжения учебы в институте.
     Еще в  сентябре сорокового,  когда Мендл был на  первом  курсе,  пришло
известие о  том, что Гитлер напал на Польшу. Тогда  никто еще не  думал и не
верил  в то, что это начало неслыханного мирового пожара.  Потом  Финляндия,
раздел  польских  земель  между  Германией и СССР. А  вслед  за этим, словно
снежный обвал, - падение Чехословакии, Голландии, Бельгии, Франции...
     Страна  насторожилась,  напряглась, и все,  что  можно  и  что  нельзя,
поставлено  было  в подчинение главной задаче  - защитить  ее  от  возможной
агрессии, несмотря на мирный договор с Германией.
     Газеты и  радио стали  усиленно  готовить  население  к новым  жертвам,
которые необходимо принести для повышения обороноспособности страны.
     Одним из первых  шагов был призыв в армию студентов 1921 года рождения.
А через год и другое, что тоже касалось студенчества.
     Сначала шумная кампания, направленная против нерадивых,  несознательных
студентов. Народ и страна создают им все  условия для успешной учебы,  а они
не проявляют необходимого чувства ответственности перед страной, не посещают
регулярно  лекции,  ведут образ жизни, не совместимый  с  моральным кодексом
советской  молодежи.   К   обсуждению  этого  вопроса  на  страницах   газет
привлекались  представители  самих  различных  слоев  населения и  в  первую
очередь рабочие и крестьяне.
     И  вот,   наконец,   постановление   правительства,   которое  вынудило
значительную часть студенчества оставить учебу. Оно гласило о том, что право
на стипендию имеют лишь студенты-отличники.
     Мендл решил перейти на вечерний факультет, а  днем работать. Еще, слава
Богу, администрация института не требовала освобождения места в  общежитии в
связи с переходом на  вечерний  факультет. На вечернем отделении химического
факультета  не  было и, следовательно, можно поменять  специальность. Однако
найти постоянную работу было непросто. У  многих руководителей уже создалось
определенное отношение к студентам, и их на работу старались не принимать.
     Ульяна  оказалась верным, надежным товарищем. Как  только она  узнала о
новом  постановлении, она  примчалась в общежитие к Менделю и предложила ему
пойти на тот  же авиационный  завод  слесарем-учеником. Зарплата ученика  на
оборонном заводе вдвое превышала размер стипендии.
     Сама она еще летом при  попытке поступить в гидромелиоративный институт
набрала такое количество баллов, которое позволяло ей  быть зачисленной лишь
на вечерний  факультет,  чем она  и воспользовалась, оставаясь  работать  на
авиационном заводе.
     Всю  зиму Мендл так и простоял учеником, пока,  наконец, дядя  Савва не
разрешил  ему  взять  пневмомолоток  в  руки  и  собрать  пару  шкасов.  Так
постепенно он стал самостоятельно выполнять эту работу за соседним свободным
верстаком.
     Мендл   стал  меньше  уставать   на  работе,  настроение  его   намного
улучшилось,  учиться  стало   легче  -  лекции   воспринимались   с  меньшим
напряжением.
     Но  вскоре  его  подстерегала еще  одна неожиданность. По не  известной
никому причине весь завод был остановлен. Производство самолетов прекращено.
Завод  секретный  и, следовательно, никаких официальных  объяснений сразу не
последовало. На  работу по-прежнему все  обязаны были  приходить  вовремя  и
также вовремя уходить. Целыми днями все слонялись без дела по цеху -  играли
в  домино, карты, читали  газеты. И так было  месяца два.  Мендл изнывал  от
бездействия, еще больше уставал, чем раньше. Весь день поглядывал на  часы и
поражался, почему так медленно проходит время.
     В  начале  июня  был  созван  митинг,  на котором было  объявлено,  что
самолеты,  которые  завод делал до сих пор, устарели  и  предстоит срочно, в
ближайшее  время,  освоить новую  модель.  Выступавшие  призвали  рабочих  и
служащих  не  расхолаживаться,  соблюдать  дисциплину  и приложить  все свои
усилия  и талант для скорейшего освоения нового изделия. А один из ораторов,
секретарь  партийной  организации,  сказал  в заключение  своего выступления
следующее:
     - Товарищи! Война между капиталистическими странами  за раздел мирового
пространства  все больше и  больше разгорается. Почти  все крупные  державы,
Германия, Англия, Япония, Италия  и другие втянуты в орбиту войны. Благодаря
мудрой политике Советского правительства, Центрального комитета  партии, под
руководством гениального вождя Иосифа Виссарионовича Сталина, на сегодняшний
день мы имеем мирный договор с Германией, и советский народ может продолжать
мирное строительство коммунистического  общества. Однако нужно иметь в виду,
что СССР  - единственная в мире социалистическая страна. Именно это  не дает
покоя  капиталистам  всего   мира.   Германия   после   оккупации   Австрии,
Чехословакии,  Польши,  Франции и  других стран продолжает  свою экспансию в
Европе.  На днях  она  начала  военные действия  против еще  одной  страны -
Югославии. Поэтому  наш  священный  долг  -  крепить  оборону  нашей страны.
Конкретной  задачей   нашего   коллектива   является  своим  ударным  трудом
обеспечить  скорейшее освоение и производство  современного оружия.  Уверен,
что славный наш коллектив с честью справится с возложенной на него задачей.
     Ослабевшие от длительного безделья рабочие руки вяло апплодировали.
     Мендл  пытался  понять  и совместить то, что он слышал каждый  день  по
радио  о героическом  труде советского народа  и  непреодолимой мощи Красной
армии с тем, что  творилось  на его  заводе.  Ну  хорошо,  перестали  делать
устаревшие самолеты. Но пока не готовы новые  чертежи, сколько можно было бы
изготовить другого снаряжения или оружия, которое наверняка всегда требуется
на войне.
     Но стоило  ему  вспомнить  первомайский парад, на  который  ему  совсем
недавно,  месяц тому  назад, вместе  с  Сережей и Петром  удалось проникнуть
через многочисленные дворы на  Крещатик, мимо цепей милицейского ограждения,
- и настроение его  тут  же менялось.  Грозная  стальная мощь  бронированных
машин,  артиллерия  разных  калибров,  стройность  и  красота  кавалерийских
эскадронов и, наконец, захватывающие дух, стрелой проносящиеся над головой в
едином  строю,  знаменитые  истребители  "Чайки"  -   все   это  производило
ошеломляющее впечатление.
     В тумане этих мыслей и  чувств Мендл  второпях  покинул митинг,  быстро
проскочил проходную, прыгнул на только что подошедший,  новенький,  пахнущий
еще свежей  краской трамвай и отправился на занятия в свой институт. Сегодня
ему предстояло сдать третий экзамен в этой сессии - экзамен по физике. Потом
останется еще  последний - немецкий и, считай, два курса позади. Может быть,
удастся уговорить  начальника  цеха, чтобы тот предоставил  ему отпуск,  тем
более что завод в простое, и тогда - билет на поезд и... в Ружин.
     Экзамен  он сдал  только  к  десяти  часам вечера и  домой  возвращался
затемно, пешком вдоль длинных институтских корпусов по пустынному парку.
     Единственным его желанием было перекусить что-нибудь  на быструю  руку,
плюхнуться в  постель  и  отдаться спасительному от многих проблем и загадок
глубокому сну.
     Однако дома его ждало письмо из Ружина.
     Не  обращая внимания  на  своих товарищей  и  забыв о  чувстве  голода,
которое начало его донимать  еще в институте, Мендл,  едва переступив порог,
стал нервно открывать конверт.

     "Здравствуй,  дорогой  братик, Мен! - это писала  Люсенька. - Как же мы
вместе  с мамой и Голдой соскучились по тебе и ждем  - не дождемся, когда ты
приедешь в Ружин! Жаль, что в этом году ты работаешь и  не сможешь  приехать
на все лето. Но ты попросись на летний месяц, когда тепло, и мы будем ходить
с тобой купаться и загорать на леваду.
     Извини, что долго не отвечали. Я  аж поругалась с Голдой. Она  говорит,
что не любит писать. Я разозлилась и написала сама".

     Мендл громко рассмеялся, озадачив своих соседей по комнате.

     "Мен,  на  днях  мы ходили на  могилу к папе. Наконец  удалось накопить
денег и установить  там памятник  -  длинный  серый  камень  с  надписью  на
древнееврейском  языке.  Мама  стала на  колени, прислонилась к памятнику  и
долго плакала.  Нам с Голдой ее очень жалко было. Мы очень хотели, чтобы  ты
приехал и  был с нами в этот день, но мама сказала,  что сейчас  на  заводах
такая строгая дисциплина, что даже за опоздание могут строго наказать.
     У нас говорят,  что будет  война. А дядя Велвл говорит, что даже если и
будет,  то она продлится неделю-две, не более, потому,  что теперь это будет
война моторов. И будет она на  вражеской, а не на нашей территории.  Недавно
через Ружин пролетало  очень  много  самолетов, туда,  на запад. Знаешь, как
страшно - самолеты очень большие и очень ревут.
     В  школе  у  меня  все  нормально.  Правда, контрольную  по  математике
написала  на "посредственно".  И знаешь, что  мне  сказал Давид  Львович? Он
сказал, что я должна быть достойной своего брата и что он тобой восхищается.
     Так  мне,  Мендл,  хочется  побывать  в  Киеве,  посмотреть,  как  люди
одеваются, как веселятся! Я ведь совсем еще не видела большого города!
     У  нас  в  Ружине  показывают  очень  хорошие  кинокартины.  Мне  очень
понравился  фильм  "Петер" и песенка,  которую там  поют: "Хорошо,  что  мне
шестнадцать  лет!" Ты,  наверно,  смотрел и знаешь.  А недавно  у  меня была
неприятность, и в кино меня не пустили. Тетя Полина, помнишь, которая билеты
проверяет, сказала мне: тебе только пятнадцать, и смотреть такие фильмы тебе
пока нельзя. Меня прямо аж зло взяло, откуда она знает, сколько мне лет?
     Мендл, милый, приезжай быстрее! Мы  ждем тебя с нетерпением.  Голда все
время  язвит.  Говорит, скоро станет  наш  братик  инженером,  заимеет  свой
собственный кабинет, будет сидеть там день и ночь, забудет Ружин и всех нас.
А я всему этому не верю. Так что приезжай!
     Передай привет дяде Арону и его семье от нас всех.
     Крепко, крепко целуем! Мама, Голда и я. 5 июня 1941 года".

     Мендл кончил читать. Письмо сестрички мысленно вернуло его в спокойный,
неторопливый Ружин, где в жизни так все  просто, ничего особенного не надо и
где каждый единожды принял свою судьбу, смирился с ней и хочет только одного
- чтобы, не дай Бог, не было хуже.
     Так он сидел некоторое  время с письмом в руках, забыв о том, что минут
пять назад он был голоден, как зверь.
     "...будем ходить с тобой купаться и загорать на леваду..." - сами собой
прозвучали  шепотом  из его  уст  слова  Люси.  От  них  повеяло  сладостной
беззаботностью  школьных  лет,  когда  можно было, озябшим  до  чертиков  от
частого  ныряния  и долгого пребывания под  водой, выскочить  из  прохладной
воды,   припуститься  в  сумасшедшем  беге  по   зеленому  ковру  левады  и,
отдышавшись,  совершенно бездумно растянуться на зеленой  прибрежной травке,
широко раскинуть  руки  и  ноги,  доверчиво отдаться божественным  солнечным
лучам, их нежной  теплой  материнской  ласке и долго глядеть в голубое небо,
пытаясь там найти что-нибудь осмысленное в причудливых контурах проносящихся
мимо светлых летних облаков.
     Уже было за полночь, когда Мендл отправился спать. Снимая с себя брюки,
он услышал звук упавшего рядом с собой твердого предмета. Он нагнулся, чтобы
разглядеть его.
     Недалеко под  кроватью  он  увидел  заводской пропуск. За  день  он так
устал, что сразу даже не мог сообразить, чем это ему угрожает. Однако он тут
же  спрятал  пропуск в  карман и оглянулся на своих товарищей.  Слава  Богу,
никто из них не обратил на него никакого внимания.
     Петр со свойственным ему фанатичным упорством, несмотря на поздний час,
все еще занимался. Он остался на дневном факультете, добился отличных оценок
по всем предметам  и получал стипендию. Ему во чтобы то ни стало нужно  было
сохранить ее. Сергей громко храпел в своем углу. Он тоже остался на дневном,
но отличником он мог и не быть - родители взяли всю заботу о нем на себя.
     Мендл  сел  на кровать и стал соображать, что дальше делать. Он работал
на  секретном  оборонном  заводе  и  дал   подписку  об  ответственности  за
сохранение  государственной  тайны.  Кроме  того,  он  подписал  инструкцию,
которая строго  предписывала получать пропуск  при входе на завод и  сдавать
его в конце смены. И ни в коем случае не уносить его за пределы предприятия.
Сам по себе пропуск считался секретным  документом.  И как же теперь? Бежать
сейчас на  завод  и попытаться сдать его? Но трамваи уже не ходят, пешком он
доберется лишь часам к  двум. И потом, там уже наверняка замечено отсутствие
его пропуска на положенном месте.
     Оставалось лечь спать.
     Как  только он утром  предъявил пропуск, ему тут же предложили зайти  к
начальнику спецотдела.
     В течение  часа Менделю  пришлось  отвечать  на  целый ряд  вопросов  -
понимает ли  он, что работает на оборонном  заводе; знает  ли  он о том, что
выносить  пропуск  за пределы предприятия  строго  запрещается; где  он был,
начиная со вчерашнего вечера  после  работы и имея пропуск в кармане; с  кем
встречался; понимает ли он серьезность совершенного им поступка.
     Взъерошенный   и  раскрасневшийся  после  мучительного  допроса,  Мендл
вернулся в цех, который по-прежнему еще бездействовал. Благо ему не пришлось
объяснять причину  своего отсутствия  -  дядя Савва в  это время точил  свой
собственный карманный нож на точиле в противоположной стороне цеха.
     Хотя Менделю был возвращен пропуск и велено вернуться в цех, но мысль о
возможном  увольнении или даже привлечении  к уголовной  ответственности  не
оставляла  его.  Он не  знал, куда себя деть, и направился в  другое здание,
куда он мог со своим пропуском пройти и где работала Ульяна.
     Шел ему уже девятнадцатый, однако он еще  ни  разу не пригласил девушку
даже в кино - то не хватало смелости, то боялся быть отвергнутым или не было
уверенности  в  том, что  долго  сможет вести с ней интересный  разговор.  А
сколько было привлекательных девушек в институте!?
     В  читальном зале,  где  приходилось  подолгу  засиживаться,  он  часто
перехватывал  случайно  брошенный  в  его  сторону  один и  тот  же,  слегка
озабоченный  и  усталый  взгляд,  сила  и  красота  которого  способны  были
парализовать Менделя, во всяком  случае, лишить возможности что-либо  понять
из прочитанного. Сколько раз он намеревался подойти к ней и абсолютно просто
сказать:
     "Сегодня потрясающий фильм в "Заре"...
     Казалось, какая для этого нужна была особая смелость?
     Когда Ульяна помогла ему устроиться на завод, он из благодарности хотел
подарить ей цветы или  пригласить на концерт и каждый  раз  та  же юношеская
робость,  которая, как и сама  любовь, еще никем на  свете не  разгадана, не
позволяла ему это сделать.
     Допрос  в  спецотделе  привел   его  в  ярость,  лишил   его  душевного
равновесия,  контроля над  собой. Он  с  ходу  решительно  переступил  порог
конторки и довольно громко произнес:
     - Вот что, Ульяна, завтра мы с тобой идем в оперетту на "Сильву".
     Ульяна не стала его расспрашивать, что к чему, тут же вскочила с места,
опрокинула свой стул, выскочила из-за стола, за которым она сидела и доедала
свой бутерброд, бросилась навстречу  Менделю и,  не взирая на  присутствие в
комнате других  женщин, повисла у Менделя на шее и стала громко целовать его
в щеку.
     - Я ведь много раз слушала  по  радио Сильву, Эдвина, Бони! - задыхаясь
от  восторга, лепетала  скороговоркой  Ульяна.  -  Боже,  такая вещь,  такая
радость, красота, любовь, страсть! Мендл, ты гениальный ясновидец. Откуда ты
знаешь, что эта оперетта буквально покорила меня, покорила на всю жизнь. Мне
никогда, никогда не надоест... Это же великий праздник для меня!
     И Ульяна тут  же довольно эффектно подняла  вверх  правую руку,  свесив
слегка  небрежно вниз  запястье  с  распростертыми  вниз пальцами, горделиво
выпрямила  спину,  приняла  грациозную позу и стала  петь  и пританцовывать,
скандируя каждое слово:

     Красотки, красотки, красотки кабаре,
     Вы созданы лишь для развлечений,
     Изящны, беспечны, красотки кабаре,
     Для вас не понятно любви влеченье...

     Вдруг она остановилась.
     - Мендл, что с тобой, на тебе лица нет?
     - А  он и  не соображает, что говорит,  - с подковыркой под общий хохот
заметила  одна  из  присутствующих  там девушек и  добавила оторопевшему  от
своего собственного поступка Менделю:
     -  Здравствуй,  молоденький принц из  сказки!  Все, кто приходят к нам,
сначала здороваются.

     Июньское утро выдалось таким, словно сама  судьба, зная наперед, что их
ждет в ближайшем будущем, специально распорядилась подготовить его для них и
именно  сейчас. Ни одного облачка, которое  могло бы сколько-нибудь омрачить
светлую,  моложавую голубизну  раннего  небесного свода  или убавить  нежную
теплынь и  радостное сияние ярких  солнечных  лучей. Будто  сотворение  мира
произошло всего несколько часов тому назад - настолько ароматным, чистым был
окружающий воздух,  настолько  свежа была зелень  многочисленных  скверов  и
парков, настолько прекрасным было разноцветье городских газонов.
     - Мен, я здесь! - Ульяна высунулась из окна прицепного  вагона трамвая,
продолжающего еще скрипеть своими тормозами, и махнула ему рукой.
     - Пока я ждал тебя на своей остановке, - Мендл сел рядом с Ульяной, - я
придумал потрясающий маршрут на пляж.
     - За такой короткий срок придумал и прямо-таки потрясающий?
     Мендл посмотрел на нее серьезно.
     - Ничего себе "короткий"! Минут сорок ждал. Для умной  мысли  требуется
время, а его обычно не хватает.
     - Вот видишь, а я  для тебя постаралась -  целых полчаса искала заколку
и,  наверное,  не  зря. Выкладывай свой  план и  быстрее,  а то  я  умру  от
нетерпения.
     -  Итак, едем  прямо  до площади  Богдана Хмельницкого.  На  фуникулере
спускаемся вниз на Подол, потом пешком на пристань. Садимся на паром и через
Днепр  на пляж, купаемся до посинения, загораем до почернения, берем лодку и
вниз по течению. Обратно, если сможем преодолеть течение, а если нет...
     - Грандиозно! Тогда  - к  Черному морю. Моя  заветная мечта! В жизни не
видела  моря.  Уверена,  море и  горы - вершина  земной красоты. Мен,  этого
вполне достаточно, - я больше в твоей гениальности нисколечко не сомневаюсь.
Но постой, постой, а как же обещанная "Сильва"?
     - А это уж выбирай - море или оперетта.
     - Хочу то и другое. Ладно,  сегодня  только театр, а потом как-нибудь и
море. Кстати, ты захватил с собой костюм, галстук?
     - Так точно! - отрапортовал Мендл, шлепнув рукой по своему портфелю.
     - А ты?
     - Я тоже.
     Полупустой  салон трамвая залит ярким солнечным светом.  Через открытые
окна  прорывается  ласковый  прохладный   ветерок.  Кондуктор  в  прекрасном
настроении -  сегодня выходной день,  никакого столпотворения, все аккуратно
платят  за  проезд.  Быстро, без  задержки, одна остановка сменяется другой.
Сегодня совсем иной пассажир, совсем другое у них настроение, совсем  другие
у  них  заботы   -  приятные,  радостные.   Вместо  жалоб  и  ругательств  -
приветливость, улыбка.
     Мимо проносятся  одноэтажные домики с небольшими палисадничками. Кто-то
вытряхивает ковры, сидят старушки  на  завалинке и  обсуждают, видимо, самые
наболевшие дела.
     Слева по середине шоссе тянется сквер с многочисленными скамейками. Там
мужчины режутся в "козла" и играют в шахматы.
     Трамвай выехал  на  большую площадь. Здесь начинается центральная часть
города  -  маленькие  домики сменились  многоэтажными  красавцами. Кондуктор
обращается к пожилой женщине:
     - Бабуленька, вы спрашивали планетарий. Пожалуйста. Только осторожно со
своими  внуками, когда  будете  спускаться  вниз  по  ступенькам.  Следующая
остановка - Еврейский базар. Прошу приготовиться.
     На площади очень  оживленно, и трамвай замедляет  ход. Много пассажиров
приготовилось к выходу. Среди  них крестьяне из  пригорода с полными мешками
фруктов и овощей на продажу.
     У самого входа на базар продают цветы, черешню, клубнику, одежду. Шумно
и людно. По радио звучит знаменитый дуэт Одарки и Карася:

     Ой, Одарко, годi буде,
     Перестань-бо вже кричать!
     Нi не хочу, нi не буду,
     Нi не стану я мовчать!

     -  Мендл,  смотри, какой  пушистенький бежит!  -  восторженно закричала
Ульяна, свесившись через окно. - Откуда он взялся?
     Трамвай у  рынка задержался на некоторое время. Спускавшийся  на выходе
по ступенькам старый крестьянин потерял равновесие  и уронил на землю мешок.
В  руках у него  осталась  лишь  веревка. Не успел он оглянуться, как оттуда
выскочил  кролик  и  забрался  под  трамвай.  Собрался  народ.  Под  смех  и
улюлюкание кондуктор вытащил серого и вручил хозяину.
     -  Помнишь,  Мендл,  у нас ведь  было много кроликов.  Мой  дедушка  их
разводил, и жили они в  дощатом загончике. Однажды дедушка купил мне на день
рождения  такого  маленького,  беленького,  пушистого,  ну  что  тебе   сама
нежность. Очень шустрый был и любил свободу. Мы пустили его в загончик, а он
воткнул  мордочку в  дощатую  стенку и  как припустится бежать  по периметру
загона! Бежит, бежит, пока  не наткнется на  единственную  небольшую дырку в
стенке, шмыг  -  и  на свободе. Мы думали - случайно. Попробовали  еще, а он
опять так же выскакивал наружу. Вот смеху-то было!
     Площадь  Богдана  Хмельницкого.  Легендарный  герой  украинского народа
восседает  на  лихом  скакуне с  увесистой булавой в правой руке  - символом
верховной  власти.  Здесь  и  у Софиевского  собора экскурсанты - школьники,
красноармейцы, приезжие из других городов и сел.
     У  строгого, светлого  с  массивными  колоннами  здания  дома  народных
комиссаров Украины выстроились пионеры в красных галстуках. Они торжественно
принимали от новичков, вступающих в их ряды,  клятву. То  и дело по  площади
звучали звонкие детские голоса.
     - Пионеры, к борьбе за дело Ленина-Сталина будьте готовы!
     - Всегда готовы!  - отвечали вновь принятые, вскидывая  руку  вверх  ко
лбу.
     Мендл и Ульяна подошли к верхней станции фуникулера.
     Кое-где  сквозь густую зелень  деревьев  и кустов  видна  была  далекая
приднепровская перспектива  извилистых улиц  и  заводских цехов  с  дымящими
трубами.
     Ульяна подошла к перилам,  посмотрела  на  уходящие далеко вниз широкие
рельсы и вздрогнула.  Высокий, почти  вертикальный склон  спускался  куда-то
далеко вниз к промышленному Подолу. Не видно было, где этот  путь кончается,
и самого фуникулера тоже.
     -  Мен, - сквозь кривую  улыбку начала было канючить его спутница,  - я
ведь еще ни разу не спускалась на фуникулере...
     - Тихо, - перебил ее Мендл, - я тоже ни разу. Все некогда было.
     - А что  твой  план, -  не  унималась  Ульяна, тихо попискивая,  вобрав
голову в  плечи,  -  гениальный  который, действительно  окончательный?  Да?
Изменить его никак нельзя?
     - Смотри вниз - идет.
     - А если трос порвется?
     - Не порвется. Тут блокировка есть.
     - А что такое блокировка? - дурачилась Ульяна.
     К  платформе  примкнул  скошенный  в  виде  параллелепипеда  вагон. Они
оказались  одни  в одной  из  кабин. Уж очень забавное  было ощущение, когда
фуникулер  стал  спускаться  вниз.  Визжала  от  восторга  Ульяна,  а  Мендл
разошелся и стал громогласно провозглашать:
     - Уважаемые граждане, великое путешествие к центру Земли началось! Даже
великий Жюль Верн  с его  неисчерпаемой  фантазией не мог предположить,  что
заманчивые его идеи  воплотятся в  жизнь  менее чем  за  сто  лет.  В состав
экспедиции включен известный в  нашей стране  специалист  по гидромелиорации
наземных и  подземных болот  Ульяна Прокопчук, уроженка украинского местечка
Ружин, весьма знаменитого своими молодыми талантами.
     Фуникулер  неторопливо  и  бесшумно уходил по  рельсам  вниз в полутьму
зарослей бузины и рослых акаций.
     Взлохмаченная,  с округлыми  от восторга  и удивления глазами белокурая
Ульяна вжалась спиной в угол вагона и громко хохотала.
     - Известно, что все... - пытался продолжать Мендл.
     - Стой, хватит! Теперь я скажу.
     Однако Мендл не в состоянии был остановиться.
     - Известно, что все истинно талантливые специалисты скромны и не терпят
славословий в свой адрес. Вот и Ульяна...
     - Может быть, хватит, Мен! Мы уже приехали! - кричала Ульяна, задыхаясь
от счастья и радости.
     Они вышли по  извилистой улице к  Днепру и пошли  вдоль него к причалу,
где в  ожидании  парома столпилось  много горожан, направляющихся  на  пляж.
Причал пестрел  множеством  людей  всех  возрастов.  Было  шумно,  хлопотно,
весело. Продавали воду, пирожки, бублики. Около касс стояла огромная очередь
за билетами. Толчея у самого окошечка, споры по поводу очередности.
     Из  толпы  у  касс  вырвался  высокий  парень  с  билетами  в  руках  и
победоносно кричал в сторону стоящей недалеко группе спортсменов:
     - Девочки  и мужички!  Ура! Теперь за весла  и вперед!  Первые места за
нами!
     Вместе с ответным "Ура" его товарищей он тут же был награжден и другими
словами от тех, кто честно продолжал еще стоять  в  очереди за  билетами под
палящим солнцем.
     Толпа буквально внесла Менделя и Ульяну на паром.
     - О, Господи, -  говорила  полная пожилая женщина, - ты, Нема, не  отец
своим детям  и не муж моей Лорочке! Я уже не говорю  о том, кто ты мне, если
уговорил нас на такой ужас.
     -  Что  вы, мамочка, да я  уверен, что через  полчаса, когда  ваше тело
обласкает  первая   прохладная  волна  нашего  Днепра,  вы  определенно  мне
улыбнетесь.
     - Эх, Нема, Нема,  - тяжело вздохнула женщина, - ты  забыл,  что  здесь
было в прошлом году с паромом и людьми, сколько людей утонуло.
     - Так это же бывает раз в тысячу лет! - отвечал непрошибаемый зять.
     А золотой, песчаный, заветный левый берег у прозрачных днепровских вод,
усеянных мириадами непрерывно мигающих солнечных бликов, все приближался. Он
растянулся далеко на  север и на  юг. А  дальше за  ним на восток, на многие
километры,  щедрая природа разместила могучие сосновые  леса  Дарницы, Пущей
Водицы, Ворзеля  -  производителей чистого, целебного  воздуха, необходимого
для жителей растущего большого города.
     На  пляже  было  людно  и  шумно.  Молодые,  здоровые  парни с  криком,
переходящим  иногда   в  ругательства,  гоняли   по  песку  футбольный  мяч.
Выстроившись в круг,  веселая  кампания играла  в  волейбол. Добропорядочные
семьи сразу принимались за  свои прихваченные из дома съестные припасы. Мамы
и  бабушки  громко  призывали  своих  непокорных  детей  и  внуков  долго не
купаться,  надевать  панамку  на  голову,  не  пить  сырую  воду. Картежники
примостились у самой воды и с азартом перебрасывались картами и остротами, а
в  конце  каждого кона поднимали  страшный тарарам,  заставляя  проигравшего
прыгать в воду с криком: "Я - армянский дурак!"
     А  по радио Утесов под тончайший аккомпанемент своего  джаза выкладывал
всю  свою душу без остатка в песне, удивительно близкой любому влюбленному и
даже еще не влюбленному сердцу:

     Отчего ты спросишь,
     Я всегда в печали,
     Слезы подступая,
     Льются через край.
     У меня есть сердце,
     А у сердца песня,
     А у песни тайна, тайна эта - ты.

     После  первого  купания Мендл  и  Ульяна лежали на  песчаном  пригорке,
смотрели на проплывающие мимо лодки, баржи, а иногда и пароходы. Хорошо было
совсем расслабиться и говорить о том, что взбредет в голову.
     - Мен,  а Мен! Почему тебя  называют  человеком?  Разве  просто  так не
видно, что ты человек?
     - Видно, - коротко ответил Мендель.
     -  А  вот  и не видно, -  стукнула маленьким  своим  кулачком  по песку
Ульяна.
     - Вроде мы недавно здесь, а ты, кажется, уже перегрелась на солнышке.
     - Нет, это просто  возмутительно: я умираю от жажды, а  он  меня еще  и
оскорбляет.
     Мендель вытащил из кармана брюк монету, подошел к  стоящему рядом лотку
и вернулся к Ульяне со стаканом шипящей газировки.
     Она отхлебнула глоток и продолжала свое.
     - Теперь я вижу - ты действительно "Мен", - что тебе на  английском, на
немецком и даже на твоем родном, еврейском.
     Мендл вдруг громко засмеялся.
     - Ты чего?
     - Я вспомнил, как меня выгнали с урока немецкого языка.
     - За что же?
     - Помнишь Генриховну?
     - Как же, "Сушеную Воблу"? Такое не забудешь.
     -  Она  дала мне прочитать и  перевести  абзац с немецкого. А я пыхтел,
пыхтел,  аж  вспотел,  потерял  нить  и  вместо  слова "социализм"  случайно
употребил слово "капитализм" и получилось: - Мендл оглянулся вокруг и убавил
голос,  -  "...только  капитализм  может  по-настоящему  обеспечить  свободу
личности..."
     Ульяна громко засмеялась.
     - А она что?
     - Завизжала, как будто ее полоснули ножом: "Вон из класса!"
     Ульяна  еще громче зашлась и долго не могла угомониться. А потом сквозь
смех:
     - Ты, Мендель, всегда нет-нет, да чего-нибудь перепутаешь!
     - Ну вот,  тебе только  расскажи,  так ты  тут  же и пойдешь  полоскать
человека.
     - Вовсе нет. Я еще до того, как ты рассказал эту историю, когда увидела
тебя со стаканом в руке...
     - Ну и что? Ты, кажется, умирала от жажды...
     - Совсем не то. - Ульяна продолжала давиться смехом. - Ты забыл, как мы
ставили в клубе  коммуны чеховского "Медведя"? Как мы все вместе с  Эвелиной
Матвеевной готовились и переживали. В начале все шло как нельзя лучше и она,
стоя  за кулисами,  просто сияла от счастья, радовалась  за нас. В зале ведь
было много зрителей и родители наши.
     - Помню, как  же! - оживился Мендл. - Я играл  роль Луки, слуги. А что?
Вначале я очень здорово  играл,  вел  с тобой,  помещицей,  довольно длинный
диалог,  и без всякой  запинки.  Но  я  очень волновался,  в особенности  за
кулисами. Там была подготовлена рюмка с водой, с которой  я должен был скоро
выйти  на   сцену.  Я  почему-то  очень  боялся,  что  ее  может  кто-нибудь
опрокинуть.
     - Ха-ха-ха! - громко звенел Ульянин голос. - Теперь мне понятно, почему
ты раньше времени приперся с ней на сцену!
     - Слышу, со сцены зовут меня "Человек!",  и я  вместо того, чтобы выйти
на сцену и спросить: "Чего вам?",  схватил от волнения рюмку - и на выход. И
тут же  понял,  что  дал маху. Запнулся, стою с этой дурацкой рюмкой и слышу
убийственное для меня - "Дай рюмку водки!"
     -  Тут ты - "Пожалуйста!" и протянул рюмку. Зал  буквально взорвался от
хохота и апплодисментов.
     -  А что,  в  тот  вечер мне больше всех  досталось внимания,  -  Мендл
скромно улыбнулся.
     - Это уж точно.
     Неожиданно  Ульяна вскочила на ноги и стремглав  припустилась  к  воде.
Мендель за ней. Тяжелые послеполуденные воды  Днепра с брызгами расступились
перед ними, поглотив их тела. Водная стихия обоим была не страшна - тот, кто
родился на  раздольных зеленых  берегах красавицы  Раставицы,  не  может  не
владеть  искусством плавания. Мендл  нырнул с  головой  и схватил Ульяну  за
ногу. За что был тут же наказан. Она ловко вывернулась и в тот момент, когда
Мендл, истощив свой запас воздуха в легких, стал выныривать, схватила его за
голову, навалилась всем телом и заставила его еще раз уйти под воду.
     - Держись, Уля, -  закричал, кашляя, Мендель,  - такие вещи не проходят
безнаказанно.
     Но она уже ринулась вперед и вовремя выскочила на берег.
     Они молча лежали рядом, тяжело дыша.
     - Мен, -  Ульяна лежала  на спине  и смотрела вверх,  - ты когда-нибудь
любил по-настоящему?
     Долго  не было  ответа. Вопрос оказался  неожиданным для него. И потом,
что значит "по-настоящему"?
     - Помнишь, когда я был в восьмом классе, - начал он, вспоминая на ходу,
-  мне за  активную общественную работу  дали путевку в пионерский лагерь  в
Ворзель? Однажды  мы  выстроились  на линейке.  На  противоположной  стороне
площадки к  нам лицом  - другой отряд.  И  там стоит девушка. Представляешь,
глаза, которые затмевают все  вокруг. Ничего больше не существует. Огромные,
голубые, как небо...
     - Ну ладно тебе расписывать! Вы встречались?
     - Две недели подряд, пока я там был, я думал о ней. И даже ночью.
     - И все?
     - Нет,  не  все. В день отъезда мы  все  приодетые вышли  к автобусу. Я
посмотрел  в  ее  сторону и со жгучей тоской подумал,  неужели  я больше  ее
никогда не увижу? Я все время смотрел в  ее сторону.  А когда она садилась в
автобус, я заметил... - Мендл остановился в нерешительности,  взвешивая, как
отнесется Ульяна к тому, что он намерен сейчас сказать.
     - Что же ты заметил? - с некоторым раздражением прозвучал голос Ульяны.
     - Я увидел, что чулок у нее на правой ноге спущен.
     Брошенный в сторону Менделя Ульянин взгляд говорил: "В своем ли ты уме,
друг мой?"
     - После этого я никогда больше о ней не думал.
     С правой  стороны  на реке  раздался  протяжный,  низкий, глухой  гудок
приближающегося парохода.
     В  их разговоре  наступила длинная пауза. Каждый думал о своем. Заложив
руки за спину, смотрели в небо.
     - А я любила и до сих пор люблю... - простые слова Ульяны обращены были
к небесам, словно клятва, - я очень люблю Наума... И забыть его не могу.
     Потом добавила с печальной виноватой улыбкой:
     - Не успела я ему об этом сказать.
     На  фоне  темно-зеленой  растительности высокого  правого берега Днепра
белоснежный длинный пароход плыл медленно и торжественно, словно  пришел  из
далекой древней легенды.
     -  Эх, да что там! - Ульяна резко приподнялась, уперлась руками в песок
и повернулась  к Менделю. - Ты  мне  лучше расскажи, как  ты  однажды, после
выпускного  вечера,  в  слякоть,  дождь  и  кромешную  темень  вздумал  меня
проводить домой, за два  километра, до самой Баламутовки,  хотя хорошо знал,
что вызвался это сделать твой близкий друг Грыбинский.
     - Знаешь,  как мне  жалко стало  тебя,  когда я  увидел - ты  стоишь  в
стороне и ждешь его,  а этот помешанный  на поэзии стихоплет развел  длинный
спор с Эвелиной Матвеевной, доказывая ей,  что Пушкин  при жизни не  был так
популярен, как после его трагической смерти. Но постой, - спохватился Мендл,
-  может быть,  ты мне объяснишь,  почему ты  так легко и сразу согласилась,
чтобы я тебя проводил вместо Бориса? А?
     - Мен, - назидательно начала Ульяна,  - ты еще совсем молод и не имеешь
ни малейшего понятия о том, что такое женская душа.
     Ульяна вдруг начала кататься по пляжу и громко смеяться.
     -  Теперь у меня  уже нет никакого  сомнения в том, что избыток  солнца
дурно на тебя влияет, - произнес Мендл.
     - Все, все, мы уходим. Но дай мне вспомнить последнее, ну,  пожалуйста!
- взмолилась Ульяна и, сидя на песке, продолжала. - Значит  так,  стоим мы с
тобой в  ночной  темноте у  моей  калитки, прощаемся,  и  вдруг  шлепающие в
глубокой дорожной грязи решительные шаги. Еще мгновенье, и перед нами Борька
во всей своей  красе.  Ну, думаю, не без  женской гордости в душе,  -  дуэль
неизбежна. А что? Разве это не звучит,  - Ульяна вскочила  на ноги и стала в
позу. - По-моему, здорово: "Дуэль в селе Баламутовка на берегу Раставицы"...
     - Ну, хватит, собирайся, - взмолился Мендл.
     - Постой, постой! Ха-ха-ха!  - не  унималась Ульяна. -  А пистолетов-то
нет! И вы  с  Борькой выдергиваете из  тына-ограды по  палке и ты поешь арию
"Паду-у ли я кiлком пропертий?"
     - Мы можем опоздать на паром.
     Наконец, Ульяна успокоилась, глубоко и шумно вздохнула:
     - Увы! Ты только пролепетал что-то вроде: "меня ждут дома" - и...
     -  Ну,  знаешь, ты еще  тоже  довольно молода и мало  что  понимаешь  в
настоящей мужской дружбе.
     Эти два-три часа пребывания на пляже были ими почти полностью посвящены
воспоминаниям школьных лет, проведенных в своем родном Ружине.
     Вполне  вероятно,  что  человек наделен еще  одним -  шестым  чувством,
которое называется предчувствием. Они вспоминали друзей, учителей, родителей
и  в  свои только лишь восемнадцать лет как бы подводили черту своей юности,
неосознанно  предчувствуя, что  их молодости предписана  впереди лишь  одна,
одна-единственная неделя, и... последняя.
     Перед тем, как покинуть пляж, они переоделись в раздевалке.
     Мендл  справился раньше  и, поджидая Ульяну, стоял  в  стороне  в синем
костюме  и  полосатом  галстуке, которые, провисев  в шкафу  семь лет  после
смерти отца, достались ему по наследству.
     Солнце  вышло  из-за небольшого  облака  как  раз  тогда, когда  Ульяна
появилась в легком, голубом цветастом платье, в туфлях на высоком каблуке.
     Она  шла  ему навстречу  гибко  и неторопливо по  длинному  деревянному
настилу, с совершенно незнакомой ему походкой и приветливой улыбкой.
     В  этот  прекрасный  для них  день они  еще  подымались по очень крутой
тропинке  от набережной к  Пролетарскому парку. Потом купили бутылку ситро и
пирожки с мясом и, сидя на скамейке одной из тенистых аллей, погасили острый
юношеский голод.
     Тысячи горожан, воспользовавшись прекрасной июньской погодой, заполнили
самый любимый ими парк. Было людно, весело, красочно.
     Непрерывно  работали  карусели  для  детей и для  взрослых,  но длинные
очереди  желающих прокатиться по кругу на лошадке  или диком олене  никак не
истощались.  Со стороны деревянной эстрады раздавалась популярная украинская
народная  песня  "Ой  не  свiти, мiсяченьку!"  С  большой  эстрады,  которая
расположена была над самым  обрывом  с видом на  Днепр,  лилась  бессмертная
героическая  симфония  Бетховена.  Могучей  волной  она  звучала над  старым
городским парком и уходила далеко в заречные просторы. А примыкающий к парку
стадион, на котором проходил  футбольный матч, непрерывно гудел и  взрывался
бурей восторгов, одобрений, разочарований.
     Наступило время отправляться в театр. Ульяна и Мендл вышли на площадь и
сели  в автобус.  У большого  универмага через  открытые окна они услышали в
полную мощь  всех  репродукторов  Крещатика  тревожный вой  сирен. При  этом
суровый голос звучал грозно и неторопливо:
     - Городу объявлена воздушная учебная тревога!
     И еще и еще раз.
     -  Городу   объявлена  воздушная  учебная   тревога!   Всем   гражданам
предлагается немедленно удалиться в укрытия.
     Движение на улице полностью  остановилось. Кто-то в автобусе недовольно
ворчал:
     - Вот, черти, не дадут отдохнуть в выходные дни!
     Около  часа пришлось постоять  в  подворотне одного  из  домов.  Дворы,
магазины, все,  кроме улиц, считалось условным укрытием от бомб и химической
атаки. По  улице  носились бойцы гражданской  обороны и медицинской службы в
противоипритных  костюмах  и противогазах.  Какого-то  упрямца,  который  не
захотел уйти  в  укрытие,  тут же  схватили, насильно уложили на  носилки  и
куда-то унесли.
     - Похоже, мы опоздали в театр, - заметил Мендл.
     - Если так, то жаль, - сказала Ульяна.
     - Не волнуйтесь,  они там в театре все знают и начнут позже, - успокоил
их рядом стоящий мужчина из толпы.
     И, действительно, когда они  после тревоги приехали на место, у входа в
театр было людно и чувствовалось, что спектакль еще не начался.
     Они  влились  в  общий  поток  нарядно  одетых  людей.  В  предвкушении
знаменитого   музыкального   представления   у   пришедших   на    спектакль
чувствовалось приподнятое  настроение. В фойе, в  очереди  у  раздевалок,  у
большого  зеркала,  где  в основном  женщины перед  спектаклем  приводили  в
порядок  свой  туалет,  живо  обсуждались  достоинства и  недостатки  раннее
поставленных оперетт, восхищались игрой артистов, подолгу стояли  у стендов,
рассказывающих об истории создания театра оперетты в Киеве.
     Искусство,   настоящее  искусство  -   как  много  оно   означает   для
человечества! Недаром говорят: жизнь  коротка, искусство вечно.  И  слава-то
Богу, иначе жизнь на нашей земле  давным-давно бы  уже  завяла от  пагубного
воздействия множества тяжких событий и проблем, которые постоянно ее - жизнь
нашу - сопровождают, оттесняя на задний план удовольствия, любовь, мир.
     Кто бы мог  подумать,  глядя на эти  спокойные, улыбающиеся,  пытливые,
симпатичные лица  в театре,  что за  последние, всего-навсего, четверть века
эти люди  пережили  неслыханную в  истории человечества  чудовищную ломку  -
мировую   войну,  революцию,  гражданскую  войну,   НЭП,   индустриализацию,
коллективизацию,  массовый  голод,  репрессии против  так называемых  врагов
народа и предателей родины?
     И теперь продолжают  жить  в условиях повального дефицита  всего самого
необходимого для нормальной жизни - еды, одежды, жилья?!
     Час  назад эти люди были свидетелями учебной воздушной тревоги, которая
сама по  себе должна была бы посеять в их душах  страх за свое  будущее,  за
будущее своих родных и близких.
     Перефразируя известное  высказывание,  можно  с  уверенностью  сказать:
человечество выжило благодаря искусству.
     Медленно поднялся занавес, обнажая красочно убранную сцену. Гул  в зале
сменился  абсолютной  тишиной,  а  затем  бурными  апплодисментами  в  адрес
художников-декораторов. Вслед за этим грянул оркестр.
     Спектакль начался, и с этого момента реальный мир перестал существовать
для всех, кто был в этом зале. Они с радостью и восторгом дали себя унести в
мечту о чистой искренней непобедимой любви, в эту прекрасную  неистребимую в
человеке  надежду,  которая постоянно  живет в нас совершенно  независимо от
нашего возраста.
     В антракте люди выходили из зала  с сердцами,  зажженными беспредельным
богатством веселой, задорной музыки выдающегося Кальмана.
     - Мендель, - сказала Ульяна, когда они выходили из театра на площадь, -
по-моему, ты бесчувственный, серый и вдобавок еще необработанный камень.
     - Ты так думаешь?
     - Хоть немного тебя затронул этот спектакль?
     -  Затронул, поэтому и молчу, а не так, как некоторые, которые, потеряв
всякое приличие, с шумом вскакивали с места и  мешали смотреть  и слушать. В
одном  месте, когда  Сильва пела  "Эй, друг любезный...", ты так рванулась к
сцене,  что чуть не сшибла шляпу с головы впереди  сидящей старушки. Я уж не
говорю,  что  с  тобой  творилось,  когда  пели "Частица черта в нас...".  Я
нисколько  не удивился бы,  если бы  ты выскочила на  сцену и стала вместе с
артистами танцевать.
     Ульяна взяла Менделя под руку и ласково прислонилась к нему.
     - Хоть ты  и  ворчун, но прими благодарность за "Сильву".  А еще я хочу
тебе сказать вот что. Завтра же подаю заявление и ухожу из института. Отныне
моя мечта - петь и играть в оперетте.
     Говорливая театральная толпа скопилась на площади  в ожидании автобусов
и троллейбусов, которые подходили один за другим, чтобы развести их по домам
и вернуть к прежним своим заботам.
     Закончился   последний  мирный  выходной   день  большого,   красивого,
самобытного города.

     До утренней  смены оставались считаные минуты, когда резкий вой  сирены
накрыл заводскую территорию, цеха, конторы, весь город.
     -  Городу  объявлена  воздушная тревога!!!  Городу объявлена  воздушная
тревога!!! Всем гражданам удалиться в укрытие!!!
     Мендл еще  не успел одеть спецовку.  Он  инстинктивно рванулся вместе с
другими к выходу. Некоторые забивались в  угол цеха,  под станки и верстаки.
Выбежав во двор, Мендл внезапно остановился. В сознании вспыхнула мысль:
     "Ульяна! Где она?"
     В разных частях города заговорили зенитки, открыв беглый заградительный
огонь.  Высоко  в  небе  большое  пространство  покрылось  множеством  белых
облачков от  взрывающихся снарядов. Мощными залпами  вступили  в бой батареи
противовоздушной  обороны,  расположенные  в  непосредственной  близости  от
завода. Перекаты артиллерийских  выстрелов с содрогающим треском устремились
вдоль улиц в многочисленные дворы, парки. В окнах домов звенели стекла.
     В толпе выбегающих из  соседнего здания  Мендл увидел Ульяну и закричал
не своим голосом:
     - Ульяна! Я здесь!
     У входа в  рядом  расположенный литейный  цех несколько мужчин пытались
закрыть дверь, через которую в страхе выбегали рабочие.
     - Всем оставаться в помещении цеха! Никуда не выходить!
     С трудом, но им удалось закрыть дверь и запереть ее снаружи.
     В  небе  появился  небольшой  отряд  советских  истребителей.  Кто-то с
надеждой в голосе крикнул:
     - Смотрите, это наши "Чайки"!
     Ульяна  и  Мендл  пристроились   за  бетонной   разгрузочной  эстакадой
железнодорожной заводской ветки. Взгляд их был прикован к июньскому голубому
небу.
     -  Может, еще все обойдется.  Видишь -  зениток сколько и  "Чайки". Это
тебе  не то, что несколько  дней назад, в воскресенье, в первый день  войны,
когда разбомбили Пост-Волынские аэродромы.
     - Ты так думаешь? - Ульяна дрожала всем телом.
     Мендл, чтобы успокоить себя и Ульяну, с усилием продолжал.
     - Тогда это было неожиданно, внезапно. Даже не успели тревогу объявить.
Это ведь было рано  утром. Нет, ночью, в четыре часа, в выходной день. Никто
ведь ничего не знал до двенадцати, пока не выступил по радио Молотов. Мы еще
с Сережей и Петром собрались с утра на открытие нового стадиона.
     Зенитки по-прежнему  продолжали  стрелять по  пустому  небу.  Диктор  и
сирены не умолкали. Ребята сидели на траве, спиной к бетонной плите.
     За  высокой заводской  стеной жилые  кварталы. Оттуда раздаются  крики,
плач. В основном это дети, женщины.
     -  Бегите все к большому  каменному дому! Лучше всего укрыться там, где
толстые стены! - раздается мужской голос с претензией на знание дела.
     -  Мен, я  больше  не могу! Побежали куда-нибудь подальше, - заикаясь и
стуча от страха зубами, просила Ульяна.
     Мендл  кое-как держался, и то  потому, что  рядом была  Ульяна.  Он сам
бежал бы куда глаза глядят.
     - Успокойся! И  сиди. Бомбежка может нас застать на  открытом месте,  а
здесь все-таки за бетоном...
     И  тут  же вспыхнул  миг,  который  не мог  оставить  в их  памяти хоть
какой-нибудь  маломальский след. Бешенный рев и свист, от которого  намертво
сковало тело и замерло  все - сердце, мозг,  душа.  Землю с зеленой травой и
бетоном куда-то из-под них рвануло, а голубое небо  перестало  существовать.
Оно исчезло в дыму, пыли, огне. Истошный крик со стороны литейки,  в которую
угодила бомба,  взорвавшая  вагранку, и алюминиевая лава залила запертых там
людей. Рыдания,  причитания, крики  матерей, детей и  стариков за  заводской
стеной.
     Они нагрянули с небольшой высоты, где не было разрывов от  зениток и не
было "Чаек"  и  тут  же  исчезли за горизонтом, оставив  после  себя смерть,
увечья, кровь, разрушения.
     Не  помня себя, Ульяна  и Мендель  вскочили  и  побежали  вдоль  рельс.
Проскочили через пробоину в  заборе и  оказались на заводском  опытном поле,
покрытым  лужами, не  высохшими еще  после вчерашнего дождя.  Не  успели они
пробежать и ста метров, как все повторилось. Они оба бросились на землю.
     Сбросив  остаток  смертоносного  груза  и  не  встретив почти  никакого
сопротивления,  они   взмыли  вверх,  помахивая  своими  крыльями  с  черной
свастикой, сделали еще один вираж и обрушили на город пулеметный град.
     На  одно  лишь мгновение  наступила  могильная тишина.  Мендл с  трудом
поднял  свою тяжелую  голову,  пытаясь  понять,  где он и  что с ним, что  с
Ульяной.  Он  посмотрел  в  ее  сторону  и  замер  от  ужаса.  Он  явственно
почувствовал, как волосы его поднялись и стали шевелиться на его голове.
     Медленно,  прилагая отчаянные усилия, Ульяна пыталась встать из лужи, в
которую  она  бросилась  в  начале  второго налета.  С  большим  трудом  она
подтянула  под себя ноги и встала на четвереньки. Голова безжизненно опущена
вниз, и ее длинные светлые волосы, покрытые черной грязью,  свисали до самой
лужи. С мокрого платья стекала вода.
     Мендл хотел было  что-то крикнуть, но слова,  словно  в  кошмарном сне,
застряли в горле.
     Ульяна поднялась на  ноги, пошатнулась и  чуть не  потеряла равновесие.
Менделя пронзил безумный блеск круглых от ужаса и страха глаз, пробивающийся
сквозь длинную косму сбитых грязью волос.
     - Ульяна, что с тобой?! - наконец, вырвалось из его  уст, и он бросился
к ней. - Ты ранена?!
     Она  выпрямилась с опущенной головой и свисающими  на  грудь волосами и
стала медленно, неуверенно перебирать в луже своими ногами.
     Она издавала  какие-то  странные звуки. Похоже,  она  пела, преодолевая
себя, и с подчеркнутым сарказмом выдавливала каждое слово в отдельности:

     Эй, друг любезный!
     Мы живем только раз!
     Эй, друг любезный!
     Дорог нам каждый час!

     Это был голос человека, разум которого был загнан в тупик.
     Потрясенный  увиденным, Мендл подбежал к  ней вплотную  и  остановился.
Ульяна пошатнулась и оказалась в его объятиях.
     Тело ее билось в тяжких рыданиях.

     По  несколько раз  в день передавали по  радио сводки Совинформбюро,  и
спокойный, твердый голос  Левитана  вещал о мощных контратаках наших войск и
крупных потерях, которые несет противник. Собирающаяся у репродукторов толпа
узнавала  о том,  что бои идут  далеко от  Киева,  в районе  старых западных
границ.
     Однако внимательному глазу нетрудно  было заметить, что  движение войск
по западной магистрали города, Житомирскому шоссе с каждым днем  становилось
более  напряженным и свидетельствовало о близости фронта. Это  видно было по
возвращающимся в  тыл,  опаленным фронтовым огнем,  угрюмым лицам  солдат  в
неопрятной, замусоленной  одежде,  по  выведенной  из строя военной технике,
которую везли на ремонт и, наконец, по увеличивающемуся потоку раненых.
     Поползли слухи о том, что пал  Житомир, хотя официальные сводки об этом
умалчивали. Это означало, что фашистские войска у ворот  Киева - всего в ста
двадцати километрах от города.
     После  бомбардировки  началась срочная эвакуация завода  на  восток.  В
список эвакуированных были включены только ведущие специалисты  и  их семьи.
Уезжала и Ульяна вместе с дядиной семьей.
     В длинный товарняк, поданный на заводскую ветку, рабочие грузили станки
и  другое оборудование, оставшееся целым после воздушного налета.  Тревожные
заботливые лица отъезжающих и провожающих. Вокруг - гомон и суета.
     -  Теперь  вот  расстаемся и мы с  тобой, -  говорила  Ульяна  Менделю,
пришедшему  ее  проводить. Усталый  взгляд,  неторопливая речь, не  по годам
сдержанная мудрая улыбка.
     - А мама с дедом?
     - Они не  хотят покидать  Ружин. Дядя  с уверенностью  говорит, что  не
пройдет и недели, как враг будет отброшен назад, за пределы страны.
     -  Мой дядя  Арон говорит то же  самое. Завод, на  котором он работает,
тоже эвакуируется,  и он со своей семьей  уезжает. Заверяет меня, чтобы я не
волновался - Ружина немцы не увидят, как своих ушей.
     - А ты-то как? Повестку получил?
     - Нет. Гуляю по пустому общежитию в ожидании вызова в военкомат - почти
все уже в армии. Сережу  и Петра вызвали  еще неделю  назад. Я теперь один в
комнате. Завтра пойду узнаю, почему нет повестки.
     -  Мне  пора. -  Засохшие губы,  наполовину опущенные  веки, за  прямым
взглядом - глубокая печаль и дрожащий  от напора рвущихся наружу слез голос:
- Может быть,  еще увидимся...  Говорят, по дороге бомбят составы...  Ну, ты
там не высовывайся зря. Береги себя.
     - Давай на прощанье поцелуемся!
     С закрытыми глазами Мендл целовал холодные безжизненные губы, орошенные
беззвучной, горячей  слезой... Ему казалось, что с того радостного, залитого
солнечными  лучами выходного дня  прошло целых сто  лет... В  эту минуту ему
захотелось увидеть хотя бы на одну-единственную  минутку прежнюю  Ульяну, из
того,  из  прошлого века.  Это желание оказалось настолько сильным,  что  он
сумел  увидеть ее такой, как раньше -  юную  и, как всегда, игривую  там, на
золотом песке, у  бегущих мимо прозрачных волн Днепра.  И она ему  с  укором
говорит:
     - Никакой ты не Мен, если ты так и не прокатил меня на лодке  к Черному
морю...
     Под мерный перестук колес тяжелый товарный поезд скрылся за поворотом и
ушел на восток.

         * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *


        Крах

     Встав рано утром, Мендл стал приводить в  порядок свои вещи. Нужно было
уложить  в чемодан все, что  он собирался отвезти в  Ружин - пальто и теплый
свитер,  которые мать  ему  прислала накануне зимы,  костюм, рубашки, белье,
кое-какие книги по физике и математике.
     Общежитие почти полностью опустело.
     В городе  началась повальная эвакуация предприятий и учреждений. Уезжал
на  восток  и  Политехнический институт. Уезжали и  семьи высокопоставленных
партийных и  государственных  работников.  Крупные  военные  чины  присылали
машины из  фронтовой  полосы для  вывоза родных и  близких. Городом овладела
настоящая паника, хотя официальные  сводки Информбюро  не давали  повода для
этого.
     Последний экзамен уже некому  было сдавать, и Мендл  так  и не  окончил
второй курс.
     Сережа и Петр получили повестку за неделю до срока  явки  в военкомат и
имели  возможность  попрощаться  со  своими  родителями.  Мендл  оказался  в
неопределенном положении. По всей вероятности, из-за панической  неразберихи
он  по-прежнему  считался в  военкомате  на брони,  как работник  оборонного
предприятия. Мендл надеялся, что он сможет, также  как и его друзья, заранее
получить в военкомате  повестку и  побывать  несколько  дней перед армией  в
Ружине.
     Разобравшись с вещами  и упаковав чемодан, Мендл собрался  в военкомат.
День выдался  теплым, солнечным.  Он  не стал надевать  пиджак, рассовал все
необходимые  документы по карманам брюк и так, налегке, вышел на улицу. Идти
пришлось пешком, так как автобусы и трамваи ходили очень редко и были забиты
пассажирами.
     Города  было  не узнать  -  озабоченные, суровые  лица,  толпы людей  у
радиорепродукторов  в  ожидании   очередного  выпуска   последних  известий,
большинство магазинов закрыты, улицы запружены  военными машинами, техникой.
Во  многих местах  плакаты: "Все  для фронта, все для победы!",  "Наше  дело
правое - враг будет разбит, победа будет за нами!". Чем ближе Мендл подходил
к военкомату, тем чаще он встречал колонны новобранцев.
     Повернув за угол, он оказался на площади, где был расположен военкомат.
Вся  площадь  была  до  отказа  заполнена  народом.  В  центре,  в  строю  -
мобилизованные с  мешками за плечами. Отдавались команды одна за  другой.  С
краю  площади  -родственники,  пришедшие проводить  своих  мужчин на  фронт.
Матери, жены, сестры  плакали печально и горько. Старики  молча, с  болью  в
сердце,  вспоминали свою военную молодость.  Они-то больше других знали, что
ждет этих молодых людей в ближайшие дни.
     Мендл  с трудом пробился  ко входу.  В большом зале,  куда  он попал, -
столы  с ворохом  бумаг,  много  сотрудников,  которые непрерывно суетились,
кричали, кого-то вызывали, кого-то куда-то посылали. По всему чувствовалось,
что над городом нависла смертельная опасность, и не было времени разбираться
в деталях. Главное - как можно быстрее отправить мужчин на фронт.
     Мендл растерялся и  не  мог  понять,  к кому  из  сотрудников ему нужно
обратиться.  Он  протиснулся к  ближайшему столу, за  которым  сидел молодой
командир.
     -  Простите, вы не скажете... - начал Мендл  и  тут  же  получил резкий
ответ:
     - Военком на площади, вам к нему!
     Мендл вышел на площадь.
     Долго  он  стоял  недалеко  от   рослого  военкома  и  ждал,  пока  тот
освободится.  Наконец он поймал момент, когда тот закончил  формировать одну
из  групп мобилизованных, подошел к нему  вплотную и, не успев открыть  рот,
услышал охрипший, надорванный голос военкома:
     - Какого года рождения?
     Мендл опешил и не сразу ответил.
     - Двадцать второго!
     - Становись в первую колонну!
     - Но я...
     - Приказываю становиться в строй! - рявкнул военком.
     Мендл стал в  строй.  И стало ясно, что с этой минуты он больше себе не
принадлежит.

     "Мендл,  милый,  приезжай  быстрее!  Мы  ждем  тебя  с   нетерпением...
попросись на летний месяц, когда тепло, и мы будем ходить с тобой купаться и
загорать на леваду".

     Сердце его сжалось и замерло от этих слов Люсеньки.
     - Смир-на-а-а! -  раздалась команда,  которая сразу привела в  действие
бездумный  механизм беспрекословного  подчинения каждого, кто был в строю. И
вслед  за этим все усиливающийся плач  матерей, сестер, жен, которые  ловили
последнюю  минуту,  чтобы   запомнить  родной,  близкий  образ  дорогого  им
человека.
     - На пра-аво! Шагом марш!
     Затягивать церемонию было  нельзя -  слишком много  людей  скопилось на
площади. Временами над городом совершенно  спокойно,  не обращая внимание на
зенитный  огонь,  кружила  зловещая  "Рама",  -  разведывательный  вражеский
самолет. Это предвещало очередной налет с воздуха.

     Шли на  восток  пешком.  Ночи  выдались  довольно прохладными, спали на
земле, не было  покоя от комаров. Похоже, один лишь Мендл пришел в военкомат
в одной рубашке. В первую ночь на привале в лесу  он сначала даже не пытался
уснуть  -  посидит,  облокотившись  о дерево,  походит  немного, потом опять
садится на землю. Нет-нет, да и вспомнит оставленный в общежитии свитер. Как
бы он ему сейчас пригодился! Когда  он,  сидя у дерева, начинал дремать,  то
ему казалось, что  стоит только  подумать о нем - гладком, пушистом, вязаном
материнскими  руками,  -  и этого  уже  достаточно,  чтобы  некоторое  время
чувствовать тепло.
     Вместе с холодом приходит еще и голод. По дороге, на одном из привалов,
им выдали сухой паек, но его  некуда было девать, и он попросил одного парня
положить  его в свой мешок.  А тот к концу дня куда-то подевался, и Мендл не
мог его найти.
     -  Посмотрю на тебя, молодой  человек,  - услышал он  бархатный  бас  с
грузинским акцентом, -  ты  никак  на  ночь  не примостишься  -  все  ходишь
взад-вперед, как только что пойманный лев в клетке.
     - Холодно в одной рубашке.
     - Истину говоришь, - продолжал человек, лежа на спине  у толстой сосны.
- Но тогда одень чего-нибудь, чтобы теплее было.
     - А у меня ничего с собой нет.
     - Паша, Павел! - человек привстал и стал расталкивать соседа, лежавшего
рядом с ним. Они оба были  укрыты  одной и той же длинной, широкой буркой. -
Петрович, ты только послушай.
     - Чего  тебе, Серго? Спи,  давай. Неизвестно, что нас завтра ждет, - не
без раздражения отвечал Павел, поправляя сдвинутую бурку.
     -  Нет, посмотри, друг  мой хороший, - человек в одной  только рубахе в
поход собрался, в военный поход, и ничего  - пока живой. Может  быть,  ты  и
прав был, когда говорил:  не  возьму столько  барахла,  в военкомате  нас  с
иголочки оденут.  Надо  же,  а мы с тобой  по  этому  поводу чуть  навек  не
переругались.
     -  Ну, говорил, признаюсь. Устал я,  ног не чувствую. Не  мешай,  спать
хочу.
     - Так-таки спать! А любовь к ближнему? Ты такое когда-нибудь слышал?
     - Слышал, слышал! Угомонись, наконец!
     - Нет, не  друг ты мне!  Он ведь  совсем  еще  ребенок,  сын он нам,  и
замерзает, спать не может,  а ты,  как карась, зарылся в  свой ил и все тебе
нипочем. Я-то ведь тебя пожалел - пустил под мое покрывало.
     - Пустил, пустил. А теперь - отвяжись.
     -  Что  с ним говорить?! И это мой лучший друг! Залезай-ка,  сынок,  на
середину. Нам с  Пашей хуже  не будет.  Как раз  наоборот -  оно полезно нам
иногда соприкоснуться с горячим юношеским  духом. Этой одежки  вполне хватит
на троих. Я ее брал с  собой в горы, когда  приезжал  в отпуск в родную  мою
деревню.
     Мендл  поблагодарил  незнакомца,  лег  на  освобожденное  место  и,  не
промолвив ни слова, тут же уснул крепким сном.
     Гуляющий  по лесу ветер  слегка  гнул  рослые  сосны,  шелестели своими
листьями  кусты,  назойливо  жужжали комары,  подавала  иногда  свой  сонный
недовольный голос засыпающая  птица, а усеянный яркими  крупными украинскими
звездами  черно-бархатный  небесный  купол своим великолепием  венчал ночной
покой.
     Покой...
     Так только могло лишь казаться.
     За  глубоким от усталости  тревожным  сном,  мучительной бессонницей  с
дымящей в руках папиросой,  приглушенным  ночным  разговором  в душе каждого
новобранца  витал страх и беспокойство. Страх за  оставленную  дома  больную
мать,  за неоперившихся еще детей,  за невесту, вместе  с  которой оставлено
столько лучезарных надежд...
     Время уже перевалило  за полночь, когда  западная  часть  небосклона со
стороны Киева вспыхнула  вдруг множеством  тонких длинных лучей прожекторов.
Они беспорядочно блуждали по небу в поисках вражеских самолетов.
     - Прекратить курение!  - прозвучала команда, которая  стала многократно
повторятся каждым из командиров подразделений.
     Спустя  некоторое время прожекторные  лучи скрестились  высоко в черном
небе,  и  в  месте  их   пересечения  серебром   засверкало  почти  точечное
изображение летящего вражеского самолета. Поймав  его в  зону видимости, они
непрерывно сопровождали  его  в  полете. Вокруг самолета появились  огненные
вспышки  от  взрывающихся в  воздухе  зенитных  снарядов.  С  опозданием  по
расстоянию   стали   доноситься  звуки   далеких  артиллерийских  залпов   и
взрывающихся бомб.
     Уставшие   за  день  мужчины  проснулись  и  с  тревогой   смотрели  на
развернувшийся  в  небе  воздушный  поединок.  Наблюдали  и  надеялись,  что
вражеский самолет в конце концов будет сражен.
     -  Не надо, Павел, волноваться.  В Ворзеле нет военных  объектов и твои
там, на своей даче, в полной безопасности.
     -  Разве ты не знаешь, Серго, что эти цивилизованные гадюки способны на
все.
     - На все их  не хватит. Конечно,  дорогой, мы все  беспокоимся за своих
близких. Мои скоро должны быть уже в Грузии, и все равно неспокойно на душе.
     Фашистский самолет безнаказанно уходил на запад.
     - Ты  ведь знаешь, Павел, -  с печалью в голосе неторопливо начал Серго
после того,  как они опять улеглись, - вот уже  более полутора десятков лет,
как  моя жизнь  больше связана с  небом,  чем с  землей. Небо - это была моя
заветная юношеская  мечта,  которая  увлекла меня,  однолюба,  навсегда,  и,
добившись  своего, я не мог уже без  него жить. Это моя вечная неисчерпаемая
тайна. Она пленила меня, приковала к  себе своим величием и красотой. Небо -
это  моя  святыня, храм мой, куда  я уходил с верой в человеческий  разум за
поиском  неразгаданного,  забывая  земные  обиды,  склоки,  неудачи.  Бывало
часами, целыми ночами сидишь у телескопа, упиваясь божественным великолепием
внеземного мира, усеянного яркими светилами, и одна мечта опережает другую.
     -  Ты что,  Серго? Что-то ты мне не нравишься? Еще мы не столкнулись ни
разу в кровавом бою с врагом, а ты уже подводишь итоги своей жизни. Никак на
тебя не похоже!
     - Я на целый год старше тебя и прошу меня не перебивать. Ты вот  слышал
об  идеях Циолковского? Я с глубокой горечью вспомнил о  них,  когда  увидел
этот бой над  Киевом. Впервые я увидел, как  смерть и разрушение вторглись в
стерильно чистое, свободное от человеческих пороков,  злодеяний  и ненависти
звездное царство. А что будет, когда человек появится в космосе?
     - Спустись-ка ты на землю, дорогой товарищ, потому что для начала нужно
победить  заклятого  врага нашего.  А  что  касается  невинной чистоты  неба
твоего, то послушай, что сказал о нем поэт:

     О небо! Черный свод, стена глухого склепа,
     О шутовской плафон, разубранный нелепо,
     Где под ногой шутов от века кровь текла,
     Гроза развратника, прибежище монаха,
     Ты - крышка черная гигантского котла,
     Где человечество горит, как груда праха.

     - Сколько я тебя знаю, Павел, - с обидой в голосе промолвил Серго, - ты
всегда,  при случае, готов  оскорбить мои  лучшие чувства.  Вот ты множество
невинных  собачьих  душ погубил в  своих  экспериментах.  А я, хоть бы  раз,
назвал тебя, скажем, живодером?
     - Назвал. Вот сейчас-то назвал, - засмеялся  Павел и добавил. - Что ты,
Серго!  Ты  это  совершенно  напрасно.  Вспомни,  с каким  восторгом  и даже
профессиональной завистью я отнесся  к  твоему  рассказу  о  том,  как  один
астроном, сидя за столом у себя в кабинете, при помощи математических формул
заранее  определил,  что есть  еще одна не обнаруженная  человеком  планета.
Больше того, вычислил ее размер, массу и траекторию.
     -  Меня  тоже  поразило, как Адамс предсказал  планету Нептун,  а потом
Гершель ее открыл и  показал, что расчет был точным, - неожиданно вмешался в
разговор Мендл.
     Павел посмотрел на Менделя так, как будто он его  сейчас только впервые
увидел.
     -  Между   прочим,   -  сказал  он,  -  неплохо  бы,  молодой  человек,
представиться.
     - Оно,  конечно, целесообразно,  - подтвердил Серго,  -  тем более  что
человек проявил некоторые знания астрономии.
     -  Студент  почти  третьего курса  Киевского  Политехнического  Раневич
Мендель. Один экзамен не успел сдать.

     После трехдневного пешего перехода с двумя ночными привалами в попутных
лесах мобилизованных киевлян привели  на территорию запасного полка в районе
города Лубны.
     Там  формировали  части  для  фронта.  Для  артиллерийского  полка были
отобраны мужчины с высшим и неполным высшим  образованием, и в этом строю он
увидел своих новых знакомых Серго и Павла.
     - Мы оказывается теперь в одном полку, - Мендл подошел к ним, когда был
распущен строй.
     -  Ба,  молодой  человек, который  отправился на  войну в одной  только
рубашке! Смотрите, каким орлом он выглядит в военной форме!
     -    Я     попал    в     четвертую    батарею,    взвод    управления,
артиллеристом-разведчиком, а вы?
     - И мы тоже, только связистами, - ответил Павел.
     Высокий,  плечистый,  чуть  сутуловатый  Серго  первым  протянул   руку
Менделю.
     - Вы, наверное, уже служили в армии и знаете что к чему?
     Серго и Павел  многозначительно переглянулись. Когда они  стояли рядом,
Павел казался щуплым,  небольшого роста мужчиной. Однако  глубокие  морщины,
обрамляющие толстые  губы  и  острый умный  взгляд  голубых  подвижных  глаз
подчеркивали мужество и проницательность этого человека.
     Менделю очень хотелось узнать их мнение по поводу того, правильно ли он
поступил вчера  на  отборочной  комиссии. Ему предложили на выбор:  танковое
училище или действующую армию, артиллерийский полк.  И он, не имея  никакого
представления о том, что лучше, выбрал второе.

     Ночью они  переправились через  Днепр  и  прошли километров  десять  на
запад.
     -  Мендл,  неужели это  ты? -  раздался робкий усталый  голос с обочины
пыльной грунтовой дороги, на которую выехала и остановилась их батарея.
     Мендл вздрогнул, оглянулся. Было раннее утро. Еще не совсем рассвело, и
трудно было разглядеть, кто его окликнул.
     Вдоль   длинного,   глубокого   кювета  расположилась  пехотная  часть.
Большинство  красноармейцев  спали  на  траве.   Рядом  вещмешки,  винтовки,
котелки.  Некоторые  из  них  жевали сухой  паек,  извлеченный из  открытого
вещмешка,  другие   перематывали  портянки,   давая  ногам  отдохнуть  после
многочасового боя и похода. Небритые, измученные, неумытые лица. Неопрятные,
грязные шинели, гимнастерки.
     - Мне  кажется, я не ошибся?  - со стороны  кювета  к  Менделю, который
стоял около повозки со снарядами, поднялся один из пехотинцев с винтовкой  в
руке. Когда сомнение его рассеялось, он бросился обнимать Менделя.
     -  Боже, какая  встреча!?  Я думал, никого  уже и никогда  не увижу  из
наших. И вот! Ты давно из Ружина?
     - Дядя  Аврумчик! - воскликнул Мендл,  узнав, наконец,  своего земляка.
Это  был  один из  его  родственников  по  папиной  линии. -  Из  Ружина?  К
сожалению, давно,  еще зимой, до начала войны. Мне  не удалось побывать дома
до мобилизации.
     - Ты в артиллерии? Каким образом? В армии-то не служил.
     Аврумчик держал  Менделя за плечи  и смотрел ему  прямо  в  глаза,  как
родной отец, который тревожится за судьбу своего сына.
     - А  я две недели был в запасном полку в Лубнах,  под Киевом. Спросили,
какое у меня образование  и - в артиллерию разведчиком.  Научили стрелять из
карабина, объяснили, как пользоваться биноклем, буссолью, и вот я здесь.
     - Две  недели, говоришь? - Аврумчик замолк,  взвешивая услышанное.  То,
что его мучило, слетело с языка совершенно неожиданно для него  самого: - Ты
не представляешь,  Мендл,  какой там... - он  показал рукой на запад, откуда
раздавалась  артиллерийская  канонада,  -  какой  там  ад   кромешный!  Нам,
оказывается,  совсем  нечем  воевать  -  ни  минометов,  ни   самолетов,  ни
автоматов.  Винтовок, понимаешь, даже винтовок  не хватает! Слушай, Мендл, -
возвысил он свой полушепот, облегчая  при этом свою душевную боль, -  они не
воюют  с нами.  Это  просто изуверское издевательство  над  беспомощной, уже
обреченной на гибель жертвой.
     Аврумчик  замолк.  Перед  ним  стоял   почти  ребенок,   который  через
час-другой  окажется  в таком  же  кипящем котле. Кроме  того,  Мендл ему  в
сыновья годится. И он изменил тон.
     -  Вот  и хорошо, я вижу, артиллерию  подкинули. Может быть, удастся их
остановить, - он успокоился и вяло развел руками. - А  мы вот с передовой...
Вот все, что осталось  от полка. - Он показал на своих однополчан у обочины.
- Идем в тыл, видимо, на переформирование.
     - Подъем!  Становись! - прозвучала команда, и пехотинцы, преодолевая не
успевшую еще пройти усталость, стали неторопливо собираться в строй.
     -  Прощай,  Мендл!  Удачи  тебе!  -   Они  крепко  обнялись.   Аврумчик
прикоснулся своей густой щетиной к гладкому  юношескому лицу своего земляка,
потом повернулся спиной, оставив после себя густой запах солдатского пота, и
тяжелой походкой поплелся за своим вещмешком.
     Мендл  остался  неподвижно  стоять  и  смотреть  ему  вслед. Он  боялся
пошевелиться,  чтобы  не  развеять,  не   потерять,  может  быть,  последнее
мгновенье, связывающее его еще с голубым миром светлого детства, который был
ему подарен однажды в день его рождения и который еще совсем недавно казался
вечным.
     Аврумчик  взял свои  вещи,  помахал  ему  на  прощанье рукой и  крикнул
изменившимся голосом:
     - Мендл,  я верю в твою звезду,  дорогой! Ты  будешь жить!  Если что со
мной  случится,  найди  моих,  Хайку  с  детьми,  и  постарайся  им  помочь!
Пожалуйста, постарайся!
     Потрепанная  в недавнем бою пехота нестройной колонной уходила  в тыл к
Днепру,  унося с  собой тяжелый  груз горечи и  унижения.  Мендл долго стоял
прикованный к этому  печальному  зрелищу, пока не  почувствовал,  как кто-то
положил ему на плечо руку.
     - Земляк? -  Это был  Шеварнадзе. - Земляка всегда  приятно  встретить,
особенно на войне.
     - Серго, вы слышите канонаду? - Мендл, не отрываясь, продолжал смотреть
в  сторону уходящей  к  Днепру  пехоте.  -  Как  вы думаете,  что это  может
означать?
     - Ах, дорогой мой,  что еще, как не передовая, фронт? Чего волноваться?
Рано или поздно будем там.
     - Но здесь, совсем близко у Днепра? Почему он  мне ничего не сказал про
Ружин?
     - Ты о чем, брат?
     - А о том, что если  немцы  уже здесь, то Ружин уже взят. А там  у меня
мать и сестры...
     - Не надо,  мой юный друг, раньше времени волноваться. Вполне возможно,
что прорвалась какая-нибудь отдельная часть. И потом, вспомни, сколько наших
танков, наверное, целую бригаду, мы видели на  переправе. Так что  все может
измениться и очень даже скоро.  Канонада  также и позади нас. Немцы, видимо,
проснулись и  начали  бомбить переправу.  Так  что, считай,  нам  повезло  -
проскочили ночью.
     Первый  бой  они  встретили  в  ближайшей  после  переправы живописной,
утопающей в пышной зелени украинской деревне, где за ночь на ее окраине были
подготовлены огневые позиции для орудий.
     Незадолго  до рассвета Мендл и Павел получили задание протянуть связь в
расположение окопавшейся впереди  пехотной части. Каждый из них тащил по две
катушки с проводом, одну - на спине, вторую - в руках.
     Павел, в отличие от Серго, не отличался крепким здоровьем. Он буквально
задыхался,  когда  приходилось  подыматься с тяжелыми железными катушками на
возвышенность к передовой.
     Они  проложили связь к указанному пункту и  возвращались обратно, когда
солнце уже выглянуло из-за горизонта.
     По  извилистой  дороге,  огибающей густо  заросшее высоким  кустарником
озеро, в сторону переднего края легкой рысью двигался кавалерийский полк. По
всему  видно  было, что это была кадровая часть, не  побывавшая еще в  боях.
Лихо восседали на стройных, отборных  лошадях кавалеристы.  Бойцы  выглядели
свежими и бодрыми.
     Не  доезжая до передовой, они спешивались,  оставляли своих  лошадей  в
зарослях у озера и глубокой балке.
     -  Знаешь,  Мендл,  совсем  не  исключено,  что   мы,  наконец,  начнем
наступать,  - заметил  с  надеждой в  голосе  Павел.  - На  войне кавалерия,
насколько я знаю, не для обороны, а для наступления.
     -  Действительно,  если такая  армада  кинется в атаку,  вряд  ли немцы
смогут  устоять.  -  Мендл,  разглядывая  кавалеристов,  не  удержал  своего
мальчишеского восторга.
     - А если еще учесть, что где-то рядом наша танковая бригада, которую мы
видели на переправе, то сам понимаешь.
     Оба  стояли,  вытянувшись  во  весь  рост.  Они  совершенно  забыли  об
усталости и страхе, который они  только что испытали, когда  впервые в своей
жизни по  пластунски  с довольно увесистыми катушками ползли к  передовой  и
обратно.  Для  неопытных фронтовиков это было совсем непросто - в полумраке,
на рассвете найти командный пункт пехотной части.
     Немцы  запускали  одну за  другой  осветительные  и сигнальные  ракеты,
сопровождая их автоматными очередями.
     Не успели  они  добраться до  своего наблюдательного  пункта, как из-за
возвышенности  на  противоположной  части  деревни  стали  выплывать  черные
силуэты мессершмитов.  Появился первый  десяток  вражеских бомбардировщиков,
потом еще и еще. Уже можно было насчитать больше полусотни, но смертоносному
рою не видно было конца. Им совершенно нечего  было торопиться - их никто не
беспокоил,  ни  с земли,  ни с  воздуха.  Разве  что кто-нибудь  нет-нет  да
совершенно бесполезно пальнет по ним из винтовки.
     Смакуя   предстоящий   кровавый   пир,   они    медленно,   неторопливо
разворачивались, вытягивались в змеевидную петлю, готовились к атаке.
     Люди, деревья, лошади, даже земля и солнце - все напряглось в тревожном
ожидании  смертельного   огня.   Мучительные,  беспомощные  минуты  ожидания
казались  вечностью. Враг это отлично знал и не спешил расправиться со своей
жертвой  -  она  ведь  все  равно  в  его  руках,  а  ему нужно  насладиться
предсмертной агонией своего противника, нагнать на него животный страх...
     Неожиданно  головной самолет с ревущей, разрывающей душу,  сердце, мозг
сиреной бросается вниз в пике с прицелом на  выбранную жертву.  Вслед за ним
второй,  третий,  десятый,  сотый...  и от  каждого  из  них  отделяется  по
несколько бомб, начиненных смертью.
     Оглушительный бомбовый раскат проносится вдоль деревни.  Еще мгновенье,
и  все  - люди, повозки,  лошади,  машины, деревья, дома  - охвачено  огнем,
дымом, пылью. Отчаянные крики, стоны раненых, ржание лошадей.
     Животный страх  прижал  Менделя к земле. Он метался с места на место, и
ему  все казалось, что рядом  ямка глубже той,  где  он только что лежал.  И
только когда  взрывы  бомб  прекратились,  он поднял  голову.  Самолеты  еще
продолжали   кружить   над   деревней,  поливая   ее   свинцовым   огнем  из
крупнокалиберных пулеметов.
     Мендл кинулся искать Павла и наткнулся на двух молодых санинструкторов-
девчонок лет восемнадцати-двадцати в сопровождении  пожилой женщины в  форме
командира  медицинской  службы.  Девушки тащили  в  дом на носилках пожилого
бойца с окровавленной головой и перебитой рукой.
     -  Что,  солдатик, страшновато?  Небось,  первый  раз  землю  роешь?  -
съязвила одна из них.
     -  Нет, не первый, -  сконфуженно  ответил  Мендл,  будучи  не в  силах
оторвать  своего  взгляда  от  залитого кровью  человека,  который  стонал и
пытался что-то сказать.
     - Девочки, я потерял товарища. Может, видели, такой - небольшого  роста
с усиками...
     - Посмотри вон там в  окопчике, около сарая. Мы его спросили, ранен ли,
а он говорит - нет. Оттуда выходить пока не хочет. Видно, там ему уютней.
     "И чего  эта круглолицая  с  ямочками  на щеках все насмехается. Мне, к
примеру, совсем не до смеха", - злился в душе Мендл.
     - Чувствуется,  товарищ  твой не обстрелянный  еще,  - добавила пожилая
докторша прокуренным, доброжелательным голосом. - Ничего, нанюхается  пороху
и, глядишь, еще и героем станет.
     Один из задержавшихся  мессеров, видимо,  истратив весь  свой боезапас,
для устрашения пронесся над самой головой и взмыл к облакам.
     В окопчике был Павел.  Он лежал на боку и  прижимал к себе карабин, как
будто  это  был  его собственный  талисман, который мог  спасти  его  в  эту
кошмарную минуту. Он с ужасом и страхом косился на зловещее небо. Во взгляде
его отражался кошмар и ужас обезумевшего мира.
     - Мендл,  - виноватым голосом говорил Павел,  вылезая  на поверхность и
стряхивая с себя землю, - ты ведь  видел, как я пробирался с тобой к пехоте.
Я  не кланялся пулям и страха почти не чувствовал. А тут... эти сирены - они
все кишки мои вывернули наизнанку! С этим справиться почти невозможно - этот
страх от Бога... инстинкт. Страх, чтобы успеть защитить себя.
     - А  я... -  Мендл залился  истерическим,  нервным смехом. - Я обхватил
голову  руками, как  будто руки способны были защитить ее. Еще носился,  как
очумелый, от одного места к другому.
     Это  была инстинктивная,  органическая  радость  молодого,  начинающего
только  жить человеческого существа. Смерть, как ни странно, но на этот  раз
миновала его.
     Еще  не оправившийся от страха, все еще бледный, грязный  Павел  сел на
бруствер и с легкой улыбкой глянул из-подо лба на своего молодого друга:
     -  Как  ты  думаешь,  какое  я  мог  произвести   впечатление  на  этих
очаровательных дам? Я уже стал было вылезать из своей берлоги и вдруг вижу -
они...  и мне  стало стыдно. Им все нипочем - они делают свое дело. А я... -
Павел прервал свою речь - другая мысль его осенила, и он про себя продолжал:
-  Подумать только, кругом  огонь, кровь,  смерть  и...  молодые,  красивые,
стройные девушки. Румяно-молочные  щеки,  нежные  руки, гибкий стан, упругая
грудь! Мендл!  Друг мой  дорогой! Это же  все  для доброго мира,  страстного
наслаждения, горячей любви!!!
     Спустя некоторое время после  короткой артиллерийской подготовки пехота
была поднята в наступление. Она должна  была прорвать  линию обороны немцев,
дать  возможность  кавалерии  ринуться  в  образовавшуюся  брешь  и  развить
наступление.
     Но то, что впоследствии произошло, могло только еще больше разочаровать
всех тех, кто был измучен несбыточной мечтой отомстить за поруганные честь и
веру в силу и могущество своей армии.
     Немцы открыли шквальный минометный огонь по наступающей пехоте, а также
по  ближайшим  ее  тылам   -  по  глубокой  балке,  где  находился  основной
кавалерийский   резерв.   Плотность   огня   подавляла  всякую   возможность
сколь-нибудь активного противостояния.
     Атака пехоты захлебнулась. Кавалерия, еще не вступившая в бой, дрогнула
и начала панически отходить в тыл.
     Мимо артиллерийских батарей, расположенных  по  обе стороны  дороги, по
которой  совсем недавно лихая  кавалерия  двигалась  самоуверенным маршем  в
сторону передовой,  беспорядочно,  в  страхе и смятении, бежала  отступающая
конница, которую было совсем не узнать.  Бежали пешком: кто, лишившись коня,
придерживая  рукой  болтающийся сбоку  клинок; торопились  своим ходом,  как
могли, легко раненые с перевязками на руках, на голове. Мчались на уцелевших
лошадях; выводили лошадей в связке по три-четыре с одним всадником. Обозники
с громкой руганью стегали своих коней - они спасали раненых, продовольствие,
боеприпасы.
     Чтобы преградить дорогу для отступления, основную плотность минометного
огня немцы перенесли на дороги в восточной части деревни.
     - Черт! Почему  у нас нет минометов? Где наши танки? Только наши пушки,
и то довольно робко себя  ведут. -  Мендл стоял в окопчике рядом с  Павлом и
Серго. От жгучей  обиды он  кусал ногти на  руках. А  те  молча наблюдали за
происходящим, не находя никаких слов, которые могли бы хоть немного смягчить
возникшую тревогу.
     "Так, чего доброго, в первом же бою погибнешь, а то и в плен попадешь",
- с отчаянием думал Мендл.
     - Похоже, -  заговорил, наконец,  Серго, - мы скоро со  своими  пушками
окажемся  совсем  оголенными, один на  один  с немцем.  Павел,  а  Павел, ты
что-нибудь  в  военном  искусстве  понимаешь?  Скажи,  как может  артиллерия
воевать без пехотного прикрытия?
     Павел  молчал. Что можно было  сказать? Каждый из них  невольно думал о
том,  что  может  принести  им  судьба  за  оставшиеся  несколько  часов  до
спасительной темноты.
     Их внимание  привлек гул  приближающегося танка, мчащегося по дороге  в
деревню навстречу отступающей коннице. В душе каждого из них вспыхнул огонек
надежды. Однако это был один-единственный танк.
     На подходе к  деревне люк  танка  открылся, и  оттуда высунулась фигура
генерала в черной бурке с саблей в правой руке.
     - Предатели, трусы, подонки! Приказываю остановиться! Немедленно занять
боевые позиции! За невыполнение приказа всех перестреляю!
     Танк  генерала  развернулся  поперек   дороги.  Генерал  долго  кричал,
размахивая  своим  клинком, переходил на  мат, терял голос, а вражеские мины
продолжали свистеть  в  воздухе  и  взрываться  в  гуще убегающих  в  панике
кавалеристов, оставляющих за собой убитых, раненых людей и лошадей.
     К   концу  дня  разгромленная  кавалерия  спешно  покинула  деревню,  и
минометный обстрел прекратился. Оставалась  на месте  только  артиллерийская
часть. Приказа к  отступлению не было. Приходилось только удивляться, почему
немцы  не ворвались  на  плечах  отступающей  пехоты в деревню. Они, видимо,
предпочитали ночью не воевать.
     -  Раневич,  к  комбату!  -  услышал  Мендл  сквозь  тревожный сон.  Он
примостился в конце  окопа  и уснул под  тяжестью трагических  событий  дня.
Перебирая  все, что  произошло  на его  глазах в этот  день, он  все  больше
убеждался в том, что фронт действительно уже здесь, почти у самого Днепра, и
что (страшно было это себе  даже представить!) Ружин, конечно же, в руках  у
немцев. Он гнал от себя эту  чудовищную мысль, но  она упрямо возвращалась к
нему своей неопровержимой логикой.
     - Раневич, Поздняк, к комбату!
     Мендл с трудом приходил в себя после провального сна.
     - Нужно разведать  наличие пехоты впереди нас, - комбат тяжело вздохнул
и продолжал усталым голосом, - дорогу вы знаете. Связь с ними нарушена. Если
командный  пункт  на  месте  -  на  обратном  пути  восстановить связь.  Как
говорится,  провод в  зубы  и  пошел. Обрывы  ликвидировать. Захватите  одну
катушку с  проводом. Действовать осторожно. При создавшейся обстановке немцы
могут подсоединиться к  нашей связи в любом  месте и,  держа провод  в руке,
можно  угодить прямо к  ним в качестве "языка".  Имейте это в виду, так  как
возвращаться будете, когда совсем стемнеет. Старший - Поздняк.
     Солнце  заходило за  горизонт.  На  западе, за  деревней,  где проходил
передний   край,   установилась  относительная   тишина.  Воздух   оставался
накаленным,  неподвижным,  тяжелым,  насыщенным   пороховыми  газами,  дымом
продолжающих гореть домов и колхозных построек, не осевшей дорожной пылью.
     Трудно уже было представить себе, что еще день-два тому  назад  этот же
деревенский воздух был прозрачным,  ароматным и  при каждом вдохе  вливал  в
грудь бодрость и радость жизни на этой земле.
     Временами  повисали  в  вышине сигнальные ракеты,  изредка  раздавались
автоматные очереди.
     И  опять  тот же  путь,  что  утром.  За  один только день  все  вокруг
неузнаваемо  изменилось.  Вместо  домов  - ряды кирпичных  остовов  печей  с
дымовыми трубами,  напоминающие надгробные памятники  на кладбище. Вокруг  -
догорающие остатки  деревянных строений и домашнего  скарба.  Посадки  вдоль
улиц и у озера выглядели  как после  жестокого тайфуна - поваленные деревья,
изломанные стволы и ветки. Изрытые многочисленными кратерами  от  бомб и мин
дороги.  Встречались  брошенные  кавалерийские  лошади, которые  неприкаянно
бродили  в огородах в надежде когда-нибудь все-таки дождаться своего хозяина
и опять продолжать, как и прежде, служить ему верой и правдой.
     Трупы  красноармейцев   оставались  на  обочинах  дорог,  в   окопах  и
окопчиках...  Кое-где  -  убитые  лошади, закончившие свою верную службу при
полном снаряжении.
     Едкий  дым  от многочисленных  пожарищ стелился  по земле, с  треском и
шипением догорало все, что могло гореть.
     Павел и Мендл  миновали  деревню.  Впереди - открытое поле, по которому
нужно пробираться перебежками, используя кустарники, рвы, окопы.
     Они сделали первую перебежку и залегли в неглубокой ложбине.
     - Если передовая там же, где была, то до окопов  осталось сотни две-три
метров, - оценил Павел.
     Недалеко  впереди  взметнулась  вверх  осветительная ракета, и вслед за
этим над головой с угрожающим свистом пронесся  рой автоматных пуль. В ответ
несколько одиночных  пушечных залпов  сзади и посланные  в сторону  немецких
окопов снаряды один за другим глухо взорвались на их стороне.
     - Может, подождем пока совсем стемнеет? - взмолился Мендл.
     - Пойми,  это  еще  хуже -  в темноте немудрено попасть  прямо в лапы к
немцам.  Потом, если придется восстанавливать связь,  то  нужно возвращаться
как можно раньше.
     Павел не договорил  то, что его  больше  всего  беспокоило и  о  чем он
опасался  даже  думать.  Его   мучила  мысль  о   том,  что  опять  возможно
отступление.  Приказ о немедленном отступлении может поступить как раз в  то
время, когда они здесь, и тогда...
     Они достигли окопов, где был расположен  командный пункт пехотной роты,
но  в траншее не оказалось ни  одной  живой души. Валялись  гильзы, обмотки,
котелок, перебитая осколком винтовка.
     - Тихо! Слышишь голоса? - прошептал настороженно Павел.
     Из-за  гудящего  высоко в  небе самолета трудно  было  различить  речь.
Пришлось на время притаиться.
     - Треба  достати  бiлу  тряпку, -  услышали они. Не  успел Мендл что-то
сказать,  как Павел зажал ему рот и жестом дал понять, что нужно молчать.  -
Пiдете за  угол,  куди траншея  поворачивает,  там  убитий лежить. Сдерете з
нього натiльну рубаху. Поняли? А Петлицi зарийте в землю.
     Павел жестом дал понять своему напарнику, что пора возвращаться.
     "Почему он избежал встречи со своими?"  - недоумевал  Мендл, который не
придал значения тому, что они услышали из соседнего окопа.
     Поле они  перебежали молча.  У деревни  они  сели  отдохнуть,  и  Павел
сказал:
     - С дезертирами встречаться опасней, чем с врагами. Запомни это.
     -  С дизертирами!?  -  И  тут  только  Мендл  вспомнил  услышанный  ими
несколько минут назад разговор.
     - Никому ни слова. По закону мы обязаны были их задержать, увести в тыл
и  сдать  куда надо. Но  сам понимаешь, их там, кажется,  трое  и среди них,
видимо, командиры. Так что радуйся - остались живы.
     Мендл выслушал все это с удивлением:
     "Бежать  к   немцам?  Почему?  Зачем?  Их   ведь  там  расстреляют  как
коммунистов!"
     Уже  совсем  стемнело,  когда  на  севере  фронтовой  линии   вспыхнула
артиллерийская перестрелка, взлетело к небу множество ракет. Далекий, глухой
гул,  словно  надвигающийся  мощный  ураган, все  больше и  больше  сотрясал
окружающий  воздух.  На поле  боя  вспыхнули пожары, освещая вокруг огромное
пространство.  Полыхали  гигантскими  факелами соломенные скирды,  вспыхнули
поля  с  неубранным  урожаем,  горели длинные колхозные коровники  и  другие
постройки. Грохот, стрельба из  пулеметов и  орудий  охватывали все  большую
территорию, занятую врагом.
     Павел вскочил и заорал во все горло.
     -  Танки!!!  Это  наши, Мендл, танки!!!  Слышишь  лязг  гусениц!?  Я же
говорил!  А  сколько их!?  Земля  дрожит под  ногами -  это  же  силище! Ну,
фашистская сволочь, теперь попляшете. Проутюжат вас маленько, гады!
     -  Ура,  танкистам!!! - надрывался Мендель. - Хватит! Теперь  наступать
будем мы!
     Они кинулись друг другу в  объятия. Потом постояли, определяя по  новым
очагам  пожаров  и  вспышкам артиллерийских выстрелов  направление  движения
танковой лавины. Она  перемещалась на левый фланг и продолжала  уничтожать и
подавлять всевозможные немецкие огневые точки.
     Весь горизонт впереди был охвачен огнем. Западная часть облачного  неба
озарилась огромным чудовищным  заревом, в  котором  непрерывно  перемещались
свет  и  тени, отражая во  всем грандиозном масштабе  разразившуюся на земле
смертельную схватку двух колоссов. Падающий на землю свет выхватил из ночной
тьмы полуразрушенную деревню и изуродованную у озера растительность.
     Разгоряченные  Мендл  и Павел  вернулись  на  наблюдательный  пункт. Им
хотелось разделить свою радость и восторг, прежде всего с Серго.
     - Эх, уважаемые мои коллеги по  оружию! - начал Серго, тяжело вздохнув.
Его большие грузинские карие глаза были затуманены печалью. -  Думаю, что вы
несете комбату доклад о том, что пехоты впереди нас нет.
     Товарищи его молча переглянулись, а Серго развел руками и продолжал:
     -  Как думаете, любезные мои, можно ли по-настоящему  драться без  рук?
Думаю, нет. Так вот, без пехоты, как без рук.
     И все-таки  надежда  их  не  оставляла. И  когда  через  два  часа была
объявлена  команда  готовиться  к маршу, они все  еще  верили в то, что полк
двинется на запад.
     Но  увы,  какое   они  испытали   горькое  разочарование,  когда  перед
выступлением услышали, какая задача  стоит  перед  полком. Предстояло к утру
выйти на рубеж у берега Днепра и подготовиться к переправе на левый берег.

     На правом берегу Днепра скопилось большое количество войск всех родов в
ожидании очереди на переправу. Среди  них была и танковая  бригада,  которая
ночью прошла  дугой  по  вражескому  прифронтовому  тылу.  На  рассвете  она
благополучно переправилась по понтонному мосту обратно на восточный берег.
     Как только взошло солнце и видимость с воздуха стала достаточной, немцы
начали  бомбардировку  понтонного моста и  береговой  полосы, где готовились
другие средства  для  переправы.  Несмотря  на  интенсивный  огонь  зенитных
батарей, при первом же заходе пикирующих бомбардировщиков понтонный мост был
поврежден.  Артиллерию и  другую технику начали погружать на  подготовленные
саперами плоты.
     Бомбардировка с воздуха почти не прекращалась.
     На протяжении  нескольких километров от  западного  берега  под  градом
взрывающихся  бомб  и  пулеметного  обстрела  отплывали  плоты   с  пушками,
машинами, людьми. При прямом  попадании тонула  техника  вместе с ранеными и
убитыми бойцами. По реке плыли бревна, отделившиеся от разрушенных обстрелом
плотов. На  многих из них по несколько красноармейцев, удерживающихся  таким
образом на плаву.  Умеющие плавать пускались просто  вплавь. Личное оружие -
винтовки, гранаты - все, что мешало держаться на поверхности, было брошено и
ушло на дно реки.
     Но  самая настоящая  паника и  неразбериха  возникла к  полудню,  когда
немецкие  сухопутные  части  вышли  к  высотам  у   берега  реки  и  открыли
расстрельный  огонь  из  минометов,  пушек  и  пулеметов.  С  этого  момента
переправа превратилась  в хаотическое  массовое  бегство охваченных  страхом
людей,   спасающих   лишь  свою   жизнь.  Больше  не  существовало  порядка,
дисциплины. Скопившиеся  у берега бойцы  сбрасывали с себя одежду, оставляли
оружие и в одном нательном белье бросались в воду.
     Павел, Мендл и Серго долго помогали огневикам у берега накатывать пушки
на плоты и закреплять их. Спустя  некоторое время Мендл, упершись вместе  со
своими товарищами в лафет очередного орудия, заметил:
     - Никого не вижу - ни взводного нашего, ни комбата - не  пора ли  и нам
переправляться?
     И в самом деле, положение  становилось все более сложным и  угрожающим.
Стало  ясно,  что, как  только будет переправлена материальная часть, плотов
для переправки людей больше не  будет, и тогда останется только единственная
возможность преодолеть водную преграду,  это - вплавь через широкий, объятый
беспощадным пламенем Днепр.
     Павел забеспокоился и стал  всячески  уговаривать всех  раздеваться. Он
притащил к берегу сухой древесный ствол.
     -  Можете,  товарищи  мои верные, сжечь меня  на  костре, повесить  или
просто расстрелять и вообще, лучше мне погибнуть, чем явиться  в  деревню на
той стороне в исподнем или босым перед местными жителями. Такого позора я не
вынесу. Они ведь ждут от нас победы!
     - Серго, не валяй дурака, ты ведь, насколько я знаю, не умеешь плавать.
Сними хотя бы ботинки и обмотки и держи их при себе.
     Внезапно  усилившийся минометный огонь по  береговой полосе заставил их
спрыгнуть с плота в  воду. Потом  они тут же оттолкнули его от берега и,  не
сговариваясь, втроем забрались на него.  На воде было безопасней от осколков
взрывающихся мин. Разве что прямое попадание. Но это бывает редко - даже при
самом сильном налете.
     Они отчаянно гребли - кто чем мог и даже просто руками, чтобы как можно
быстрее  добраться до противоположного берега, и только свист  снарядов, мин
или пуль  пригибал их к  бревнам плота. Вскипала вода  и вздымалась пенистая
волна  при взрывах  бомб и  снарядов.  Самолеты почти непрерывно висели  над
расположенным  недалеко от них полуразрушенным мостом. Основной их целью был
не мост,  а скопление  машин,  техники,  лошадей, которых  пытались  по нему
переправить.
     Сбросив  все бомбы  у  основной цели,  они  пускались в свободный полет
вдоль реки  и поливали свинцом  тех, кто стремился достичь  противоположного
берега.
     Мокрые,  измученные,  голодные они, наконец, достигли  левого  берега и
растянулись в кустах у деревни с непреодолимым желанием прежде всего немного
поспать.
     - Счастливый в огне не сгорит и в воде не потонет, - съязвил Серго.
     - Как вы думаете, - начал Павел, развешивая  на кустах мокрую одежду, -
человек  разумен?  Чего  молчите?  Полагаете,  небось,  что  это  совершенно
очевидно.
     - Вроде так,  - не  сразу ответил Мендл,  пожимая плечами. -  Этому нас
учили еще в школе...
     - И я вот раньше считал так, а теперь, милостивые мои други,  разрешите
в этом усомниться.
     Мендл не мог понять, к чему все это он.
     - Как я учил своих студентов? - после  короткой паузы Павел поднял руку
вверх и продолжал медленно с сарказмом: - Он, человек,  в  отличие от других
живых существ,  способен к осознанному  творческому труду.  -  Павел покивал
головой,  осуждая  то, что он  ошибочно навязывал  другим и продолжал: - Кто
смеет говорить о том, что человек разумен? Это он, именно он, а не кто иной,
с карандашом и молотком в  руках упорно придумывает  и создает  невиданные и
неслыханные в природе орудия  смерти -  бомбы,  снаряды, пушки, самолеты для
уничтожения  себе подобных! При этом он  еще испытывает  гордость за то, что
созданное  им оружие во много раз больше уничтожает людей,  городов, чем то,
которое создал  его  предшественник. Днем  он придумывает,  как  лучше сеять
смерть  на земле, а вечером этот деятель с удивительным двоедушием, как ни в
чем не  бывало,  разглагольствует в кругу своей семьи или  друзей о  великом
человеческом гении, о добродетели, о мире, дружбе, любви к ближнему. И всему
этому учит своих  детей, внуков и еще надеется  на лучшее  для  них будущее,
которому сам  же  роет  могилу.  Для того  же,  чтобы  этот  злой  гений  не
чувствовал  вины   и  угрызения  совести  перед   человечеством,   придумана
изощренная  идеологическая система, согласно которой,  если  есть  враг, его
непременно  нужно уничтожать. И вот раскалывается, ломается, стонет земля, и
в  образовавшейся  пучине  сгорает и  погибает удивительный по своей красоте
зеленый покров полей  и  лесов планеты,  целые города  со  своей  уникальной
культурой и, наконец, что ужаснее  всего, в этом аду гибнет,  прежде  всего,
лучшая часть человечества!

     По берегу реки и по деревне группами и в одиночку бродили полураздетые,
безоружные,  униженные, подавленные  рядовые  и командиры  в  поисках  своих
частей, штабов. Местные жители выходили смотреть на это жалкое зрелище.
     - Что, довоевались? - бросал  им в лицо старый седобородый дед,  стоя у
калитки своего дома.  - Это чтобы мы в первую мировую допустили супостата на
родную землю!? Да я бы от позору - камень на шею и на дно Днепра!!! А с вас,
как с  гуся вода  - носитесь по деревне с  голой жопой,  без  ружья.  Только
пожрать бы вам и поспать.
     - Ну ты,  дед, полегче! Еще неизвестно, сколько ты со своим штыком сшиб
бы  с  неба  мессершмитов,  -  с  неразделенной  в  душе  горечью отбивались
опозоренные воины.
     Разве  мог  кто-либо  их  понять,  им посочувствовать?  Они  сами  не в
состоянии были оценить все то,  что с ними  происходит.  Всего-то два месяца
тому  назад  они  еще твердо  были уверены в  несокрушимости родной  страны,
армии,  великих идей, которые,  если не им  самим,  то, во всяком случае, их
детям, внукам принесут справедливую,  счастливую,  спокойную  жизнь.  Вместо
этого  судьба  в одночасье преподнесла им -  единственным,  как им  внушали,
носителям  истинной правды на земле -  смертельно раненую, поруганную родную
землю, море  крови, неисчислимые потери. Пару  веков тому назад, когда исход
боя в  основном решало  личное мужество, эти  же  воины  наверняка сумели бы
отстоять  свою отчизну.  А  сейчас -  что  они могли сказать своему  народу?
Пожаловаться на своих командармов, на правителей своей страны?
     - Горло надрывали, - не унимался старый человек, - в  грудь себя били -
мы самые, самые...
     - Креста на  тебе нет,  старый  ты пень  полоумный, - из хаты выскочила
старуха с  котомкой  в руках и с силой оттолкнула деда от калитки. - Стойте,
хлопцы, подождите!
     Кто-то из  них, кто послабее  и не  в  силах был справиться  с голодом,
остановился, спрятав в  глубине души  неловкость. Другие предпочли  оставить
свою гордость незапятнанной и прошли мимо.
     - Может быть,  встречали  где?  - допытывалась  старуха со  слезами  на
глазах, сидя на  траве среди тех, кого  она угощала.  -  Круглолицый  такой,
добродушный,  чуб  у него ежиком. Только в  прошлом году женился и съехал  с
родительского дома. Теперь вот внук растет... Всего-то  два месяца ему. Отца
еще и не видел.
     - Не убивайся, мамаша. Увидит. Мы вот живы, хотя сами удивляемся, каким
образом и как это могло случиться.
     К концу дня, незадолго  до захода солнца, в деревне появилась  машина с
открытым верхом, в которой стоял во весь рост командир и вещал по рупору:
     - Всем командирам  и  красноармейцам, потерявшим свои части, немедленно
явиться на сборный пункт в район железнодорожной станции!
     Всю ночь шла подготовка к отправлению военного эшелона.
     К утру был  подан  железнодорожный  состав и началась  погрузка людей и
техники, которую удалось переправить через Днепр.
     Мендл и  его однополчане так и не  смогли найти  свою часть. Однако  им
удалось  примкнуть  к  другому  артиллерийскому  полку,  и  их  зачислили  в
топовзвод.
     -  Говорят, едем  в  тыл  на  переформирование,  потом в Иран - наши-то
вместе  с  англичанами на  днях  вошли  туда,  - сказал  Павел,  устраиваясь
поудобней в  углу теплушки. -  А на смену  сюда  прибывают  свежие  кадровые
войска из Сибири.
     -  Если  это  действительно так, - отозвался Серго, -  то, может  быть,
скоро наступит перелом. Сибиряки, а тем более кадровые, воевать умеют.
     -  Смотрите! - вдруг закричал Мендл,  который еще не  успел подняться в
вагон и стоял снаружи.
     Почти весь левый берег Днепра в утреннем предрассветном тумане вспыхнул
огнем  тысячи орудийных  залпов. Вслед за этим вздрогнул и напрягся утренний
воздух.  Правый,  теперь  уже  вражеский  берег,  вздыбился сплошной  стеной
взрывов. В  одну минуту все  высыпали из вагонов.  Стояли они, выпрямив свои
спины, сгорбленные под тяжестью  мучительных непрерывных поражений. Их лица,
озаренные вспышками артиллерийского огня,  светились  гордостью  и надеждой,
которую они уже  считали потерянной и  которая вдруг, буквально  на  глазах,
встала  из  пепла.  Западный  берег стонал  и  извивался,  словно  в  геенне
огненной, и всем, кто это видел, казалось, что заклятый их враг окончательно
повержен,  смешан  с  землей,  камнями и  сгорает,  наконец-то,  в праведном
пламени.
     Кто-то крикнул:
     -  Ребятки, это конец нашему позору!  Не  может того быть, чтобы  мы не
победили!  Есть еще у нас силенка! Остер топор, да и сук зубаст! Наполеона в
свое время вышвырнули из России, и Гитлеру тоже выдадим по первое число.
     Более получаса длился артобстрел.
     Состав был отправлен, и  шел он в  направлении от фронта в  тыл, однако
часто останавливался и больше простаивал, чем двигался.
     -  Ибрагим, а  Ибрагим, - шепотом обратился  кто-то в тишине  вагона  к
своему соседу,  опасаясь разбудить  других,  -  твой родной  язык  похож  на
иранский?
     - Бог  его  знает, может и похож, - с  акцентом  ответил  сосед  сонным
голосом.
     - А то захочешь чего купить или просто в  городе по малой нужде сходить
и спросить не сможешь, где ж тот туалет находится.
     - Если очень приспичит, то и по турецки заговоришь.
     - А кто сказал, -  отозвался кто-то еще  сквозь тяжелый кашель,  -  что
такую шантрапу в  обмотках пустят за границу? Срамота какая!  Тем более, что
там еще и англичане.
     Павел  всячески  пытался  уснуть  и  не  мог.  Его  сильно   взволновал
артиллерийский налет на немецкие позиции.
     - Подумаешь,  на границе возьмут и переоденут.  Да так оденут, побреют,
накормят, что все молодые персиянки будут наши.
     Павел  лежал  на  спине,  слушал  этот  разговор,  потом  заключил  его
четверостишием Есенина:

     - Ну, а этой за движенья стана,
     Что лицом похожа на зарю,
     Подарю я шаль из Хороссана
     И ковер ширазский подарю.

     Воцарилась неожиданная тишина.
     Всего-то несколько слов,  когда-то и как бы невзначай сорвавшихся с уст
великого поэта, вернули вдруг сладостное ощущение прежней, недавно утерянной
жизни,  возродили в  сказочных красках  ее свет и радость: для кого - огонек
ответной  любви в  глазах  любимой или  согревающий душу  домашний уют после
тяжелой  трудовой смены; для другого -  просто хрустальную россыпь  утренней
росы на рассвете мирного дня.
     К утру  недалеко  от станции  Пирятин прозвучала команда  на  выгрузку.
Приказано было выбрать боевые позиции и установить пушки.
     - Есть подозрение, дорогие мои товарищи,  что  нас и на  самом  деле не
пустят в  Иран  в обмотках, - сказал  Серго, когда взвод  выгрузил с повозки
свое имущество.
     Спустя некоторое время кто-то заметил:
     - Ребята, послушайте! Где-то недалеко стреляют пушки.
     - Брось панику  разводить.  Мы  за  ночь  углубились  далеко  в  тыл, -
уверенно отозвался пожилой  красноармеец, закручивая козью  ножку, - это  не
что иное, как гроза на севере! По тучам видно.
     - Гроза, говоришь? А зачем тогда занимать боевые позиции?
     -  Надо же, какую серость  всякую набрали в  армию! -  от  возмущения у
пожилого красноармейца не  разгоралась козья ножка, и он нервно зажигал одну
спичку за другой. - Запомни, сосунок, на любом привале воинская часть должна
быть готова к бою! Вот так-то.
     Командир   взвода,  коренастый,   среднего   роста   мужчина,   отдавал
распоряжения. Взводу  приказано  было  к  концу  дня  "привязать"  на  карту
огневые.  Подчиненных, знающих  это  дело,  было  совсем  мало. Несмотря  на
походное состояние, требовалось  хоть как-то ознакомить  новичков с тем, как
пользоваться географическими  картами местности, артиллерийской  линейкой  и
другими приборами.
     Взвод разместился в  одном из  домов деревни, расположенной  в глубокой
излучине небольшой речушки. Единственная дорога, которая связывала деревню с
внешним миром, шла через деревянный мост на этой реке.
     Пребывание в деревне длилось  несколько дней,  и все больше становилось
очевидным, что приказ  о занятии боевых  позиций здесь,  за сотню километров
восточнее Днепра, не лишен смысла.
     Движение войск  по  расположенному недалеко большаку, который  связывал
города Лубны и Пирятин, с  каждым днем увеличивалось. Над этой дорогой немцы
почти непрерывно вели воздушную разведку.
     И  днем и  ночью  слышна была далекая  канонада, доносившаяся сначала с
севера, а  потом и с юга. Все  больше и больше ощущалось дыхание предстоящей
очередной грандиозной битвы.
     Началась  усиленная  бомбардировка  большака. Связь  со  штабом  полка,
расположенного за рекой, была нарушена. Посланные туда связисты  установили,
что штаб  ночью  срочно снялся с  места  и отбыл в неизвестном  направлении.
Снабжение топовзвода продовольствием прекратилось.
     - Шеварнадзе, - обратился командир взвода к Серго, - думаю, не ошибусь,
если скажу, что любой грузин хороший всадник.
     -  Так точно!  - отчеканил Серго с гордым видом,  не подозревая,  зачем
этот вопрос.
     -   Оседлайте  коня  и  доставьте  донесение  в   штаб  дивизии.  Место
расположения штаба изучите по карте.
     Серго опешил от неожиданности, но не  подал виду. Последний раз  он лет
семь тому назад прокатился  верхом  на  лошади,  когда  во время  очередного
отпуска  посетил в  горах своего  племянника, который  пас  там овец. Однако
Серго, не задумываясь, выпалил:
     - Есть, товарищ командир!
     На выходе из деревни он проехал мост. Был солнечный день, стояла летняя
жара.  Серго поднялся на  высокий  противоположный берег реки.  По ближайшим
проселочным дорогам временами проезжали воинские  машины, фургоны,  повозки.
Перед  ним раскинулась широкая  степь в утренней дымке и с поднятой дорожной
пылью. Окружающий воздух гудел и содрогался  от  далеких и близких  взрывов,
выстрелов,  от  рева  самолетных  двигателей.  Впереди, на  расстоянии  семи
километров  -   большак.   В   это  время  над   ним  висел   рой  вражеских
бомбардировщиков. Он весь был окутан дымом взрывающихся авиабомб.  Небо было
усеяно  вспышками  от зенитных  снарядов.  По  мере  приближения к  большаку
движение войск по прилегающим к нему дорогам все увеличивалось.
     -  Эй, на лихом скакуне  который, ты куда так торопишься? Все оттуда, а
ты туда?
     Два красноармейца стояли на обочине у грузовика с открытым капотом.
     - Не  видишь - подмога идет,  - сказал один другому. -  Фрицу теперь не
сдобровать.  С  такой  кавалерией  ему явно не  справиться.  Подожди,  друг,
немного. Может все-таки скоро бомбежка там закончится.
     Серго попридержал коня.
     - Ребята, что там, на большаке творится? Мне надо в штаб дивизии.
     - Если не секрет, то какой?
     Серго измерил глазами одного, потом другого бойца.
     - 289-ой, - сказал он.
     - Такая  нам  и не попадалась. Думаю, друг, чего-чего, но штабы вряд ли
там остались. Если и были там какие, то в первую очередь, небось, драпанули.
     - Почему драпанули?
     Двое переглянулись между собой.
     - Есть же еще счастливые люди на свете!
     - Но большак-то наш? - Серго терял терпение. В голове у него мелькнуло:
"Что они, черт возьми, разыгрывают меня, что ли?"
     - Большак наш. Ну и что?
     - Как это ну и что?
     - А то, товарищ дорогой, что мы из моторизованной дивизии. Дивизия ушла
этой  ночью  на восток, а у  нас  по дороге  заглох  мотор,  сломался, и  мы
остались вот здесь. Кстати, хоть ты и кавалерия, но, может быть, ты смыслишь
в автомобильных двигателях и можешь нам помочь?
     - Совсем  нехорошо, любезные  мои,  издеваться над человеком. По-моему,
всем нам сейчас совсем не до шуток. - Серго стеганул коня.
     -  Стой,  боец  лихой,  не  обижайся!  Положение  такое,  что  остается
единственное спасение - это шутка, сдобренная добротным матом.
     Серго попридержал коня.
     - Так что же, наконец, там случилось?
     -  А  вот что. Наша моторизованная  дивизия уже  два  дня как мечется в
котле,  а  выскочить из него не  может - кругом  немцы. Вот  что  случилось,
счастливый человек.
     Серго не в силах  был поверить такой страшной  вести. Он поддал  коня и
крикнул на ходу:
     - Худа та мышь, которая одну лазейку знает!
     - Куда попер, глупец!? Хоть коня-то пожалел бы! - услышал он вдогонку.
     Серго помчался вперед, а  в  голове  назойливо  и лихорадочно  вертелся
вопрос, от которого в солнечном сплетении вселялся животный страх.
     "Немцы  на левом берегу. Откуда, каким образом и так быстро? Быть этого
не может! Только вчера слушали радио из Киева. Киев ведь на западе от нас. И
он в наших руках! Да меня просто разыграли!!! Доберусь до большака и в штабе
все узнаю".
     На этом он несколько успокоился.
     Поток  военных  частей,  отдельных  машин,  повозок,  легко  раненых  с
кровавыми повязками  двигался навстречу Серго.  Бросалось  в глаза,  с какой
поспешностью  и растерянностью они пытались  удалиться  подальше  от главной
дороги,  хотя  к этому  моменту  бомбежка закончилась.  В  некоторых  местах
движение было настолько плотным, что ему пришлось съехать с дороги.
     И вот, наконец, большак.
     Потрясенный увиденным, Серго остановился.
     Дорога и  примыкающие к ней  поле, лесопосадки,  дворы небольшой, почти
полностью  разбомбленной  деревушки,  были   запружены   войсками,   вернее,
столпившимся в неимоверном беспорядке пушками, полевыми кухнями, санитарными
машинами, разбитой и опрокинутой техникой.  Два потока, с  севера на юг и  с
юга на север  столкнулись здесь, пытаясь разминуться в  создавшейся  толчее,
вытесняя тех, кто оказался послабее, на обочину. Ругань, стрельба, угрозы.
     - Сопляк  ты, итить  твою... а не комполка! К  стенке поставлю, если не
расчистишь  дорогу! И чтобы в полчаса!  Понял?! - кричал,  надрываясь, более
высокий чин, возглавляющий один из встречных потоков.
     - Прежде чем выполнить ваш приказ, разрешите доложить...
     - Я тебе доложу сейчас пулю в лоб!!! Паникер, трус! - более высокий чин
дважды разрядил свой пистолет в воздух.
     -  Пре-ду-пре-ждаю!!!  -  вне себя  заорал, показывая рукой  на  север,
комполка. -  Там за этой  возвышенностью фашистские  танки!  Они  в один миг
перемелют ваши сорокапятки!
     Серго добрался  до намеченного  пункта, где должен был быть  расположен
штаб дивизии. Двери и окна были раскрыты настежь. Часового у входа не  было.
Он беспрепятственно вошел вовнутрь и  наткнулся на ворох рассыпанных по полу
бумаг.  Стол  опрокинут,  стулья  разбросаны,  стекла  большого  стеклянного
книжного шкафа разбиты, кругом осколки.
     Серго  обошел  вокруг дома в поисках  указателя  направления, куда ушел
штаб  дивизии. Но тщетно.  Он  еще раз вернулся в дом с намерением осмотреть
другие комнаты и услышал вдруг:
     -  Привет, кацо! Или  что забыл  здесь? А может, что-либо ценное ищешь?
Здесь, дорогой, штаб был. Теперь от него я один остался. Вполне, может быть,
один бы и справился. Да вот войска у меня нет - некем управлять.
     Грузинский акцент на минуту сковал Серго.
     - Земляк, значит. А я вот с донесением в штаб.
     - Поздновато,  брат.  Позавчера вечером получили срочное  сообщение,  а
ночью в  спешке  снялись с места. А  меня  и  еще одного бойца оставили  для
связи. Ждем, когда вернется с задания один штабной командир,  чтобы передать
ему место  передислокации штаба. Сейчас  я один  - у  моего  товарища  нервы
сдали.
     - И что же он?
     -  Ты  видел, надеюсь, что на  дороге делается? Так  вот,  говорят, что
немцы перешли  Днепр на севере у Чернобыля и на юге у Кременчуга. Так что мы
теперь в клещах.
     - А товарищ твой где? - от этой новости Серго стал учащенно дышать.
     -  Услышал об этом и решил примкнуть к другой части, чтобы  выбраться с
нею из окружения.
     -  Из окружения?!!  Ты с ума  сошел? - Серго невольно  схватил бойца за
ворот.
     - Не горячись, земляк! Вся эта артиллерия, кавалерия и другие войска на
большаке мечутся из одного конца в другой, и каждый раз натыкаются на немца.
Так, во всяком случае,  бойцы говорят. Думаешь, я  спокоен? Хотел и я уйти с
какой-либо  частью,  да  не решаюсь  - а  вдруг вернется  штабной с задания?
Потом, я могу быть в тягость другим.
     - Почему в тягость?
     - Да вот  ранение  у  меня. В общем-то, легкое - небольшой  осколок при
бомбежке в ногу угодил ниже колена, слегка хромаю. А ты из какой части?
     Вместо ответа Серго задумался, потом решительно сказал.
     - Как тебя величать?
     - Гуго Виссарионович.
     -  Меня - Серго Шеварнадзе. Так вот, Гуго, собирайся, поедешь со мной в
мою часть. Моему командиру доложишь  все,  что знаешь  о штабе дивизии. Я из
топовзвода 821-го артполка. Про такой слышал?
     - Но если далеко, то мне пешком трудно будет.
     - Сядешь на моего коня, а я пешком.
     - А  здесь  недалеко двуколка со сбруей  брошенная.  Там  рядом  лошадь
убитая. Видимо, паслась во время бомбежки.
     К  мосту, ведущему  в  деревню, где  стоял  топовзвод,  они добрались к
исходу  дня.  Проезжая  мимо  колхозной усадьбы, они  услышали громкий  смех
женщин,  собравшихся  там  вокруг  взбунтовавшейся стаи  гусей. Серго крайне
удивился, когда увидел Менделя с двумя бьющимися в его руках гусями.
     -  Этого  еще не  хватало!  Неужели наш  молодой  друг  до  мародерства
докатился!? - удивился Серго и спрыгнул с двуколки.
     Мендл со злостью кинул связанных гусей в повозку и, проигнорировав этот
вопрос, сам спросил:
     - Что там на большаке?
     Серго молчал.
     - Не мародер  я, и не  смотрите на  меня  так!  -  Мендл был взъерошен,
возбужден  и  весь в пыли. - Взводный договорился с председателем. Будь  они
прокляты, эти гуси! Пришел, а они: - Мендл показал в сторону женщин, - "Лови
сам! Покажи-ка,  защитничек наш храбрый, что ты на что-то все-таки способен.
Может,  духу прибавится, и немца из  нашей земли прогонишь". И я,  как черт,
под издевательский хохот, почти полчаса их ловил.
     Раскрасневшийся Мендл махнул рукой.
     - Ну да ладно, что там на большаке?
     Они шли  рядом  с  повозкой. Серго долго настраивался,  пока не  начал,
наконец, говорить.
     -  Слушай,  Мендл, молодой  друг ты  наш!  Если  бы ты знал, как трудно
сказать  правду!  Но что ее скрывать!!? - Серго тяжело вздохнул и с глубоким
отчаянием произнес:  -  Нет у нас больше армии, нет командиров! Никто ничего
не знает, куда идти и что делать...
     Со стороны северной  части горизонта  над самой землей нависла тяжелая,
мрачная громада грозовых туч.  Она  быстро  разрасталась  вширь и  угрожающе
надвигалась  на деревню.  Буйно  разгулялся ветер, разбив  и  вытянув тучи в
длинные на  полнеба черные полосы, устремившиеся на восток,  туда, где  пока
еще  господствовало светлое, ярко-голубое небо. Извивающиеся змеей  молнии и
громовые раскаты подбадривали зловещее нашествие, и оно,  наконец,  обрушило
на землю сплошной ливень и беспросветную полутьму.
     То, что Гуго и Серго доложили командиру взвода, подтверждалось с каждым
часом все больше и больше. Через мост в деревню чаще стали въезжать  машины,
повозки  со снарядами,  другим снаряжением и скапливались они в  зарослях  у
реки или просто  на  прибрежном лугу. К вечеру  вся эта техника была в огне.
Горели грузовики, взрывались ящики со снарядами, беспорядочно свистели пули,
вылетающие  из  объятых  пламенем, раскаленных  гильз. Нельзя  было осталять
врагу то, что он мог использовать в войне против советской страны.
     Вечером командир собрал взвод. На длинном столе лежали порайонные карты
Полтавской области.
     - Больше  не  приходится сомневаться в  том, что...  -  взводный сделал
паузу,  прочистил  горло  и  продолжал,  -  что  мы  находимся  во вражеском
окружении. По  имеющимся  у  нас сведениям,  сегодня  к концу  дня  немецкие
передовые части появились  на  одном  из ближайших  к  нам участке большака.
Перед нами задача сегодня же ночью произвести соответствующие приготовления,
наметить маршрут  и  за  два-три  часа  до  рассвета  покинуть  место нашего
расположения.  Двигаться будем  на  восток, на соединение с  нашими частями.
Ввиду  чрезвычайных  обстоятельств,  с этого момента вы  для меня не  только
подчиненные, но и  боевые  товарищи, с которыми я могу  держать  совет. Меня
можно звать по имени отчеству - Матвеем Денисовичем.
     -  Прошу соблюдать спокойствие,  - продолжал командир, - и не допускать
никакого паникерства. На гражданке я был горным инженером. Длительное  время
я работал  непосредственно на шахте.  Возникали обстоятельства, при  которых
нужно  было  проявить  максимум  выдержки  и  мужества  для  спасения  жизни
шахтеров, и именно эти качества нас выручали.
     - К  нашему  взводу  примкнул из другой части  боец-водитель  вместе  с
большим  грузовиком.  Вы  его здесь видите. Он  поведет машину со взводом на
борту.  Наших лошадей и  повозки  оставим  кому-нибудь  из местных  жителей.
Имущество взвода, приборы, географические карты и прочее закопать.
     "Черт возьми,  невозможно поверить в  то, что Киев скорее всего  теперь
уже в руках у  немцев!" - от  этой мысли Мендл вздрогнул и  обхватил  голову
руками.
     С первого дня пребывания на фронте Мендл не переставал думать  о судьбе
своей семьи, оставшейся в Ружине. Вот  и  сейчас,  сидя  за столом  и слушая
своего командира, он нет-нет да возвращался к этому.
     Почему дядя  Арон и многие другие  были так твердо  уверены в том,  что
война может быть  только  победной для советской страны, что враг непременно
будет разбит и уничтожен на его собственной территории? Какие у  них были на
то основания?  Ведь в  результате  большинство людей остались на территории,
занятой теперь фашистами, и жизнь их находится в опасности.
     И опять, в который раз,  перед глазами авиационный парад над Крещатиком
и поднятые  к небу  сияющие счастливой гордостью  лица... А диктор по  радио
вещает  о  первоклассных  советских  самолетах,  самолетах-гигантах,  равных
которым  в мире  нет;  о  мировых рекордах  советских  летчиков  -  Чкалова,
Леваневского, Ляпидевского, Гризодубовой, Расковой, Осипенко. Неужели никому
из тех, кто самозабвенно твердил о том, что враг будет разбит, победа  будет
за нами, не было известно,  что наши фанерные  самолеты  и зенитки не  могут
противостоять мессерам?  Неужели  никто в  стране ничего не  знал о немецких
минометах, фауст-патронах, об их механизированной пехоте?
     "Не было бы такой самоуверенности, - продолжал мучиться совестью Мендл,
- любой ценой добрался бы до Ружина и заставил бы мать,  Люсю, Голду уходить
с нашими войсками. Пусть пешком, но уходить."
     Газеты и радио сообщали о зверствах фашистов в отношении евреев. Но для
него было выше человеческих сил представить себе такое в Ружине.
     - Разведку  берега реки проведут Поздняк  и  Раневич, -  услышал  Мендл
слова взводного, - после чего нам предстоит миновать мост, повернуть влево и
дальше следовать по  дороге  вдоль  противоположного берега  реки. Двигаться
будем  по  ней  сколько возможно, а  потом действовать по обстановке.  Прошу
учесть, что состояние дорог после дождя неудовлетворительное.
     Ночь прошла в сборах и в затаенной тревоге. Выехали  в три  часа. Потом
долго  стояли   в   темноте  у   реки  перед   мостом,   пока  шла  разведка
противоположного берега.
     У реки еще  дымились  отдельные очаги пожаров.  Порою вдалеке  взлетали
вверх ракеты. Кругом было  непривычно  тихо  и  спокойно,  как будто на всей
планете наступил желанный мир.
     Наконец, была дана  команда  двигаться. Вернувшиеся с разведки  Мендл и
Павел на ходу вскочили  на подножки кабины водителя.  Осторожно  въехали  на
мост.  Дряхлое дощатое покрытие поскрипывало  под тяжестью грузовика.  Доски
сначала  прогибались,  потом  с тяжелым  скрипом возвращались  на место.  За
мостом выехали на грунтовую дорогу, идущую  вдоль  реки. Справа - прибрежная
возвышенность.  Тихо  и жалобно  гудит  грузовик, усиливая ощущение страха и
неизвестности.
     Прошло  десять,  двадцать  минут,  полчаса.  Неожиданно полотно  дороги
сильно наклонилось  и машина начала сползать в сторону реки,  застряв левыми
колесами в болоте.  Шофер добавляет газ,  надеясь быстро  проскочить болото.
Надрывно загудел двигатель. Машина наклоняется еще больше, и все соскакивают
на землю.
     Сноп  ракет  взметнулся  вверх  и   внезапно,  словно  молния,  осветил
окружающую местность. Грянула автоматная очередь.
     - Halt!!!10 Оружие на землю!!! Руки вверх!
     Короткое замешательство, и Матвей Денисович сказал упавшим голосом:
     - Ребята, сопротивление бесполезно, надо сдаваться!
     А вслед за этим:
     - Комиссары и евреи - вперед!
     Павел наступил стоящему рядом с ним Менделю на ногу и прошептал:
     - Не смей!
     Мендл  и  не  думал  подчиняться  этой   команде.  Его  воля  оказалась
скованной. Все нутро  его сжалось в комок. Он  почувствовал, что жизнь его у
фатальной черты, за которой смерть или нечеловеческая форма существования.

     Широкая украинская степь под палящим августовским  солнцем. Длинная, до
самого горизонта, колонна военнопленных, медленно движущаяся по извивающейся
грунтовой дороге. Облако серой  пыли от обреченно-усталых  шагов сотен тысяч
пленных. По обе стороны - наглые и самоуверенные оккупанты  с  автоматами  и
нагайками в руках. Малейшее подозрение  в попытке совершить побег - расстрел
на месте.
     Третий день позорного  марша  на запад без  пищи, без воды  с короткими
дневными привалами.
     Местные жители -  женщины,  старики,  дети, выходят прощаться со своими
мужчинами, с теми, кто в повседневной жизни был  их главной опорой.  Без них
теперь  впереди  -  безотцовщина,  вдовы, безутешное  одиночество  стариков,
несостоявшееся девичье счастье, рабство и позор некогда великой отчизны.
     У многих  слезы  на глазах.  Слезы жгучей обиды, жалости, прощания. Они
смотрят  на  вчерашних  защитников своей  страны  и  не  узнают их.  События
последних дней лишили этих мужчин веры,  без которой  остается  лишь желание
удовлетворить свои естественные потребности.
     Женщины  пристально  всматриваются в  бесконечное, печальное шествие  в
надежде найти в этой толпе сына, мужа, брата и, убедившись в тщетности своих
поисков, бросают  сухари, картошку, хлеб, хотя немцы всячески оттесняют их в
сторону.
     Измученные многодневным голодом, пленные бросаются к месту падения еды.
Образуются  свалки,  и немцы прикладами  бьют  дерущихся,  выкрикивая грубые
ругательства, что-то толкуя о порядке.
     В   одном   ряду   идут   Матвей   Денисович,  Мендл,  Серго  и  Павел,
поддерживающие с обеих  сторон  Гогу.  Нога  у  него  опухла,  и  каждый шаг
достается ему с болью. Мендл теперь Максим - так предупредил всех Павел.
     -  Оставьте меня, ребята, спасибо  вам! - стонет Гуго, - я все равно не
дойду. Гм... Сказал:  "Не дойду".  - Гога  попытался  улыбнуться,  но вместо
улыбки лицо перекосилось  в страдальческой  гримасе. -  Куда, собственно,  я
могу не дойти? Конец один и тот же - и в том и другом случае. Только одна из
дорог намного короче. И позора меньше.
     - Ты мне, земляк, это дело оставь. За жизнь надо бороться до последнего
вздоха! -  от усталости,  жары  и голода Серго тяжело дышал и еле передвигал
ноги.
     - Lоs! Verfluchte Schwаines!11 - кричат конвоиры, поторапливая пленных.
В воздухе раздается свист, а  затем резкие хлопки  и стоны  от нагаек, удары
которых приходятся на плечи слабеющих.
     На привалах немцы располагаются недалеко  от своих  жертв, раскладывают
аппетитно пахнущую снедь, смачно ее жуют.
     А сейчас  они особенно возбужденно орут во весь голос, оглашая новость,
которую они, видимо, только что узнали.
     - Сталин - капут! Москау - капут!
     "Неужели  все рухнуло!?" -  эта страшная мысль  впилась острой  иглой в
самое сердце так,  что Мендл  вскочил на ноги.  Все померкло вокруг. Неужели
Москва  пала? Его  затуманенный  взгляд  остановился  на  уходящей на  запад
полностью  запруженной  военнопленными  бесконечной  дороге, и  то,  что  он
увидел, явилось на  этот момент однозначным  ответом  на  возникший  вопрос.
Совсем  еще  недавно  эти   сотни   тысяч  его  соотечественников-мужчин   -
вооруженных,  здоровых, гордых, уверенных в победе - составляли значительную
долю той силы  и  мощи, перед которой многие  в мире  испытывали  панический
страх. Теперь это деморализованная,  сломленная,  неспособная  на какие-либо
серьезные действия бесформенная масcа.
     "Но, почему-у-у!? Неужели ничего нельзя сделать!? Нас ведь в  сотни раз
больше! -  Мендл  в изнеможении  опустился на  траву, прислонился  к  чей-то
спине. Вопрос,  словно эхо, многократно  повторялся, не умолкая, до тех пор,
пока силы не  оставили  его, и он в голодном  бреду  видит нечто такое,  что
заставляет сердце встрепенуться, ощутить некоторый просвет и гулко  отбивать
свой ритм.

     Он  слышит  крик со всех  сторон:  "Бей фашистскую гадину!"  Застрочили
автоматы. "Братцы, вперед! Этих гитлеровских подонков - раз два  и  обчелся!
Их  не выручат автоматы!  За родину! За Сталина!" Они падают один за другим.
Но  и автоматная дробь  постепенно затихает. Мендл вцепился в  самую жирную,
ненавистную фашистскую рожу...

     Он очнулся от другого шума.
     Знакомый голос, голос Павла.
     - Серго, стой! Стой, говорю! Ты только подаришь этим палачам еще одну -
свою жизнь! Очнись!
     Павел вцепился что есть силы в своего товарища.
     Недалеко на  поляне,  у дороги,  под  нагайками трех  немцев, хромая, с
перекошенным  от  боли лицом, в полном  изнеможении  бежал, вернее,  пытался
бежать по кругу вокруг дерева Гуго. Он падает, потом опять встает.
     -  Ах  ты, грузинская сволочь! Притворяешься, что нога болит, а бегаешь
как олень. Из-за таких, как ты, колонна задерживается.
     Немцы на привале выбрали момент, когда Павел и Серго дремали, подошли к
Гуго  и вывели  его  на  поляну. Они уже давно  присматривались к тому,  как
друзья поддерживали его в дороге.
     -  Встать!!!  -  заорал от  бешенства налившийся  кровью  немец,  когда
обессиливший, не выдержавший  издевательства, Гуго  упал на землю и  остался
неподвижным. - Убью, как собаку!
     Еще секунда и - автоматная очередь...
     Павел отпустил своего товарища. Серго закрыл глаза, опустился на колени
и,  сказав  что-то  про себя  на  грузинском,  пластом  во  весь  свой  рост
растянулся на земле. Он уткнул лицо в траву, раскинул  широко руки, загребая
пальцами затвердевший от невыносимой жары грунт.
     "Бежать!!! Бежать во что  бы то ни  стало!  - незаметно для  себя Мендл
сжал кулаки. -  Почему его  товарищи молчат? Почему они совсем не  думают об
этой  возможности? Они  ведь старше меня. А командир наш? Неужели не ясно? В
лучшем случае, впереди медленное, мучительное загнивание в позорном плену. А
то  просто  - ни за что быть  застреленным, как Гуго. Не лучше ли  рискнуть?
Даже если побег не удастся, лучше сразу умереть от пули!"
     И Мендл стал в голове перебирать варианты.
     "Когда будем проходить деревню...  Рвануть в сторону, за сарай, за дом.
Не годится! Там могут быть немецкие части, а  на  мне военная форма. Слишком
заметно.  Черт возьми,  был бы  хоть один лесок по дороге! Одна лишь степь и
все, как на ладони".
     В  следующей  деревне Мендл  не выдержал и, когда жители  стали бросать
еду, он наряду со многими  другими бросился  за добычей, и ему  повезло.  Он
принес довольно увесистый кусок хлеба и стал делиться со своими товарищами.
     Никто из  них не позволял себе таким  способом  утолить  голод. Им  еще
удавалось сохранять свое достоинство.
     Мендл воспользовался моментом, когда они шли рядом, жевали вывалянный в
пыли хлеб, и заговорил:
     -  Вы  как хотите, а я намерен бежать. Убьют - и  черт с  ним. Больше я
терпеть этого не могу. Впереди все равно постыдная смерть.
     Молчали все - Павел, Серго, командир. У всех руки безвольно  болтаются,
словно плети, голова опущена, монотонно передвигаются налитые свинцом ноги.
     "Неужели они  надеются на гуманный плен, каким он был в первую мировую?
- Мендл в какой-то книге читал об этом. - Или страшно после побега вернуться
к  своим,  если армия где-то  еще  существует?  Страшно  опять  оказаться  в
полыхающем  кратере войны? Может  быть,  они  думают, что лучше любой, пусть
самый унизительный,  но мир? Но их  ведь трусами не назовешь! Сам видел. Так
что же?"
     Мендл не терял надежды все-таки услышать их мнение и продолжал:
     - Поймите, пусть не каждому из  нас повезет, но если хотя бы кто-нибудь
останется  в живых...  Ну,  а если все  -  вместе будем  добираться к своим!
Матвей  Денисович,  что же  вы  молчите? Разве  я не прав?  Если  ничего  не
предпринять, то что нас ждет впереди? Подумайте только!
     Командир  медленно повернул голову.  Мендл  увидел измученный,  усталый
взгляд, а за ним и всю трагедию этого человека.
     -  Нет,  парень, это  самая  настоящая  авантюра, -  услышал  он  слова
командира.
     С надеждой посмотрел он в сторону Павла и Серго. Но те  молчали, словно
ничего не слышали.
     Колонна  остановилась   на  привал.  От  самой   дороги  далеко  вправо
раскинулись многочисленные копны убранного урожая. Мендл подошел к одной  из
них,  расстегивая брюки на ходу  и поглядывая  на конвоиров,  которые  в это
время устраивались  поудобней, чтобы  перекусить. Убедившись в  том,  что не
привлек  к  себе  внимания,  он  распластался  на   земле.  Увидев  недалеко
спасительную неглубокую  канаву, он быстро пополз к ней. Нужно было  достичь
хотя бы третьего,  а еще  лучше  -пятого ряда  копен.  Немцы  после  привала
обходят  подозрительные  места,  где  можно  спрятаться,  и  обстреливают их
двумя-тремя  очередями  из автоматов. Мендл  полз  по  канаве,  потом быстро
выбрался  из  нее и  с  ходу  зарылся в  одну  из копен  подальше от дороги,
укрывшись двумя снопами. Однако все это не прошло бесследно.
     Огромная воронья стая, которая разгуливала вокруг  в поисках оставшихся
на  поле зерен, с  криком и шумом  взметнулась  вверх.  Это  могло  привлечь
внимание окружающих.
     Мендл свернулся в клубок. Он остался наедине со своим  сердцем, которое
громко отбивало свой ритм. В безумном страхе он обратился к нему,  беззвучно
шевеля губами.
     - Дружочек  ты мой верный, не надо  так  сильно волноваться!  Угомонись
немножечко! Давай побережем силы! Попригодятся они нам. Ох, как  пригодятся,
если только сейчас все обойдется! Еще минута, еще пять, ну десять и...
     Конвоиры зашевелились. Раздавались громкие  немецкие  голоса,  короткие
автоматные  очереди. Загудела  толпа  пленных, зашуршали  по  пыльной дороге
тяжелые шаги.
     Прошел, наверное, час или более, когда, наконец, все стихло. Мендл тихо
прошептал:
     - Ну вот, друг, теперь  мы совершенно  одни.  И  что будем  делать?  Не
знаешь? И я тоже.
     Чувство одиночества оказалось  настолько  сильным, что где-то в глубине
души на одно мгновение промелькнуло желание вернуться к Павлу, Серго, Матвею
Денисовичу и разделить с ними свою судьбу.
     С наступлением темноты Мендл добрался до ближайшей деревни. Он  подошел
к  первой  попавшейся  на  его пути  хате  и, совершенно  не  задумываясь  о
возможной опасности, тихо постучал в темное окно.
     - Открой, хозяин, - Мендл говорил на украинском языке. - Не бойся. Я из
колонны пленных. Я только спрошу.
     Мендл упросил хозяина и остался ночевать.
     Оставив  в  этом  доме  все  свое  военное обмундирование  в  обмен  на
поношенную телогрейку и другую полурванную одежду и, узнав у  хозяина точное
место расположения деревни, Мендл наутро ушел в  сторону Ружина, который, по
его расчетам, находился примерно в семидесяти километрах на западе.


        Смерти напролом

     Я пойму  тебя, читатель, если ты  не в силах будешь прочитать эту главу
сейчас,  когда  яркое  солнце  освещает  твой  путь и  люди  на  земле  тебе
улыбаются. Эта трагедия не  совместима с жизнью. Но если, не дай Бог, черные
тучи выглянут из-за горизонта вновь, извлеки уроки из этой истории. Действуй
сразу и решительно!

     Чуть свет мать их будила.
     - Вставайте, родненькие! Нам пора. Лучше  пораньше.  Знаю - устали, мои
милые. После вчерашней, такой тяжкой работы!  О, Боже,  смилуйся над нами  и
избавь нас от палачей. Срази их громом и молнией!
     Люсенька  проснулась  сразу, когда услышала, что мать  уже на ногах. За
окном еще было совсем темно. Пока мать умывалась, приводила себя в порядок и
из  ничего пыталась приготовить кое-какой завтрак, Люся  лежала  с закрытыми
глазами. Но недолго. Надо было будить Голду. Позже нельзя.
     Только  рано  утром можно пройти  без особого риска по берегу,  по краю
местечка,  а,  главное,  то  место,  где   обычно  прохаживается  часовой  -
полицейский с автоматом.
     Жили они теперь не в своем доме. Всех  оставшихся в живых после первого
расстрела согнали  на одну улицу  у реки.  Втроем, в небольшой комнате,  под
одной крышей с еще двумя семействами.
     Старая дверь  громко  скрипела  и,  выходя  из  дома,  они  постарались
обойтись с ней как можно осторожней, чтобы избежать лишнего шума.
     Утро  выдалось  прохладным, хмурилось  небо, тянуло  густой  влагой  со
стороны реки, запахом от прибрежных зарослей и осенней тины.
     Три  женские фигуры в поношенной простой одежде и наброшенных на голову
платках, держа друг друга под руки, безмолвно и торопливо  шли вдоль берега.
Незримый многотонный груз несчастной судьбы угадывался в их тяжелой походке.
     Спустя  полчаса  они  спустились вниз по  западному  склону к Цыгельне,
пересекли  эту  улицу  и  стали  подниматься  по  противоположному склону  к
кладбищу. Узкая дорожка круто поднималась вверх среди густых зарослей, и Этл
неоднократно останавливалась, чтобы набраться сил и дать сердцу успокоится.
     У самого края кладбища, над крутым, заросшим густым кустарником спуском
к  Цыгельне -  знакомый им длинный серый камень. Их  там сотни, за  которыми
неразгаданная,   великая  потусторонняя  тайна  мироздания  -  другая  часть
божественных владений,  окутанная глубоким  мраком неизвестности.  Никому из
родившихся на  согретой солнечными лучами Земле ее не избежать. Вот почему к
ней привлечено внимание всех еще живущих. Одни говорят: там - пустота, мрак,
ничто, конец всему.  Другие  -  уверовали в  то,  что  мертвые возносятся  к
голубым небесам,  ближе к Всевышнему,  где мир более справедлив, живут своей
загробной жизнью и даже могут оттуда влиять на судьбу своих родственников на
земле. В  трагические моменты, когда все испробовано  и  безрезультатно, все
люди в  глубине души своей возлагают последнюю надежду на чудо с того света.
Пожалуй, все, без исключения.
     Трое  стояли у памятника  молча, склонив к нему свои головы. Так прошло
несколько напряженных минут.
     Потом Этл с  окаменелым сердцем  заговорила внушительно и  естественно,
как будто стояла лицом к лицу с живым мужем:
     -  Ровно  шесть  лет, как  судьба разлучила нас с тобой, Аба. Какое это
было  для нас  горе! Осталась жить только  потому, что  нужно  было  - дети.
Тяжело  было мне тянуть  их без тебя. Но на каждом  шагу я  чувствовала твой
свет,  твой дух, которые ты успел  вселить  в  их  души. И это придавало мне
силы. Ты оставался и теперь остаешься с нами. Как только наши ушли из Ружина
и мы  остались висеть над пропастью,  не зная, что  нам  принесет  судьба  в
следующую минуту, я, чтобы  не сойти с ума, старалась думать о тебе. Ружин в
этот  роковой  для  нас  день  выглядел,  как несколько  лет тому назад  при
солнечном затмении. Помнишь, на улице -  ни души, никаких звуков, одно  лишь
тревожное ожидание.  Солнца  все меньше и меньше и темнеющая  синева вокруг.
Как же страшно нам тогда было! Мы боялись, что солнце скроется и никогда уже
больше не появится. А вы  с Менделем сидели на крыше дома и смотрели  в небо
через закопченные стекла.  Тогда было жутко, но ты  был с нами. А теперь нет
тебя и Мендель неизвестно где...
     Этл проглатывала набегавшие слезы.
     Ветер  гнал  осенние  темно-серые   тучи.  Они  проносились  низко  над
кладбищем. Начал покрапывать мелкий дождь.
     - Я не могу думать иначе, Аба, дорогой! - всхлипывая, продолжала Этл. -
Я верю, я твердо верю, что это ты спас нас в тот страшный для нас день! Ты и
только  ты оградил  нас  от казалось  бы неминуемой  гибели, от  смертельной
опасности,  которая нависла  тогда над нами. Кругом стрельба, крики,  стоны,
плач, а мы спрятались на  чердаке. Слышим - они уже на крыше. Их было двое с
автоматами в словакской форме. Они увидели  нас. Мы уже мысленно прощались с
жизнью.  Вдруг  один другому что-то  тихо сказал, потянул  за рукав,  и  они
ушли...
     -  Ты для нас был  и остаешься  святым человеком, который  пронес через
свою короткую жизнь светоч любви, добра, мудрости. И сейчас твой благородный
дух  продолжает жить,  и  он наделен силой, родной  наш, горячо любимый Аба,
силой,  которая может отвести злодейскую  руку  озверелых  врагов  от  детей
наших.
     - То, что с нами случилось, невозможно передать  словами. Это  выглядит
совершенно неправдоподобно, немыслимо.
     Дождь усиливался и стал заливать дорожки между  могилами. Темнели серые
надгробные камни.
     - Папочка, милый, ты за нас не бойся! -  прерывистый Люсин голос слился
с тихим плачем Голды и Этл. - Они не победят нас. Вот увидишь!
     Люсенька говорила и все больше  распалялась. Она уже  представляла себе
гебит-комиссара  и его жандармов, Рудько  и его  полицаев  совсем не такими,
какими они были еще вчера, когда они  втроем работали на разборке очередного
дома в местечке.
     - Летом я видела очень много огромных наших самолетов, - с убеждением и
скороговоркой  продолжала Люся.  -  Их  было  знаешь  как много?  Когда  они
пролетали над  Ружином, было аж темно на улице. Они обязательно  прилетят, и
очень скоро!
     Она говорила, а возбужденное юношеское воображение рисовало все это уже
в деталях.
     -  "Что это  с  немцами и  полицаями стало? Больше не кричат "Жидовская
морда!",  не угрожают разрушить  и сжечь  все  дома в еврейском  местечке  и
стереть с  лица земли  всех  евреев.  Вместо этого - паника,  суета.  Ну да,
конечно, они,  наконец,  узнали правду, которую, вероятно, скрывали от  них:
Красная армия уже перешла в наступление!"
     - А потом, папочка, - глаза у Люси  разгорались в  непреклонной вере, а
голос крепчал и крепчал, - у нас еще есть очень много мощных танков. Пройдет
совсем немного времени, и всех их прогонят с нашей земли. Скоро, очень скоро
вернутся наши! А с ними вернется и наш Мендл!
     Остальное она видела уж совсем явственно:
     В Ружин на полном  ходу врываются советские танки, а из люка одного  из
них  встает  во  весь рост...  Мендл  -  мужественный,  загорелый,  высокий,
стройный. И как же ладно сидит на нем военная форма!..
     В  том   месте,   где  крутая  дорожка  выходила  на  кладбище,  быстро
поднимался, как бы внезапно вырастая  из-под земли,  темный силуэт человека.
Усиливающиеся потоки проливного  дождя  размывали его  очертания.  Они  были
расплывчаты и неопределенны.
     Человек  стремительно  несся  навстречу стоящим  у памятника  женщинам.
Дождь  был настолько обильным, что заливал глаза, и черная мелькающая фигура
приближающегося  человека пугала  своей  загадочностью.  Ледяное  оцепенение
охватило Этл.
     Человек приближался, и можно было уже разглядеть походку, жесты. Он был
одет в темную, не по возрасту, большую, болтающуюся на нем куртку. С правого
рукава свисал  оторванный лацкан. Ворот  широко  расстегнутый.  О  чем-то он
кричал, протянув  вперед свои руки,  но крупные капли дождя, падая на землю,
создавали сплошной шум и заглушали его.
     Этл   встрепенулась,   сбросила   с   себя   скованность.   Она   стала
присматриваться  к  бегущему к  ним  человеку.  Слегка раскачивающиеся шаги,
закинутая назад голова.
     - Боже праведный!!! - слетело с ее уст.
     Перед ними  остановился,  задыхаясь от  быстрого бега  по крутой  тропе
вверх,  грязный, оборванный, взлохмаченный, с тенью  глубокой вины в  широко
открытых глазах, бледный, сгорбленный, до костей исхудавший Мендель.

     Это  был уже другой Ружин.  Война  ураганом  пронеслась  над  маленьким
местечком. Полуразрушенный, притихший, настороженный, совсем чужой, с новыми
хозяевами - гебит-комиссариатом, жандармерией, полицией. Часть  жителей ушло
на фронт и отступило  вместе  с частями Красной Армии, другие поменяли место
жительства,  чтобы   немцы  по  доносу  не  расквитались   с   ними  за   их
коммунистическое   прошлое.  Небольшая  часть  еврейского  населения  успела
эвакуироваться,  остальные,  в  основном беднота,  остались  на  месте и уже
успели пережить погром и расстрел. Оставшихся в живых переселили в гетто.
     Два  дня  длился рассказ о чудовищных  кровавых  событиях  в  местечке.
Вспоминали  погибших.  Среди них  были  школьные товарищи,  которым так и не
суждено было дожить даже до совершеннолетнего возраста.
     - Представляешь себе такое, - рассказывала  мать  Менделю, - ночью наши
ушли.  А  наутро  -  никого.  Правда, говорили,  что  на рассвете появлялись
несколько немецких мотоциклистов, которые тут же покинули Ружин  и удалились
обратно в  сторону Казатина. К середине дня на  площади,  в  центре,  начали
собираться люди.  Менделе, милый  ты мой  сыночек,  рассказать тебе - так не
поверишь.  Они пришли  с рушниками  и  огромной  паляницей, чтобы  встретить
немцев  хлебом-солью.  И знаешь,  кто был  среди них? Ты скажешь  - я что-то
напутала? Нет, нет! К сожалению, ты скоро в этом убедишься. Помнишь,  вместе
с тобой в одном классе - такой робкий,  молчаливый, с прыщами  на лице Павло
Чумак, потом Заслян. А еще...
     Мать прервала  рассказ  и  закрыла  глаза.  Сквозь сомкнутые,  дрожащие
ресницы проступили слезы.
     - Дорогой мой  мальчик! Или  я  с ума сошла  и ничего не понимаю...  Ну
ладно Чумак,  Заслян, но такие  культурные  и  воспитанные ребята, как  Боря
Грыбинский, Леня Гусько?
     Мендл вскочил с места.
     - Не может быть!!! - воскликнул он.
     - Право, я не знаю,  что творится в этом мире, - тяжело вздохнула мать.
-  Но эти стояли как бы в стороне. А вот  главными были знаешь кто? Рудько и
Осадчий! Вспомни кражу в  папином  магазине, Верховню.  Почти все  в  Ружине
считали их убийцами твоего  отца. Но суд это не признал. Они отсидели срок и
незадолго до  войны были выпущены из  тюрьмы. Сынок, прошу тебя, остерегайся
их.  Рудько  теперь   начальник  полиции,  а  Осадчий  и  Чумак  -  полицаи.
Собственными  руками расстреливали  евреев во время  погрома.  А твои бывшие
школьные  друзья Боря и Леня теперь в районной фашистской  газете.  Борис  -
главный редактор газеты, а Леня - ее корреспондент.
     Мендл нервно заходил по  комнате, потом остановился, резко повернулся к
матери лицом.
     - Нет, мать, не могу поверить! Не в состоянии. Ты что-то путаешь.
     Этл  смотрела  на сына,  глубоко  взволнованного  этим  известием, и не
знала,  что ей  делать - то ли доводить  разговор до конца или пожалеть его.
Сколько горя и  несчастья свалилось за каких-нибудь несколько месяцев на его
молодые неокрепшие еще плечи!?
     - Мама, мамочка! Тебе кто-то рассказал, а ты поверила?
     Вместо  ответа Этл встала, молча подошла  к  полке,  достала  газету  и
протянула ее сыну.
     - Читай передовую.
     Мендл почти вырвал  газету  из  рук  матери,  потом  помедлил  немного,
растеряно, недоверчиво заглянул  в  родные  глаза. Ему  страшно  было начать
читать.
     Борис  Грыбинский!  Какие стихи  он писал в  школе! Сколько  в них было
силы,  красоты, познавательного, любви  к своему,  украинскому,  народу, его
культуре и искусству!?
     Мендл ценил стихи Бориса.
     Грыбинский  был,  безусловно,  талантлив.  Так  считали не  только  его
товарищи, но и  учителя. Свои стихи он часто  читал на  литературном кружке,
которым   руководила   Эвелина  Матвеевна,  учительница  русского  языка   и
литературы.
     Однажды Борис  проявил себя как настоящий друг. Как-то в очередной  раз
собрался литературный  кружок. На этот  раз  свое стихотворение читал Мендл.
Оно было посвящено  Петру  I, Полтавской битве.  Сочинял Мендл его  долго  -
около двух месяцев. Много прочитал о Петре I и был уверен, что его сочинение
удалось. Естественно, ему очень хотелось поразить любимую учительницу, своих
товарищей.
     Закончил  он читать свое стихотворение  и  с замиранием сердца  ждал. К
немалому  своему удивлению, Мендл услышал:  "Лучше, если бы стих был похуже,
но свой. А ты, Мендл, много позаимствовал у разных поэтов".  Это  был  голос
самой уважаемой им  учительницы, Эвелины Матвеевны. У Менделя вскипела кровь
- его обвинили, не больше и не меньше, как  в  нечестном поступке, плагиате.
Стрелой его  вынесло из класса.  Он побежал через школьный сад в поле. Через
некоторое  время  он  увидел  бегущего  за  ним  Бориса.  Они   посидели  на
придорожной траве.  В  трудную минуту  товарищ оказался рядом.  "Поверь, - с
сердцем сказал своему  другу  Мендл,  - ни одной  чужой строки там нет". Ему
стало  как-то  легче  на  душе.  Впоследствии Мендл не  раз  вспоминал  этот
благородный поступок Бориса.
     В  школе  Борис  дружил  с  Леней.  Борис  не  вел  ни  пионерской,  ни
комсомольской работы и стоял в стороне от всего этого. Гусько, напротив, был
душой  любого  собрания,  митинга.  Леня  был штатным  оратором.  Он  всегда
выступал  с  пламенной  патриотической  речью.  Так  было,  когда  принимали
сталинскую   конституцию,  когда   встречали  челюскинцев.   И  каждое   его
выступление  кончалось,  конечно,   славословием  в   честь  великого  друга
украинских детей товарища Постышева и вождя народов Сталина.
     Леня жил у дедушки с бабушкой. Родители его были репрессированы. Но это
от  него  тщательно скрывали. Ему  сказали,  что  они  выполняют  секретное,
ответственное правительственное задание, и он гордился ими.
     Передовая была за  подписью самого редактора, Грыбинского Бориса. Мендл
прочитал  фамилию и  имя несколько  раз.  А  дальше  речь шла о том,  что  с
приходом немецких властей  наступит,  наконец,  строгий порядок  на Украине.
Упорный  труд - вот залог  успеха, гарантия благосостояния народа.  И только
приветствовать  нужно  усилия  германских властей, направленных на то, чтобы
украинская  молодежь  поработала  в  Германии  и изучила опыт  рационального
ведения хозяйства...  Украинский народ, заключал автор, больше  голодать  не
будет.
     -  Черт возьми! Раньше боялся, что москали растворят  все украинское  в
своем общем котле, а теперь с легким сердцем, не  моргнув  ни единым глазом,
бросает  все  эти  самобытные  ценности  к  грязным  ногам  оккупантов!  Уму
непостижимо! - Мендл швырнул газету на пол и обхватил руками голову.
     Вечер только наступил, когда Мендл, подавленный физической усталостью и
всем тем, что он успел за день узнать о  родном Ружине, уснул глубоким сном,
который в причудливом виде вернул его к прошлому, к школьным временам.

     Выпускной вечер в  разгаре. Торжественная часть, напутствия. Потом поет
школьный хор  под аккомпанемент гитар, мандолин, балалаек. Вслед за  этим  в
центре  зала  -  бурный  краковяк  вихрем  закружил  выпускников   вместе  с
учителями. Впервые они наравне со взрослыми. В полумраке, в углу сцены Борис
Грыбинский читает свои стихи Ульяне.  Она сегодня в  эффектном темно-лиловом
платье, счастливая улыбка озаряет ее лицо.
     Павло Чумак сидит один на стуле у дверей и смотрит на всех со  звериной
ненавистью и завистью. Подошел к нему Борис с молотком в руках и говорит:
     - Ты в Бога веришь?
     -  Нет, не верю, - отвечает ему Павло,  вращая пьяными, налитыми кровью
глазами.
     - Тогда докажи! Вот  тебе молоток  и гвоздь.  В  классе, где темно,  на
стене икона. Забей гвоздь в икону!
     - И забью! - вскочил Павел, схватил молоток, гвоздь и удалился в темный
класс.
     Павло долго не возвращается.
     Вечер закончился. С громким смехом высыпали все в  школьный сад,  потом
на улицу, которая  тянется вдоль реки. А  из окон темного класса, где висела
икона, раздается страшный вопль, но никто не обращает на него внимания.
     Обнявшись за плечи, в несколько рядов, вчерашние школьники направляются
по улице к центру. Громко звучат песни и шутки. А за рекой, в лесу, на самой
большой  возвышенности,  грянул,  как  всегда  бывало  в  праздники,  яркий,
красочный фейерверк. Ракеты взметнулись  к небу и озарили в темноте верхушки
деревьев. Спокойная водная гладь спящей реки вспыхнула  отражением красочной
гирлянды  всех  цветов радуги.  А они продолжают  свое радостное  шествие по
ночному Ружину. Впереди светлый, яркий путь.
     Наконец, вышли на плотину. Все громче звенят в воздухе их юные, звонкие
голоса. А над речкой опять раздается страшный крик Чумака:
     - Я вас всех перестреляю, раздавлю, уничтожу!
     Но они по-прежнему этого не слышат.
     Остановились  на  середине  моста  и  продолжают  любоваться  красочным
фейерверком. Шумит  водопад  плотины.  А за ней  река теряется в  прибрежных
лугах. С каждым разом, когда в небе вспыхивают ракеты, свет от них падает на
длинные белые полотнища, сотканные из конопли и расстеленные на огородах.
     Внезапно огни погасли. Но выстрелы в лесу не прекращаются, а, наоборот,
все больше  и  больше усиливаются и  превращаются в артиллерийскую канонаду.
Раскаты ее эхом охватили весь лесной простор.
     - Вот теперь, наконец, наступит настоящий порядок, - говорит Борис.
     - Ты ведь  раньше говорил - нашу душу никто не поймет, никто не оценит,
и мы должны все  сами... Какой еще  новый порядок? - с удивлением спрашивает
Мендл.
     - Настоящий, европейский. Сами мы ничего не сможем.
     - Порядок на потоках крови и слез?
     - А что было раньше?  Леня, а Ленька, спроси у него, где наши батьки, и
расскажи ему о горе наших с тобой матерей.
     - Зачем же одно горе заменять другим?!
     Рванул  сильный  ветер,  закружился  в  огромном  вихре,  поднял  вверх
длиннющие белые полотна,  и полетели  они  к плотине, изгибаясь словно змеи.
Ветер  бушует.  Белые полотна  закрутили ребят  у  мельницы  и  уволокли  их
вовнутрь  к  вращающимся  жерновам. В  это время  из верхнего окна  мельницы
раздается чей-то знакомый, громовой бас.
     -  Ребята, милые,  родные мои,  стойте, поберегитесь! Спасайтесь, иначе
погибнете!

     - Здоровеньки булы! - загудел густой бас,  который разбуженный  Мендель
тут же узнал. Это был Нечепорук Иван  Петрович - бывший заведующий ружинской
сберкассой, где работала до прихода немцев Голда. Время было уже за полночь.
Комендантский час в гетто давно наступил.
     У  всех  удивленные лица, а  Иван Петрович молча вытаскивает из кармана
бутылку самогона и круг домашней колбасы. Сел за стол и пригласил остальных.
     -  Мендл,  не  прячь  глаза,  не  все  еще  потеряно.   Дай  нам  время
разобраться.
     Выпили,  закусили  и  Петрович,  ничего  не  объясняя,  стал  тихо петь
украинские песни, а потом  казацкие из "Тараса  Бульбы".  Пел  он о казачьих
полках, об  их  удали,  о бесконечных степях и кровавых  побоищах.  А  Голда
сидела за столом вся в слезах и говорила.
     - Если бы мне, Иван Петрович, сказали, что это поможет, я бы молилась и
молилась день и ночь, чтобы вернуться к прежней нашей жизни. Как мы мирно  и
спокойно  работали в сберкассе! Сколько  было радости,  когда кто-то выходил
замуж,  рожал ребенка, когда выполнялся план, когда у кого-то ребенок хорошо
учился в школе или поступал в институт, делал успехи в спорте, музыке. А как
мы встречали праздники - 1-го  мая, день Октябрьской революции! Сколько было
песен, как мы плясали!
     Голда ревела, как ребенок, тихо и очень  жалобно, губы вздрагивали. Она
держала  худую свою руку на  рукаве охмелевшего Ивана Петровича и продолжала
говорить сквозь  слезы. А тот  постукивал своей широкой свободной ладонью по
столу, мотал опущенной вниз головой  то влево,  то вправо и  с  уверенностью
утверждал:
     -  Не  горюйте, друзья  мои!  Как  бы там ни было, а  cоветскую власть,
Россию стоящими  на коленях никто и никогда еще не видел и не  увидит. Какая
там она ни была власть,  но наша, родная. И  народ  ее защитит,  обязательно
защитит. А Гитлер и вся эта гнида вокруг него... Рано они трубят победу. Как
говорят, дьявол гордился, да с неба свалился.
     Мендл слушал гостя и не мог поверить своим ушам.
     Это  было  года  четыре  тому  назад,  когда   он,  грязный,   усталый,
возвращался домой  из колхоза,  над которым  шефствовала школа. На  крылечке
своего  дома сидел  Иван  Петрович. Увидев Менделя, он  указательным пальцем
подозвал его к  себе.  И  тут  состоялся разговор, который  Мендл  запомнил.
Заведующий сберкассой был немного пьян.
     - Иди-ка сюда, Мендл. Я  вижу, ты был на ферме. Наверное, ухаживаешь за
поросенком  или  теленком.  Это  очень  хорошо. Значит  у  вас  шефство  над
колхозными  телятами.  Это  здорово! И колоски  собираете на поле?  Молодцы!
Подойди поближе. Садись на ступеньки, поговорим. Очень хочется поговорить.
     - Я тебе так скажу. Советская власть для молодых прекрасна. Это точно.
     Он моргнул глазами,  кивнул головой, потом махнул рукой, как бы подводя
черту под абсолютной истиной.
     - Но!
     Тут  он  поднял  указательный палец  правой руки  и  замолчал.  Видимо,
соображал -  говорить дальше или не стоит.  Но желание высказать  наболевшее
взяло верх.
     - Но не для всех она хороша,  советская власть. Да-ле-ко не для всех! И
вот  ты этого не  знаешь.  Милый ты  мой, как мне вас жаль. Вы-то  не знаете
ничего, что вас ждет.
     -  А  что  нас  ждет,  дядя Иван? - спросил тогда его  Мендл, уставив в
своего собеседника удивленные глаза.
     - Что вас ждет!?  Ах, миленький ты мой, знаешь  ли ты, что правды нигде
не добьешься? Нигде!
     Мендл и  раньше слышал  от  взрослых  об  отсутствии справедливости. Но
каждый   раз   думал,  что  жалуются  те,  кто   не   обладает   достаточной
настойчивостью.  Если не смог  решить  дело в районе, иди в область, пиши  в
газету,  а  то  обращайся в  столицу  Киев,  даже в Москву. Там  обязательно
добьешься своего.
     Мендл встал было, чтобы идти домой, но Иван Петрович взял его за рукав,
посадил и продолжал.
     - Сказочки вам рассказывают в газетах, по радио, в книгах. Сказочки, да
еще с  хорошим  концом.  Все  люди, не  только дети, -  все  любят солнечные
сказки.  Так человек  устроен - дай ему  сказку  греющую душу.  Природа  его
создала таким. А через эту пелену  не скоро разберешься,  что к чему. Мы все
победим, все преодолеем.  А  голод,  нищета? Тут - ни слова! У тебя,  Мендл,
наверняка  есть товарищ и, может,  не один, который пропускает уроки, потому
что в стужу ему не в чем в школу ходить - одна  пара дырявых валенок на него
и на брата. Что, я не прав?
     Мендл  тогда вспомнил Омельку, своего товарища по  классу.  Учительница
поручила  ему  помогать  отстающему  товарищу.  Когда  Мендл первый  раз,  в
морозный день, пришел к  нему  и открыл  дверь  покосившегося под соломенной
крышей  дома, то  увидел такое, что ему стало жалко Омельку. В хате холодно,
замерзшие окна, вонь. Прямо в углу -  поросенок. Лавка, стол, ведро, икона в
углу, печь и все...
     Иван Петрович уловил некоторое замешательство на лице Менделя, приложил
палец к губам и произнес:
     - Тс-с, я тебе, хлопчик, ничего не говорил!
     А  сейчас Иван Петрович  продолжал успокаивать Голду  и всех,  кто  его
слушал.
     - Милая Голдочка, не горюй! Не может  того быть! Нет, нет - так оно  не
будет! Придет скоро солнышко и к нашим окошечкам.
     Иван  Петрович  исчез  так же  неожиданно, как  и появился, оставив для
Менделя фразу "Дай нам время разобраться", которая не  могла пройти для него
незамеченной.

     Первые дни для  Менделя были  днями домашнего  заточения. Он  никуда не
выходил и нигде  не появлялся.  Один на один со своими тяжелыми мыслями. Мир
казался  ему совсем потухшим, как  будто наступила вечная  ночь. Когда  Иван
Петрович говорил,  что немцы так или  иначе потерпят поражение, Мендл в  это
время  видел перед собой длинную  дорогу в рабство, по которой двигалась под
Пирятином бесконечная колона пленных.  Хотя он и совершил побег,  но в итоге
оказался  в  положении арестанта-смертника, и не  один, а  вместе с матерью,
сестрами, со  всеми остальными,  в гетто.  Можно ли оставаться безучастным в
этом положении?  Безусловно, нет. Но  что делать?  Что  означает слово Ивана
Петровича  - "нам"? Может быть, здесь  действует подполье  или партизаны? Но
можно ли было  сразу открыто об этом с ним  заговорить после  того,  что  он
услышал  от  матери?  Во  всяком  случае, потребуется  время,  чтобы  на это
решиться. Но и долго тянуть с этим тоже нельзя.
     Каждый день, управившись  сначала  с домашними поручениями, Мендл ходил
из угла в угол, еще и еще раз оценивая создавшееся положение.
     В один из этих  дней на  пороге дома  появилась девушка, слегка полная,
рослая. Она очень  живо заговорила о том, что ей  нужна тетя Этл и пожалела,
что она не пришла еще с работы.
     - Приходите к  нам вечером,  мы соседи ваши.  Меня Соней  зовут.  Я вас
познакомлю с моей сестрой, - сказала она на прощанье. И  кокетливо добавила:
- Не забудете?
     И Мендл еще некоторое  время смотрел  на только что  закрывшуюся за ней
дверь.
     Как-то вечером  он решил зайти к соседям и, еще  не  переступив  порог,
услышал оживленный разговор и громкий смех.
     "Жить в кромешном аду и так громко  и беззаботно смеяться..." - подумал
он.
     Не вернуться ли домой? Но после минутного колебания он постучал и вошел
в комнату. Там было двое.
     -  Знакомьтесь,  это  Фаня  Шморгун, -  с ходу сказала,  взяв  на  себя
инициативу,  женщина средних лет, хотя она,  как выяснилось потом,  не  была
хозяйкой дома, - Фанечка из Весиловки. Теперь живет в  Ружине с отцом Меером
и сестрой Соней.  Меера в  Весиловке все знали,  как прекрасного  человека и
портного. А я - Лея, тоже оттуда.
     В   этой  большой  деревне,  которая  была   расположена  в  двенадцати
километрах  от Ружина, погром произошел  раньше. А теперь, после расстрела в
Ружине,  немцы решили  поселить всех, кто  остался  жив  в обоих  населенных
пунктах, в одном гетто.
     -  Посидите,  Мендл, немного,  - продолжала худенькая  тетя Лея,  -  мы
скоро.
     Фаня в это время сидела на  корточках с сантиметром в руках  и обмеряла
платье  на тете Лее.  Каждое движение  было  смелым  и  уверенным и никак не
вязалось с ее совершенно юным обликом.
     Фаня  настаивала и  убеждала,  поднимая  вверх молочно-светлое  лицо  с
большими серьезными черными глазами.
     - Пожалуйста, не возражайте, тетя Лея.  В этот день вы должны выглядеть
прилично перед гостями.
     У тети Леи через несколько дней день рождения,  и Фанечка взялась ушить
чудом сохранившееся выходное платье.
     - Я должна  Вам сказать, - продолжала щебетать Фаня,  - что после того,
как вы похудели, фигура Ваша  безусловно привлекает внимание.  А  красота не
должна пропадать. Она должна радовать окружающих.
     -  О  какой  фигуре  и красоте ты  говоришь,  какие  гости? -  печально
проговорила тетя Лея. В глазах ее блестели слезы. Она не смогла их удержать.
Она похудела от горя, после того, как убили ее единственную дочь.
     Но Фаня не унималась. Она ловко  хлопотала вокруг  тети Леи, на которой
платье висело  как  на  вешалке. По тому, как решительно  и умело она делала
свое дело, виден был изрядный, несмотря на совсем еще юный возраст, опыт.
     - Ну вот. Я, как  будто, все пометила.  В четверг буду  у дяди Велвла и
все прострочу на швейной машине.
     Мендл  почувствовал,  как после многомесячного  напряжения расслабились
его нервы, успокоилось сердце. Он  оказался  на  крошечном, никем и ничем не
защищенном  островке, где люди еще по-прежнему дарили  друг другу улыбку, не
забывали думать  о своей  внешности для себя и  для окружающих, как  раньше,
хотели  видеть у  себя гостей. Это был  как бы  неосознанный призыв  к вере,
призыв не сдаваться, призыв  выстоять, и выстоять назло всем чертям. И это в
то самое  время, когда  со  всех концов, вкруговую, на этот светлый  пятачок
направлены  обагренные  еще  не  остывшей  кровью  родных  и  близких  штыки
озверелых убийц.
     Прибежала  Соня  с  новостью. Она  буквально влетела  в  комнату и,  не
раздеваясь,  свалилась  на  первый  попавшийся ей стул.  Увидела  Менделя  и
бросила небрежно, чтобы быстрее перейти к главному:
     - Здравствуй, Мендл! Хорошо, что ты пришел.
     Тетя Лея и Фаня прекратили свое занятие  и с тревожным видом ждали, что
скажет Соня.
     - Пожалуйста, не  спрашивайте меня, откуда это  известие, - начала Соня
почти шепотом, задыхаясь от волнения.
     Она откинула назад теплый платок, встряхнула  головой.  Обретя свободу,
крупные, черные локоны расположились вокруг раскрасневшихся щек.
     - Ну?! Мирке гиб лушн!12 Что случилось? - не вытерпела тетя Лея.
     -  Так  вот!  Мы все слышали не  раз: "Сталин капут!", "Советы капут!",
"Москва  капут!" Лапки кверху, и  все тут!  Сукины сыны! Думают, все для них
будет так  просто!  Они, видите ли, уже  поставили Советский Союз на колени!
Скоро, видите ли, весь мир будет жить так, как этого хотят фашисты! А шиш не
хотите, гадюки вонючие!
     - О,  господи,  может ты, Сонька,  разродишься, наконец, и скажешь нам,
что случилось? - Фаня нервно забросила назад свою длинную косу.
     Соня не могла  так сразу рассказать о  самом  главном.  Ей  нужно  было
сполна  насладиться  потрясающей  новостью.  В  этом  была  ее  органическая
потребность, потребность быть хотя бы немного  отмщенной, отмщенной за всех,
за мать, которая была зверски убита в первые же дни после занятия Весиловки.
Она  всячески  смаковала  происшедшее.  Таинственная  новость  притаилась  в
блуждающих  бликах ее возбужденного  взора и готова была  вот-вот  вырваться
наружу сногсшибательной сенсацией.
     - Подожди, сестренка, подожди, дай сказать!
     Соня дышала часто и не могла успокоиться.
     - Я с  самого начала не верила этим скотам, что Москва  в их  руках.  -
Оказывается, - Сонины  щеки горели,  глаза блестели. - Оказывается, седьмого
ноября  Москва праздновала годовщину Октябрьской революции, и был  парад  на
Красной площади. А вот час тому назад  я узнала - передали по  радио  - наши
под  Москвой  перешли  в  наступление. Вот  вам  и  "Москва  капут"!  Собаки
паршивые!
     Фаня и  тетя Лея  бросились обнимать Соню. Они  опрокинули стул,  и все
вместе оказались на полу.
     А Соня,  забыв  о  конспирации,  в  порыве  получить,  наконец,  полное
удовлетворение,   позволила    себе   громко   со   страстью    торжественно
провозгласить:
     - Но это, девочки и  мальчики,  еще  не  все! Наши войска  взяли  город
Калинин!  Стойте же,  вы  меня задушите  и не  узнаете последнего!  Передача
велась, знаете откуда? Она велась из самой Москвы!
     - Но откуда ты все это узнала? - Фане  необходимо было это знать, чтобы
убедиться в достоверности радостного известия.
     - Вот это уж, извините, - секрет.
     - Да ладно  тебе, Сонька! Что же, по-твоему,  среди нас есть предатели?
Да?
     - Предатели, не предатели, но болтуны, так это точно.
     - У, вредина! - Фанечка обиделась и отошла в  сторону. -  Так вот, имей
ввиду, если что узнаю, умру, но не скажу тебе.
     Соня громко и весело засмеялась. Подошла к  насупившейся сестре, обняла
ее за талию.
     - Теленочек ты  мой  глупенький,  глазоньки небесные!  Ну не  обижайся,
пожалуйста.  - Соня  посмотрела в сторону Менделя и  не выдержала.  -  Скажу
только, что мы с  Голдой только что встретили одного человека, с которым она
вместе  работала до войны. - Потом, спохватившись, добавила: - Больше ничего
не скажу, можете не просить.
     "Так  вот  оно  что,  -  мелькнуло у Менделя в голове.  -  Неужели Иван
Петрович?"
     - Ну, хорошо, а я расскажу, - смягчилась Фаня. - Слухи идут  о каком-то
легендарном  партизане Калашникове. Сначала  появляются листовки, в  которых
указывается время, когда он появится, и будет уничтожать  предателей родины.
Потом  отряд  во главе с ним  прибывает точно в  указанный  час  и совершает
возмездие над полицаями и  старостами. Затем спокойно исчезает в неизвестном
направлении.  Немцы  сбились  с ног  в  поисках  Калашникова и его партизан.
Говорят, он  действует  совсем  недалеко  от  нас, где-то  между Винницой  и
Казатином.
     Мендл  почувствовал  себя  так,  будто  судьба  его  жестоко  обделила,
неизвестно  за  что  лишила элементарной  человеческой  чести  - возможности
бороться. Намертво  связала его  по рукам  и ногам,  обрекла  на мучительное
ожидание позорной смерти. Он  выбрал подходящий момент и  молча встал, чтобы
уйти.
     Женщины замолчали.
     - Не успела тебе сказать, Мендл, - Соня смотрела на него  сочувственно,
как бы понимая, что творится сейчас  в его  душе, -  тебя просил  зайти дядя
Велвл.
     "Может быть, все, что произошло там между Пирятином и Лубнами, на самом
деле был  лишь дурной  сон?  Может, на самом деле не было разгрома, никакого
плена? - думал он, приближаясь к своему дому. -  Знать бы, где сейчас Серго,
Павел и что с ними. А вдруг им также, как и мне, удалось бежать из колонны?"
     Казалось, после  того, что рассказала Соня, можно было хотя  бы немного
воспрянуть  духом. Но этого  не произошло.  То,  что Мендл  увидел и услышал
здесь  в  Ружине, добило его окончательно.  Он  не видел  никакого  просвета
впереди.  Все  было  туго завязано  в  один смертельный  узел. И с какой  бы
стороны он  к нему  не подходил, развязать его  не представлялось возможным.
Назревала неминуемая  трагедия  для  жителей  еврейского гетто,  и  новость,
которую  принесла Соня, даже если она и соответствует действительности, вряд
ли говорит о возможности избежать надвигающейся трагедии.
     Однако знакомство со  Шморгунами, тетей  Леей  несколько  изменили  его
настроение. Что там говорить, невозможно без содрогания вспомнить,  что было
вчера,  невозможно представить себе,  что может быть завтра. Убийцы,  словно
хищные звери, учуяв запах крови,  не  остановятся. Им нужна жертва, и они ее
домогаются.  Все идет  именно к этому. Но  если попадается хоть одна минута,
которую можно прожить  достойно, невзирая  ни на что,  то вряд  ли стоит  ее
упускать.

     Небольшой  садик за покосившимся забором.  У входа в  дом -  крылечко с
несколькими полусгнившими ступеньками. Резная,  давно не крашенная  дверь со
старинной  блестящей бронзовой  ручкой. Обрамленные  затейливыми наличниками
окна, словно большие темные глаза, печально смотрят в сад.
     Некогда улица, на которой стоял  этот домик,  была довольно оживленной.
Здесь устраивали базары и ярмарки. Вдоль нее тянулся длинный ряд магазинов -
продуктовый,  скобяной,  одежды и  обуви. За  ними  в  глубине  -  складские
постройки. А в самом конце улицы - синагога.
     В доме  этом, когда-то красивом и ухоженном,  жил  старый портной, отец
дяди  Велвла, и знали его все. Знали его мастерство. Оно несло людям радость
и счастье. И сам он был от этого счастлив в своем изнурительном труде. Текла
вокруг домика тихая, мирная жизнь с восходами и заходами солнца, с весенними
и осенними дождями, лунными украинскими вечерами.
     Прошло совсем немного времени  с того дня, как портного не стало - умер
от туберкулеза. И, слава Богу,  что не дожил до этих трагических дней. А вот
жилище его сохранилось, как память  о  старых,  добрых временах.  Там теперь
живет Велвл со своим семейством.
     Мендл толкнул калитку, быстрым шагом подошел к двери и постучал.
     -  Войдите! - из глубины дома  донесся знакомый  девичий голос. Это  не
было неожиданностью. Сегодня  четверг,  и  Фаня  там  работает.  Дядя  Велвл
разрешал сестрам пользоваться швейной машиной, оставшейся после отца.
     Старый Меер выполнял заказы местных жителей, а дочери ему помогали. Они
были приучены к этому труду с малых лет.
     Большая  комната.  Из  четырех  окон  только  одно  не  завешено.  Лучи
заходящего солнца пробиваются сквозь голые ветки сирени за окном.
     Фанечка сидит вполоборота на стуле,  склонив голову на раскрой, который
лежит на ее  коленях.  В правой руке иголка. Не отрываясь от  работы, на миг
глянула  на  вошедшего Менделя.  Багряный  солнечный луч  заиграл на длинных
ресницах, перебирая каждый волосок в отдельности.
     - Здравствуй, Фаня, - проговорил он неуверенным голосом.
     -  Здравствуйте.  Проходите, пожалуйста! -  спокойно  ответила  Фаня на
приветствие. - Дядя Велвл должен скоро прийти.
     - Я могу подождать здесь?
     - Смешно! Почему же нет?
     Она продолжала энергично работать иглой, оставаясь в том же положении.
     - Я встретил твою сестричку - она мне напомнила  о том,  что ты сегодня
здесь.
     - Ну и балаболка  Сонька! Я ведь просила ее не говорить  никому, где я.
Мне  нужно  сегодня закончить  работу. Отец  ждет, -  и, вскинув одни только
глаза в его сторону, после небольшой паузы, кокетливо спросила:
     - А если бы Сонька не напомнила о моем существовании, что тогда?
     - Все равно пришел бы. Хочешь, я буду тебе помогать в твоей работе?
     Она  громко  рассмеялась,  бросила  работу,  выпрямилась  и  энергичным
движением  руки забросила за спину свою  черную косу, которая  словно живая,
ласково обогнула стройную спину своими полными, гибкими сплетениями.
     - Как же вы  собираетесь  мне помогать? -  ответа не последовало, и она
попросила: - Не надо мне помогать, главное - не мешать.
     Вдруг  улыбка  соскользнула  с  ее  лица,  и  она  посмотрела  на  него
оценивающим  взглядом.  Мендл  увидел ее с глазу  на глаз впервые и вспомнил
слова тети Леи, сказанные ему в тот вечер шепотом, на  ухо, когда Фаня вышла
на минуту из комнаты: "Не  правда ли,  красавица? Глаза, нос, губы, фигура -
словно точеные".
     -  Мне   немного  рассказали   о  вас.  Вы  были   студентом  Киевского
политехнического института,  а потом  попали  на фронт. Скажите,  почему  вы
оказались  здесь?  Неужели  борьба  бессмысленна,  неужели  все   проиграно?
Выходит, у нас другого выхода нет, как  склонить головы и ждать этой ужасной
смерти?
     Когда она говорила, ноздри ее заметно раздувались, дрожали губы, и  это
выдавало ее внутреннее волнение. Она замолчала. В доме стало тихо.
     -  Вот  что,  я  буду  работать,  а  вы,  если  не  возражаете,  будете
рассказывать мне о том, как оказались в Ружине.
     Из его груди вырвался тяжелый вздох. Как он будет ей излагать весь этот
позор, обиду, унижение, а, главное, то, чем все это кончилось?
     - Фаня, зачем ты со мной на "вы"? Я ведь тоже еще молод.
     Он  сам не  сознавал, что  этот  вопрос задал инстинктивно,  скорее  из
тактических соображений, чтобы оттянуть время.
     - Ну, хорошо, я буду с Вами на ты, - легко и просто согласилась Фаня.
     -  С чего бы мне начать, - начал Мендл медленно, обдумывая на ходу, что
и как говорить. Он тянул время и  все еще надеялся, что ему удастся избежать
этого разговора. Фанечка тут же уловила его настроение:
     - Если  вы...  извиняюсь, ты боишься напустить на  меня  страх,  то это
напрасно. То,  что я уже успела увидеть, услышать, испытать, превратило  мое
сердце в бесчувственный камень.
     -  Все  то,  что происходит в  эти  дни,  понять трудно,  - начал Мендл
уклончиво, - ты не поверишь тому, что я расскажу. Точно так же, как и я не в
состоянии воспринять то, что  произошло  здесь, в Весиловке и  Ружине. То  и
другое настолько чудовищно, что порой думаешь: может быть, мы все уже умерли
и попали в огнедышащий,  кровавый ад?  Ну да ладно. Значит, ты хочешь знать,
как  я  оказался здесь? Почему  не на фронте? Может, струсил, смалодушничал?
Каждый вправе задать этот вопрос. А вот ответить на него - трудно.
     Мендл замолчал. Ему бы самому разобраться в происшедшем. Сколько раз он
задумывался над  этим, перебирая  в  памяти  каждую деталь  происшедшего,  а
определенного ответа на этот вопрос себе дать не мог. Порой это доводило его
до состояния полного душевного опустошения.
     Никогда  раньше у него не возникало  желание поделиться  с кем-нибудь о
том, что произошло с ним в последние несколько месяцев.
     - Коротко об этом не расскажешь. У тебя хватит  терпения  выслушать все
до конца?
     -  Вполне.  А  я  собираюсь еще долго  здесь  работать. И потом, как  я
понимаю, это должно волновать всех нас.
     -  Так  слушай. - Мендл сидел  неподвижно. Сощуренные глаза смотрели  в
одну и ту же точку. Смотрели, но ничего не видели.  Разбуженное прошлое  все
заслонило. - Кончаю  второй курс, осталось сдать последний  экзамен - и я на
третьем. Но вот началась война. Жду повестки в военкомат неделю, другую. Все
ребята из  общежития уже мобилизованы.  Прихожу в военкомат, чтобы узнать, в
чем дело  и, вместо ответа, получаю приказ немедленно становиться в строй, и
через  пару недель  я  уже в качестве  артиллериста-разведчика на фронте  за
Белой Церковью, недалеко от Днепра.
     Мендл  сделал небольшую  паузу,  посмотрел на  Фаню,  как  бы  оценивая
значение того, что будет им сказано дальше, для них обоих. Есть ли смысл ему
об этом говорить,  а ей все  это слушать. Фаня  кинула в его сторону прямой,
короткий, но  выразительный взгляд, в  котором  он прочел: "Я слушаю".  И на
этом его колебания кончились. Он продолжал.
     -  Только успели занять позиции, как над  нами  около сотни  фашистских
самолетов,  и  все мы прижаты  к земле. Прогнать их некому - ни зениток,  ни
нашей  авиации. Потом  мы,  несмотря на то,  что в бой вступили  наши танки,
стали отступать к Днепру. В  панике бежали через  Днепр, кто как мог. Мы уже
не  представляли собой  серьезной силы и  нас,  как  зайцев во  время охоты,
просто расстреливали  в упор с воздуха и  с земли.  Надеялись,  что  широкий
Днепр задержит немцев, и мы получим передышку, чтобы пополнить свои силы. Но
увы, немцы с ходу перешли Днепр северней и южней Киева, и через пару  недель
мы оказались  в окружении. Ночью  пытаемся  выйти  к  своим  и  натыкаемся в
темноте на немцев.  Нас  всего двенадцать  человек. Оказывать  сопротивление
было бессмысленно, и мы оказались в плену.
     -  Как  так  бессмысленно!?  -  Неподвижное  вытянутое  лицо Фани  было
обращено  к  нему. Она прекратила работу  и  от удивления посмотрела на него
круглыми глазами и с открытым ртом. - Кто-то,  возможно,  погиб бы,  но зато
другие попали бы к своим. Потом, убили бы хоть несколько немцев.
     Святая правда, которая могла сойти с уст только лишь самой невинности!
     Это было как раз то, что лишало  его  возможности хоть как-то оправдать
себя, простить себе безволие, которое он тогда допустил. Это было именно то,
за что он себя ненавидел, презирал. Именно поэтому он совершенно справедливо
получил позорный плен, а впоследствии и то, что он оказался  здесь связанным
по  рукам и  ногам, совершенно не способным бороться за жизнь своих близких,
за жизнь своего народа, за свою страну. Для того, чтобы  это понять сполна и
в полную  меру, судьбе  понадобилось поставить его  лицом к  лицу с кровавым
фашизмом здесь, в Ружине.
     Какое-то время Фаня не могла сказать ни слова. Внутренний ее непорочный
мир  не  в  состоянии  был  еще  смириться  со  слабостями реальной жизни  и
отнестись к ним хотя бы с некоторой долей снисходительности.
     Фанечка отложила в  сторону материал, быстро  встала, нежным  движением
руки  стряхнула  с  юбки  нитки, пыль  и,  не  обращая  внимания  на  своего
собеседника, направилась к комоду. Там взяла большие ножницы и вернулась  на
прежнее  место, но  работать не стала. Села  на стул, сомкнула ноги вместе и
обхватила  руками  круглые худые  колени.  И так долго и неподвижно смотрела
куда-то вдаль.
     - Не понимаю, - начала она не  спеша, пытаясь хоть что-нибудь понять из
услышанного. - Столько  войск, техники,  здоровых и сильных мужчин! И вместо
того,  чтобы  драться,  даже  если  враг  сильнее,  вместо  этого -  паника,
столпотворение, неразбериха. Этому просто трудно поверить.
     Фаня медленно  встала и подошла к окну. Черный костюм был ей  к лицу, и
это  не  было  случайностью. Каждая  деталь ее  одежды  говорила  о глубоком
природном вкусе.  Стремление  к  совершенству не  изменило  ей  даже  в  эти
трагические  дни,  а,  наоборот,  оно  противостояло  смерти,  находилось  в
состоянии  войны  с  ней.  Что  еще  могло  это  хрупкое,   нежное  создание
противопоставить несчастной, фатальной, беспощадной судьбе?
     Мендл растеряно  смотрел  в  сторону  окна,  где  на  светлом  еще фоне
уходящего  дня  вырисовывался  Фанин  силуэт.  Еле   заметное  взволнованное
движение  ее груди  не могло уйти от его  внимания. Круглые плечи  безмолвно
вздрагивали. Наступила тягостная тишина. Плач был беззвучен... Они оба долго
молчали и все  это время  думали  об  одном  и том  же  - о том, что их ждет
впереди. Невозможно было  думать об этом без содрогания. Какое чудо их может
спасти, если  фронт продолжает катиться на восток,  если немцы у  стен самой
Москвы, если уже почти вся Украина в их руках?
     Фаня резко повернулась и,  удерживая высоко голову, кинула  свой взор к
ногам  Менделя.  Потом   медленно  опустила  обрамленные  длинными,  черными
ресницами веки. Голубые слезинки покатились по ее щекам.
     - А мы так надеялись на нашу армию, на наших мужчин... Видно, зря!
     Мендл  сидел неподвижно, не находя в себе  мужества посмотреть  Фане  в
глаза. И тут он услышал вырвавшийся из  ее  груди  стон, который совсем  его
сразил.
     - Господи, прожить  бы хотя  бы еще  с  десяток  лет!  - сказала  она с
мольбой в голосе.
     Он  встал и подошел к ней.  Ему хотелось  взять  ее за  плечи  и как-то
утешить, но он не посмел этого сделать.
     Глядя ей прямо в глаза, коротко сказал:
     -  Извини, Фаня. Совсем не  нужно было мне  рассказывать  тебе о  своих
злоключениях.
     Они стояли друг против друга, беспомощные, обреченные.
     Из прихожей донеслись  мужские  голоса, и вслед за этим в комнату вошли
четверо.  Самый  старший  - Велвл Ягнятинский - рослый, широкоплечий мужчина
преклонного возраста с высоким лбом и лысой  головой. С ним Мотл, парень лет
двадцати пяти. Пришли также Пиня и  Аркадий. Последний никогда раньше не жил
в  Ружине.  Было известно, что он киевлянин. В начале войны служил  кадровым
офицером, был  на фронте,  попал  в  окружение и оказался  на оккупированной
территории.  Пиня  -  высокий,  горбоносый,  сильного  телосложения  молодой
человек. В местечке он слыл  молчуном.  Он мог  сидеть в компании  несколько
часов и не проронить ни единого слова.
     -  У нас, кажется,  гость?  -  сказал  Велвл, устало  сбрасывая с  себя
пиджак. - Здравствуй, Мендл!
     Крепко пожал руку, сел рядом, обнял гостя за плечи и продолжал:
     - Как сейчас помню отца твоего, Абу. Хороший был человек. Сколько людей
было  на его похоронах!? Весь Ружин! Ну, хорошо, ты недавно с фронта. Скажи,
что там, какие новости?
     Мендл  внутренне съежился,  напрягся. Сможет  ли  этот  старый человек,
который  переживает  уже  не  первую  трагедию своего народа, понять, почему
молодой, здоровый мужчина оказался здесь? И это в то время, когда вся страна
на  коленях,   когда   народ,  к   которому  они   принадлежат,   беспощадно
уничтожается, когда враг убивает их матерей, сестер, детей...
     Не сможет Мендл этого объяснить. Уже пробовал. Полчаса тому назад...
     - К сожалению, дядя Велвл, ничего  утешительного сказать не могу. Немцы
в своих листовках пишут о том, что Москва пала и что Украина вся в их руках.
Если исходить из того, что я  видел, Красная армия вряд ли сможет остановить
немцев. Разве что  фашисты, как некогда французы, не выдержат нашего климата
и подавятся нашими просторами.
     - А что союзники? - этот вопрос с сильным ударением на  последнем слове
прозвучал как самая последняя надежда. Все, кто был в комнате, с напряженным
вниманием смотрели на Менделя и ждали, что он скажет.
     Очень хотелось утешить этих людей и себя, но пришлось говорить правду.
     - Пока только обещают открыть второй фронт.
     Велвл безнадежно кивнул головой.
     -  Но  скажи  мне,  Мендл,  - встрепенулся  он,  -  почему все  это так
случилось? Ведь все были уверены, что мы сильны и непобедимы. Что происходит
с нашей армией, с теми, кто несет ответственность за судьбу страны?
     Разговор  постепенно подходил к  самому главному  и  больному месту,  к
тому, чего Мендл больше всего опасался.
     Фаня, как  будто чувствовала его  состояние и кинулась на выручку. Так,
во всяком случае, ему показалось. Может быть, она действительно не очень его
осуждает?
     - Вы все опоздали, -  сказала она, - только что Мендл мне рассказал про
фронт.
     Но  заданный   вопрос  продолжал   висеть  в   воздухе.  В  разговор  с
раздражением в голосе вмешался Аркадий.
     - Почему да почему. Народ не посчитал  советскую власть своей и не стал
умирать за  нее. Забыли, как  совсем  недавно,  с  десяток лет  тому  назад,
подыхали  с голоду? Сколько  вы  в Ружине и районе  видели опухших людей!? А
леденящие  душу  рассказы  о  том, как  матери умерщвляли  своих детей  и...
поедали  их. Это вы забыли? -  Аркадий стучал  рукой по  столу и все  больше
распалялся. - А сколько людей ни за  что ни про  что арестовано и неизвестно
куда сослано?  Может быть, вы вспомните Зельдовича, заместителя председателя
Ружинского райсовета? Мне тут рассказывали. Он посмел  высказать свое мнение
о Троцком  и тут  же был арестован.  Правда, через  год вернулся, но в каком
виде!?  Все зубы  выбиты, весь  изуродованный и  больной  от  побоев. Вы что
слепы, не видели всего этого?
     Мендл сидел, слушал и удивлялся, откуда у этого человека столько злости
на советскую власть.  Как этот человек может, закрыв глаза на все остальное,
сделать такой вывод!
     - Аркадий, зачем же  вы так говорите! Если бы народ не был за советскую
власть, разве он пошел бы на такие огромные жертвы и лишения. Разве возможны
были такие победы в экономике, культуре и других областях? Ведь все признают
эти достижения, - Мендл замолк  и  удивился.  Неужели  это  его  собственные
слова? Минуту назад он,  словно  корабль,  потерявший  управление в бушующих
морских  просторах,  не  видел никакого спасения впереди.  Ему самому трудно
было поверить, что говорит он, а не кто-нибудь другой.
     - Знаешь, - Аркадий не унимался, - я мог бы добавить, но вы не поймете.
Все  эти Днепрогэсы,  шахты, рудники  построены на  страшных,  неоправданных
лишениях трудового  народа. Газеты трубили о победах. Какие это победы, кому
они нужны были, если народ влачил жалкое существование?
     Тут вмешался Велвл.
     -  Ну, ты, Аркадий, уж больно разошелся. Что бы ни говорили, - немцы не
смогут победить. У них не хватит сил. Весь  мир против них. Россия велика  и
рано  или поздно  враг  застрянет в  ее просторах,  на  Волге  или на Урале.
Ничего, ничего,  Наполеон тоже когда-то вторгался в  Россию.  Был совершенно
уверен в победе. А чем это кончилось?
     - Смотрю я на вас и удивляюсь. До войны пели песни, говорили с трибун о
том,  что  у нас сильная армия,  много танков, самолетов,  артиллерии, много
смелых идейно  подкованных  командиров.  А  что оказалось  на самом деле?  В
первые  же  дни войны  обнаружилось,  что  у  нас  не  хватает  винтовок  на
передовой.  Вы  понимаете,  -  в_и_н_т_о_в_о_к!!!  Ну,  а самолеты? Немцы  в
воздухе  разгуливают,  словно  у себя  дома.  А  если и  появится  несколько
отчаянных советских летчиков, то  лишь на одну-две минуты, а вслед за этим -
очередь пулеметная, и самолеты горят как свечи - сделаны-то они из фанеры, а
не из алюминия, как у немцев. В  результате - полная  растерянность и паника
среди  наших  командиров  и  бойцов.  И  усилия одиночек-героев  оказываются
тщетными.
     - А немцы не дураки, - добавил молчавший до сих пор Мотл, - в листовках
пишут о голоде, репрессиях. Дескать, вот что вам дала советская власть.
     -  Но,  слушайте, - не  выдержал Мендл, -  ведь мы-то знаем,  что враги
народа   действительно   были,   и  поэтому   нужно   было  как-то  оградить
нарождающуюся   советскую   власть.   Возможно,   кто-то   попал   в   число
репрессированных  по ошибке. Но  жесткие меры  были  неизбежны, и  народ это
понял и одобрил. Несмотря ни на что, все-таки одобрил.
     В  наступившей тишине  Мендл на минуту  остался самим  собою, и  память
воскресила  лесника  Аврама Винничука,  который  был  арестован  в  середине
тридцатых годов, - доброго, умного человека.
     Мотл прервал тишину и перешел на ехидный тон.
     -  А  знаешь ли ты,  дорогой  Мендл, - Мотя резко  навалился  на  стол,
вытянул  вперед шею,  и  уставился  на  оппонента,  -  знаешь ли  ты,  что в
последнее  время,  после  техникума,  перед   войной  я  служил  в  районной
прокуратуре,  и там я  узнал, что сверху спускают  план на год,  на  месяц -
сколько нужно взять врагов народа. Попробуй понять и вдуматься!! Есть план и
его нужно выполнять! Неважно, есть враги или их нет!  Иначе  ты сидишь не на
своем месте или сам враг народа.
     "Сумасшедший! Что он несет?!" - подумал Мендл,  резко встал  со стула и
бросил на ходу:
     - Извини меня, Мотл, но это уже из области бабской трепотни.
     Аркадий  и Велвл  продолжали  спорить,  а  Мендл  молчал.  Он  вспомнил
загадочное  появление  ночного  гостя  Ивана Степановича и залитое  горькими
слезами лицо Голды, когда она говорила о прошлых временах.
     В какой-то  момент до  него донеслись чеканящие слова Аркадия,  которые
его больше всего поразили.
     - Так вот,  дорогие, что бы со мной здесь не случилось, но возвращаться
опять  на  фронт, в  Красную армию,  я  не намерен.  Контратаки  и  еще  раз
контратаки. Ночные, ничем не обеспеченные,  не подкрепленные ни артиллерией,
ни танками, ни самолетами! Нельзя же, в конце-то концов, идти с винтовкой на
немецкие танки. Это же  прямое, безответственное,  преступное убийство тысяч
обманутых молодых людей, которым и в голову не приходит, что это авантюра и,
следовательно, ни к чему положительному не  может  привести. Победить  врага
таким  образом  невозможно.  А  ведь  команду: "Вперед,  в атаку!" -  должны
подавать  такие  командиры, как  я,  -  беспрекословно  подчиниться  приказу
сверху, даже если убежден в бесполезности этих атак. Все это делается просто
бездумно! А за каждой толстой серой шинелью - хрупкая, молодая, неповторимая
жизнь.  Матери, отцы ждут  каждого из них.  Нет! Я не в силах  участвовать в
этом беспримерном кровавом бардаке!
     За  словами  Аркадия  была страшная пустота, мрак,  неизбежная  гибель.
Сидеть, сложа руки, и пассивно ждать  смерти от рук ненавистного врага?  Что
он говорит? Нет и еще раз нет! Надо что-то предпринимать.
     Пока мужчины продолжали  спорить, Фанечка,  увидев,  что Мендл собрался
уходить, бросила через стол:
     - Мендл, приходи завтра к нам. Ты ведь не рассказал все до конца.
     -  Мендл,  -  сказал Велвл, - тебе нужно прийти ко мне в магазин, где я
работаю. Я там делаю зельцерскую воду. Я уже предупредил, что мне уже трудно
целый  день крутить барабан и  что хорошо  бы иметь помощника. Поработай  со
мной, иначе тебя немцы упекут на тяжелую работу.
     - Спасибо, дядя Велвл, я приду.
     Немцы,  так же  как некогда татаро-монголы во  время знаменитого своего
нашествия, в своем кровавом угаре не забывали сполна использовать обреченных
на   смерть  невольников.  Они  оттягивали  на  время  смертельный  приговор
специалистам-ремесленникам.  Им  нужно  было  иметь  под  рукой  жестянщика,
который мог бы в любой момент починить крышу, портного, чтобы сшить  костюм,
сапожника и даже специалиста по газированной воде.
     На выходе, у калитки, Менделя догнал Пиня.
     - Я слышал твой разговор с  Аркадием. Давай вдвоем  рванем  к фронту, к
своим.
     Мендл не сразу понял значение этого предложения и машинально бросил:
     - Подумаю, Пиня. А пока будь здоров.

     Мама сидела  рядом с Менделем на  старом диванчике с  торчащими  сквозь
обшивку  пружинами. На деревянной  лавке у  стола - Голда и Люсенька. Тускло
горела керосиновая лампа. Стояла глубокая ночь. Окна плотно завешены.
     Прощались и думали, что навсегда... Пиня уговорил его идти на восток.
     Мама  с  бледным  лицом  и  дрожащими  руками  ласкала  сына.  Медленно
перебирала  руками  волосы  на  склоненной  голове,   заглядывала  в  глаза,
целовала,  потом  опять смотрела  на него  неподвижным  взглядом.  Сестрички
сидели  в  обнимку и тихо  плакали. Два  живых беззащитных существа  слились
воедино в  беде и неизвестности. Их  тень падала на стену у двери и вызывала
суеверный страх в душе. Мендель не выдержал, встал,  подошел  к столу,  взял
лампу и поставил ее повыше на полку, висящую на стене.
     Вернулся  к  матери, стал  напротив нее,  крепко  ее обнял,  положив ее
голову к  себе на грудь. Пришлось собрать все силы, чтобы произнести ровным,
спокойным голосом:
     -  Мама, мамочка,  пойми, иначе  нельзя.  Ты  меня  понимаешь? Я  долго
взвешивал и решил, что по-другому я поступить не могу.
     Ощущение материнского тепла! Оно так знакомо еще с  начала его жизни, с
самого детства. Ему было лет  шесть, когда мама с папой как-то с вечера ушли
в гости и оставили детей дома. Среди глубокой ночи их разбудили  крики людей
на улице. Вслед за этим раздался громкий стук в дверь и голоса:
     - Дети, быстрее открывайте! Пожар!
     Вся улица в багряном свете. Мужчины,  не дожидаясь, пока откроют дверь,
взламывают  ее и через  минуту они втроем, прижимаясь друг к другу, стоят на
улице. С  ужасом в  глазах смотрят, как  полыхает огромным  столбом  пламени
расположенная рядом с домом  рушка. Там  горели солома,  просо, пшено и само
деревянное  строение.  Огромная, всепоглощающая стихия с  треском  извергала
снопы искр, пылала испепеляющим жаром, вздымалась вытянутыми языками  далеко
вверх, в черную темень ночи. А вокруг этого гигантского  костра мечутся люди
с ведрами, вилами, лопатами, поливают стены домов, обращенные к рушке. Всеми
забытые, Мендл, Голда и Люся сиротливо стояли в стороне и дрожали от страха.
Мендл  тихо и  жалобно  плачет. Там ведь внутри  слепые лошадки. Мендл часто
приходил сюда смотреть, как эти  лошадки непрерывно  ходили по кругу, вращая
огромный  жернов.  Эти лошадки  ослепли от темноты - туда, вовнутрь, дневной
свет почти не проникает. Они ведь не знали, что такое свобода, свет, солнце.
Ему очень их жалко было и он часто и подолгу простаивал у ворот, наблюдая их
за работой. А где они сейчас, успели ли их вывести?
     Менделе казалось, что  этот всепоглощающий  огонь  уничтожит  все  дома
вокруг, поднимется  до  самого  неба, поглотит все звезды, луну,  всех,  кто
гасит пожар, и слепых лошадей тоже.
     Пожар  был погашен, и они  вернулись  в  свой  дом.  Он  долго  не  мог
успокоиться  и  уснуть, но рядом с ним, на  кровати, сидела  мама.  Рука  ее
лежала  на  его  груди.  Мирские  страхи  и  ужасы  оказались  за  пределами
материнского тепла и нежности.
     Решив уйти  на  восток,  Мендл оставлял маму  и своих сестер  почти  на
верную смерть. По слухам, карательные отряды СС появлялись совсем рядом,  то
в Погребищах, то в Тетиеве. Совместно с местной полицией, которая в основном
состояла  из  украинских  националистов,  они  с   неимоверной   жестокостью
уничтожали еврейское население. Оставаться здесь и  пассивно ждать того, что
им  всем  уготовила  судьба? Кто  же  будет бороться, мстить?  Может, что-то
предпринять здесь, на месте?
     О партизанах говорят  много. Но  где  они?  Бежать  вместе  с  мамой  и
сестрами совершенно невозможно.  Так что же делать? Испокон  веков,  во  все
времена, когда  враг покушался на родной  край, родной дом, мужчины покидали
свои дома, оставляли  самое дорогое в их жизни  -  детей, матерей, любимых и
шли на смертный бой.
     Но  в  эту минуту Мендл чувствовал биение маминого  сердца, и твердость
его решения, окрепшего в последние дни, уменьшалась на глазах. Еще секунда -
и  он рухнет  на колени, судорожно станет обнимать натруженные мамины ноги и
горько раскаиваться. Но этого он не успел сделать. Тихо постучали в дверь, и
на пороге появился Пиня.
     - Мендл, пора! Скоро рассвет.
     -  О нас  не переживай, Менделе! Мы уж как-нибудь.  А вы  идите, идите.
Будьте  осторожны.  Дай вам  Бог  дойти до наших.  Отомстите  за  нас,  если
сможете...
     Последние мамины слова потонули в потоке горьких слез.
     - Мы будем вас ждать, - сказала Люсенька.
     Осенняя, неприветливая ночь приняла  и прикрыла  своей темнотой  Пиню и
Менделя. В глубоком темном небе им светили далекие, недосягаемые звезды.
     Решено было  значительную  часть  пути,  насколько это возможно  будет,
преодолеть по железной дороге. Впереди - около тысячи километров до фронта.

     Война многих  подняла с насиженных  мест. Люди  кочевали  по Украине  в
поисках родных и близких, с целью добыть пищу, одежду, а то  и кров. Поэтому
появление на станции ребят не могло вызвать особых подозрений.
     Составы  шли  в  основном  воинские.  Немцев-фронтовиков  меньше  всего
беспокоило,  что  творится в тылу. Этим занимались  другие  службы.  Поэтому
расчет  был таков: забраться  в тамбур  пассажирского вагона  или, в крайнем
случае, на платформу грузового вагона.
     Ребята почти весь  день провели в  кустах недалеко от станции, наблюдая
за  проходящими составами.  Они  оценивали, каким образом  можно забраться в
вагон.
     Ночью подошли вплотную  к платформе.  Долго  им  не  пришлось ждать.  К
станции подошел воинский эшелон.  Платформа была  слабо освещена.  Завизжали
тормоза.
     Раздавались немецкие голоса,  команды. Ребята побежали вдоль состава по
противоположной  по  отношению  к  станции   стороне  и,   заметив  вагон  с
полуоткрытой  задней площадкой, незаметно забрались на  нее. Поезд тронулся.
Мендл  и Пиня  забились в угол площадки и,  несмотря на пронизывающий холод,
временами  погружались в  сон.  Теперь хорошо бы, чтобы ночь была как  можно
длиннее, а поезд шел подольше без остановок.
     Любой звук, нарушавший ритмичный стук колес, прерывал сон.
     О своем решении уйти на восток Мендл рассказал Фане два дня тому назад,
хотя было условлено держать это в тайне. Он пришел к  Шморгунам к концу дня.
Она была одна - отец с Соней ушли к заказчику.
     За  окном  бурные осенние воздушные потоки временами разрывали сплошное
серое облачное одеяло, и  солнечный свет  ненадолго  озарял тихую, безлюдную
базарную улицу. Фанечка  сидела  напротив.  Мендл безмолвно прощался  с ней.
Хотелось слегка обнять, коснуться губами  ее младенчески нежных щек. Он и не
думал поведать ей свою тайну, но  совершенно  неожиданно для себя выдал свое
намерение и тут же ощутил на себе неподвижный, серьезный взгляд.
     Он ждал ее слов. И они с острой болью отозвались в его сердце:
     - Я бы тоже ушла, но отец... больной человек, и годы.
     Прошло,  наверное, полночи.  Поезд резко затормозил. Ребята проснулись.
Нигде  ни  огонька.  Похоже, он остановился  в  поле  или  в лесу, далеко от
станции.   Наступила   непривычная,  тревожная  тишина.  В   глубине  вагона
послышалась  какая-то возня, потом шаги. Если их здесь обнаружат и  высадят,
то придется в эту мокрую  ветренную  погоду, среди  ночи, искать в ближайшей
деревне пристанище. Но поезд стоял всего минут десять, и  когда он тронулся,
ребята   в  изнеможении  опять  погрузились  в  глубокий   сон.  Измотанные,
напряженные до предела нервы требовали отдыха.
     Спустя  некоторое  время  вагоны  загромыхали,  поезд  замедлил  ход  и
остановился. На перроне шумно, народу много, видимо, станция крупная.
     Опять напряженное ожидание. Долго ли он простоит? Выйти  на перрон? Там
могут проверить документы, а их нет.
     Внезапно  открывается  дверь  тамбура  и  в  проеме  появляется  фигура
немецкого солдата с автоматом на груди.
     "Ну, кажется, все - приехали", - мелькнуло у Менделя в голове.
     Пиня резко вскочил и,  заложив за спину руки, прижался спиной к стенке,
как бы ища у нее защиты.
     У  Менделя был уже  опыт на такой случай. Главное не выдавать  ни капли
волнения. Спокойствие и еще  раз спокойствие. Мендл встал и стал подчеркнуто
медленно собирать  пожитки, с трудом сдерживая предательскую дрожь в  руках.
Все  резервы  его  волевых  возможностей   были  стянуты  воедино.  Он  стал
лихорадочно вспоминать  немецкие  слова  из  своего  скудного запаса,  чтобы
объяснить их пребывание в вагоне. Но немец не собирался его слушать. Вначале
он молча  наблюдал за ребятами,  потом  его терпение  лопнуло - побагровел и
заорал во все горло:
     - Raus! Vervluchte Sсhweines! Raus!13
     Он  в  ярости вскочил  в  тамбур  и, замахнувшись  прикладом  автомата,
вытолкнул  на  улицу ребят  вместе  с  вещами через  противоположную  дверь,
которую ребята успели вовремя приоткрыть.
     Солдат с грохотом, деловито  закрыл  тамбур и удалился.  Поезд, пока он
стоял, отделял  их от опасного, людного перрона, и  это обстоятельство нужно
было немедленно использовать.  Рискнуть  и  сесть в другой  вагон  смысла не
было, так  как  тот же солдат,  который, возможно, обслуживал  весь  состав,
второй раз с ними церемониться не станет.
     Ребята  быстрым  шагом  пересекли  несколько путей,  забитых  вагонами,
составами  и  вошли  в  лесопосадку,  которая  тянулась  вдоль  дороги.  Они
примостились на штабелях шпал на расстоянии сотни метров от станции.
     Дождь  со  снегом  шел, не переставая.  Они промокли  насквозь.  Искать
где-нибудь пристанище  было опасно.  Холод вызывал непрерывную дрожь. Сидели
на  шпалах  и ждали  темноты.  Временами вскакивали,  притоптывали на месте,
размахивали руками, чтобы как-то согреться.
     - Ну, что будем делать? - спрашивает Пиня. - Вижу, мы можем здесь долго
просидеть  и совсем  окоченеть. Нужно узнать, что это  за станция. Посиди, я
сейчас.
     Недалеко  от  станции к поселку подходила дорожка. Пиня решил выйти  на
эту дорожку и  у кого-нибудь  спросить, на  какую они попали  станцию.  Пини
долго  не было,  и Мендл уже  серьезно забеспокоился. Неожиданно он  услышал
шаги совсем с другой стороны. В первый момент он напрягся,  но, увидев Пиню,
успокоился. Пиня дождался на дорожке одинокой старушки и разузнал у нее все,
что мог.
     Положение  их оказалось неожиданно сложнее, чем можно было ожидать. Это
была железнодорожная  станция Жаков,  последняя  на тупиковой  ветке. Дальше
железной дороги  на восток не было, и для того, чтобы осуществить свой план,
нужно  было вернуться  назад на  ближайшую узловую станцию, чтобы попасть на
другую ветку.
     До наступления темноты  делать  было  нечего. Но оставаться у этих шпал
под открытым  небом нельзя было из-за  сильного ветра и обильного  дождя  со
снегом.
     -  Давай   попробуем   где-нибудь   переночевать.  Просушимся,  поспим,
подумаем, а потом видно будет, - сказал Мендл.
     -  Видишь,  как снуют здесь полицейские.  Это  рискованно. Подождем  до
вечера. Терпи.
     Пиня говорил  и внимательно смотрел  в  сторону  станции, куда подходил
состав  с  несколькими  пассажирскими  вагонами.  Некоторые  из  них  были с
разбитыми окнами и помятыми боками. Похоже, они были пустые.
     - Мендл собирайся, быстрее, надо возвращаться на узловую.
     - Ты что, еще светло ведь!
     - Рискнем. Неизвестно, когда будет следующий. Вставай, пошли.
     Быстрыми решительными шагами они приближаются к поезду и садятся в один
из разбитых вагонов. Здесь гуляет ветер,  но есть все же крыша  над головой.
Поезд шел обратно на запад медленно и часто останавливался.
     С рассветом они  увидели через разбитые окна белые заснеженные поля. За
одну ночь выпало столько снега, что земля почти  полностью скрылась под  его
покровом. Порывы ветра заносили обновляющий, бодрящий запах зимы.
     -  Смотри, сколько  снега  навалило, -  заметил Мендл,  потом задумчиво
добавил: - Эх, сейчас бы погреться и поесть. Пиня, скажи, много сала в твоей
сумке, или экономить надо?
     - Дней на пять хватит, а там видно будет.
     Мендл вспомнил, как года три тому назад, в один из ярких морозных дней,
комсомольская организация школы решила  организовать лыжный  12-километровый
поход из Ружина в Весиловку. Руководителем этого похода  был молодой учитель
математики. На подходе  к Весиловке все уже порядком устали и проголодались.
Молча добрались до местной школы, где должны были  остановиться. Заняли один
из  классов   и  стали   греться  у  печки.  Пообедали,  стали  обмениваться
впечатлениями. От усталости, сытости и тепла всех разморило. Учитель пошел в
сельсовет,  чтобы,  как  было  ранее  договорено,  по  телефону  доложить  о
благополучном  прибытии  в  Весиловку. Спустя  некоторое  время  вернулся  и
сказал,  что райком  комсомола настаивает на  том, чтобы  вернулись сегодня,
поскольку завтра, как  было известно,  обмен комсомольских  билетов. Никакие
разговоры о том, что похолодало и что время уже около 2-х часов, не помогли.
Ребята поворчали немного и собрались в обратный путь.
     А  мороз к вечеру  все  усиливался. Все двенадцать  километров маршрута
тянулись  по чистому полю, где не было ни одного  деревца, чтобы укрыться от
ветра.
     Вышли  на  дорогу  в поле. Встречный ветер гнал снежную  крупу, которая
довольно ощутимо  била  в лицо.  Впереди все заволокло.  Дальше пяти  метров
ничего не  видно было. Первую  половину пути шли  молча  и  тяжело,  но  без
происшествий.  Наступили  сумерки,  появилась   опасность  потерять  дорогу,
заблудиться.
     Вдруг в голове колоны шум.  Учитель  сам не выдержал такого напряжения.
Неожиданно он остановился, присел и свалился на бок в сугроб. Связали лыжи и
положили на них руководителя похода. Нужно  было доставить учителя домой как
можно быстрее. Кто знает, что с ним? Кроме того, он может замерзнуть.
     С трудом доставили учителя домой, потолкались там у его дома, пока жена
и соседи привели его в чувство, и стали расходиться по домам.
     Мендл вваливается на порог своего дома - замерзший,  голодный,  руки  и
ноги  бесчувственны. Мать бросается к нему  и не  знает, что  с  ним  раньше
делать:  то ли раздевать, то ли растирать руки и ноги, или накормить. Сестры
радуются пропавшему брату. Мендл сразу  почувствовал  чудодейственный  запах
пухлых  оладьев  из гречневой  муки и  шкварок  из гусиного жира. Как  же он
раньше  не видел, не ощущал этого  сказочного, домашнего рая,  в котором  он
постоянно  жил!?  Тепло, светло,  родные лица. Стол,  уставленный  солеными,
нежно-салатового цвета тонкими огурчиками,  аппетитно поблескивающими своими
пузырчиками в остро пахнущем рассоле и покрытыми стеблями укропа. А рядом из
большой  фарфоровой  посудины  тонкой  струйкой вьется  пар. Там картошка  в
мундирах.  Если разломать одну из  них пополам, то она дивно искрится  своей
рассыпчатостью. Непременный спутник картошки - серебристая селедка с толстой
жирной спинкой, искусно украшенная белыми кружочками репчатого лука. Свежая,
недавно  приготовленная домашняя  колбаса  вызывала  своим тонким  чесночным
запахом  приступ сильного,  но вместе  с  тем здорового  голода, исходящего,
казалось, из самого источника нашего существования, расположенного глубоко в
чреве, за солнечным сплетением. И еще мамой выпеченный круглый,  с  румяной,
хрустящей  корочкой,  пухлый  черный  хлеб,  который  (в этом  не могло быть
никакого сомнения!) дышал, словно живое существо!
     Над всеми этими яствами торжественно  возвышался размеренно шумящий под
раскаленными углями и нарядно  поблескивающий своими боками  самовар.  Он не
просто шумел,  он играл, перебирая свои высокие  и низкие ноты,  удлиняя или
укорачивая время звучания каждой из них, а то  и накладывая  одну на другую.
Иногда  он  о  чем-то шептал в  глубокой вечерней тишине.  Этот каждодневный
тихий  голос  скромно  и   ненавязчиво  о  чем-то  говорил.  Его  сдержанная
музыкальная речь при безграничной ночной темноте  за окном замедляла время и
удлиняла жизнь во вселенной...
     За этими сладостными воспоминаниями Мендл ничего не замечал. Он  долго,
неподвижно лежал  на спине  и  смотрел в потолок.  Но наступил момент, когда
холодная,  голодная реальность взяла верх, и Мендл несколько  раз  встряхнул
головой, чтобы смахнуть  воспоминания, которые  в этот  момент были для него
довольно мучительны.
     Поезд  заскрипел  тормозами,  застучал  по стрелкам. За окном в  слабом
освещении  промелькнули  станционные  постройки.  На путях стояли составы  с
шипящими под парами паровозами. Видимо, станция крупная.
     - Мендл,  вставай!  Черт возьми,  мы, кажется, проскочили Погребище  до
самого Казатина! - закричал вне себя Пиня, когда поезд остановился.
     Они  быстро  собрались,  соскочили  на  землю и  скрылись  за ближайшим
пакгаузом.
     Их  поход  замкнулся.  Ночью  поезд  проскочил  без  остановки  узловую
станцию, где им нужно было сойти для того, чтобы  двигаться  опять на восток
по другой, не тупиковой ветке. Вместо этого они оказались в Казатине всего в
25  километрах  от  Ружина.  Замерзшие,  голодные,  разуверившиеся  в  своем
стремлении добраться к своим, они сидели на бревнах за пакгаузом и молчали.
     Первым начал Пиня.
     - Мендл, - взмолился он, - я не  в силах начать сейчас все сначала. Наш
план оказался, пожалуй,  нереальным. Пошли  домой. Попробуем найти партизан.
Пошли, прошу  тебя!  Ты ведь сам убедился в том, что добраться к своим таким
образом почти невозможно.
     Пиня долго что-то доказывал, но  Мендл не слушал его. Перед ним, словно
благостный мираж, стоял тот самый стол - после комсомольского лыжного похода
-  посуда с  голубой  и  золотистой  каемочками и содержимым, которое,  если
представить  его  себе  во всех подробностях  цвета, вкуса  и  запаха, может
лишить рассудка любого человека в  их положении. Правда, всего этого  теперь
не могло  быть. Но  есть,  надо  надеяться,  еще,  слава Богу, мама,  Голда,
Люсенька.

     Зима в Ружине накануне Нового года. Более  полумесяца держится довольно
крепкий мороз без снега.  За это время река Раставица успевает  замерзнуть и
покрыться  толстым  слоем  льда,  по  которому   можно  смело  проезжать  на
запряженных лошадьми санях.
     Но какой это  лед!?  Как правило,  декабрь бывает бесснежный, и он весь
гладкий, блестящий, ровный, подобно огромному зеркалу.
     Перекрытая высокой, длинной плотиной  река  в районе Ружина разливается
на ширину  около километра, да и в длину не меньше. Огромная ледяная гладь -
уникальный каток.  Где,  в  каком городе  мира,  даже  при самой совершенной
технике,  может  быть  построен такой великолепный  просторный каток на лоне
величественной  красоты  окружающей природы? Человеку в  своей созидательной
деятельности никогда не превзойти этого загадочного зодчего!
     Раскинут каток на огромном просторе. Бери разгон насколько хватит сил и
мчись  далеко в туманную изморозь и  вволю наслаждайся свободой  и  радостью
быстрого движения.  Захотел  к другу,  в соседнюю  деревню - направление  на
запад. К лесу, на противоположный берег, - на юг. С восточной стороны - путь
к  плотине, которая  особенно  привлекает  мальчишек.  Там,  у  регулируемых
заслонок, шумит, бурлит и беснуется большой  водопад. Он  не  утихает даже в
сильнейший  мороз. А дальше,  по  течению,  вода успокаивается  под  завесой
растилающейся над ней легкой морозной испарины и уходит опять под лед.
     Для любознательного мальчишеского глаза на плотине есть еще мельница  и
электростанция, движимые потоком воды.
     Красив лес,  возвышающийся террасами  над рекой.  Сначала  вдоль берега
идет полоса лиственного, а выше - хвойного леса. И каждая  из них имеет свой
оттенок, свой рисунок. Но  берег у  леса опасен.  В  прибрежных тростниковых
зарослях ключи размывают лед и кто этого не знает, может с коньками на ногах
провалиться в воду.
     С  малых лет  дети  катаются на  коньках-снегурочках с загнутыми  вверх
носами.  Они  крепятся к  валенкам при помощи веревок,  закрученных  палкой,
конец  которой упирается в холяву. На таких коньках можно кататься не только
на льду, но и на снежной дороге, плотно укатанной полозьями саней. Однако на
замершей, бесснежной реке бесспорно лучше.
     На зимней Раставице много интересного.
     В те времена электрических холодильников не было  и  в помине. Но  надо
было  хранить  мясо,  рыбу,  масло  и  другие  продукты,  делать  мороженое.
Жестянщики изготавливали специальные цилиндрические  сосуды  из оцинкованной
жести,  которые  вставлялись  в бочонок  со  льдом  и  вручную приводились в
движение до тех пор, пока содержимое сосуда не превращалось в мороженое.
     Для этой  цели недалеко от  плотины, прямо на реке, действовал промысел
по  добыче  льда  для  складов-холодильников.  Мужчины  в  овчиных  шубах  и
брезентовых   накидках  кололи,  ломами  лед   на  квадраты  и  здоровенными
специальными захватами вытаскивали его из воды. Потом погружали его в сани и
увозили в  хранилища.  Там  его аккуратно укладывали  и каждый ряд присыпали
соломой. Даже при жаркой тридцатиградусной летней жаре лед там сохранялся до
глубокой осени.
     Интересно было  смотреть, как мужчины в  сильный  мороз стоят  на  краю
широкой  проруби  и вытаскивают  из воды  полуметровые квадратные  кристаллы
льда. С ледяной глыбы стекала вода, и по количеству слоев на его торце можно
было судить о том, сколько раз  мороз сковывал реку. Искусственно обнаженная
часть реки за несколько дней вновь замерзала.
     Труд  по добыванию льда, конечно, был тяжелый - весь день на холоде и в
сырости.
     Самым удивительным  чудом  на  этом сказочном катке является  умеренный
непрерывный гул в  воздухе, временами сопровождающийся  отрывистым  треском.
Что  это? Оказывается,  лед под влиянием изменяющейся минусовой  температуры
трескается.  Возникающая в каком-либо месте трещина молнией  пересекает реку
вдоль  или поперек, может  быть  даже со скоростью звука. Поскольку  трещины
возникают непрерывно  в различных местах, то над этим огромным ледяным полем
в  воздухе стоит сплошной гул.  Этот гул  немного  напоминает приближающуюся
грозу.  И  только та  из  трещин, что проскакивает у  самых  ног, создает  в
воздухе глухой треск.
     Старожилы  знают, что  санный  путь через  замерзшую  реку  лишь  тогда
становится надежным, когда лед начинает трескаться от мороза.
     Зима приносит  свою, особую  радость, свое очарование. Но  суровая зима
41-го года не радовала. Полгода, более полутора сотен дней, на планете Земля
идет  невиданное за  всю ее историю  самоуничтожение  человечества.  Человек
построил  цивилизацию,  при  помощи которой  создано сверхмощное  оружие для
повального уничтожения его самого вместе со своим детищем.
     Вряд ли  далекие потомки, если им суждено  быть и добиться вечного  для
себя мира, в состоянии будут понять эту чудовищность.
     Маленький, затерявшийся в мировых просторах Ружин не был  исключением в
этом диком безумии.
     Но  жизнь  неистребима.  Даже на краю  пропасти она стремится сохранить
свое лицо. И так до последнего своего мгновения. Все то, что ей свойственно,
-  любовь,  труд, радость, надежда, страсть -  не  может  быть  перечеркнуто
страхом смерти.
     31  декабря в гетто,  у тети Леи, собрались соседи  отмечать Новый год.
Какими  путями было  добыто все то, что  украсило стол  - самому только Богу
известно. Был самогон  и закуска - пусть примитивная, но  закуска: картошка,
соленые  огурцы,  лук  и  даже  сладкие  блюда  --  пышный,  румяный  пирог,
испеченный накануне женщинами.
     Соседи  по столу  о  чем-то  переговаривались, и  чувствовалось, что  у
каждого  в душе  столько горя, что преодолеть  его, хотя  бы частично,  ради
такого дня стоит немалых усилий.
     Тетя Лея сидела рядом  с дядей Меером. Он стал вспоминать, как в  былые
времена  встречали Новый год, и что  еврейский  новый год выпадает на осень.
Потом пошла речь о том, какие обряды соблюдали в синагоге и дома.
     -  Потеряли  мы, Лея, все свое родное,  еврейское,  за  годы  советской
власти, - говорил Меер с печалью в  голосе, подводя  итог прошедшей жизни. -
Незаметно для себя потеряли. Не сопротивляясь, не протестуя, нередко даже по
собственному  желанию. Только лишь единицы,  которых  считали  чудаками,  не
сдавались, соблюдали обычаи, обряды  наши, верили в Бога нашего. А остальные
смотрели  сквозь  пальцы на  то, как их дети и внуки перестают быть евреями.
Даже, наоборот,  считали,  что  это  откроет  им  дорогу в будущее.  Роковая
ошибка, за которую мы сейчас расплачиваемся.
     - Понимаешь, Меер, это как посмотреть, - слабо возражала тетя Лея.
     - Как ни посмотреть - это действительно так.
     - Есть  вещи, которые происходят помимо нашей воли и нам не подвластны,
- многие годы до войны тетя  Лея  была учительницей в  Веселовской  школе. -
Вспомни, дорогой Меер,  что было  нашим  уделом при царе, - черта оседлости,
ремесло, торговля. А дети наши? Какие у них были перспективы? Их образование
-  не более  местечкового  хедера.  Был, конечно, какой-то  выход.  Но ценою
отказа от иудаизма. Ты это прекрасно знаешь.
     - А чего ты вдруг вспомнила царские времена?
     -  А то, что с падением  царского режима евреи смогли наравне с другими
жить  где угодно и  заниматься  чем  угодно.  А  их дети? Тут,  наверное, ты
спорить со мной не будешь. Все было для них.
     - И все-таки грех, великий грех мы допустили. Как  и в древние времена,
когда забывали  Бога нашего, еврейского, мы были наказаны, так  и сейчас.  В
танахе есть такое место, когда во время исхода евреи начали роптать на Бога,
предавались   разврату,  стали  преклоняться   кумирам  и  вообще  перестали
выполнять  божьи заветы.  Бог решил тогда уничтожить еврейский народ. Но его
отговорил  Моисей.  Вот и  сейчас  Бог не  зря  обрушил  на нас  свой  гнев.
Поддались  мы  множеству  соблазнов,  которые   нам  незаметно  подсовывали,
потеряли  веру.  Что там говорить,  дело дошло даже  до  того, что  мы стали
стесняться своих имен,  имен  наших  отцов, наших  дедов. Подделываем  их на
украинский, русский  или  там польский манер.  Моя...  - Меер  поднял полные
глубокой   тоски  глаза  в  сторону   своих  дочерей,   которые  сидели   на
противоположной стороне  стола, -  мать их покойная,  бывало,  говорила, что
дело  не  только  в потере  родного  языка.  Неужели,  - сокрушалась она,  -
исчезнут, и никто, никогда не будет вспоминать наши праздники пейсах, пурим,
ханука, как  торжественно  и  красиво  проходили  свадьбы? И  действительно,
сколько радости  и гордости это  приносило  нам! Хотя  жили  в полунищенских
местечках, но у нас было свое лицо, а потом мы его потеряли. А потеряв язык,
обычаи, культуру, - этим самым вызываешь  к себе осознанное или неосознанное
неуважение и даже презрение  со стороны других народов.  А дальше уже не так
сложно  палачу раздуть в своих интересах  ненависть к нам.  Как только мы об
этом забываем, так все это и повторяется.
     Фанечка  запела,  и этот разговор  прекратился. Сначала она пела  тихо,
робко, задумчиво,  а  потом  все громче  и  настойчивее,  пытаясь  раскачать
присутствующих  и заставить их  присоединиться. Пела она о любви -  горячей,
преданной,  о  жертвах, которые  приходится  ради нее  приносить.  Все  это,
конечно же, плохо  вязалось  с общим настроением, но Фаня  не сдавалась. Она
спела песню до конца. Остальные молча слушали ее.
     -  Хорошая песня,  - Мендл прервал  наступившую  тишину, -  и  спела ее
здорово.
     - Вместо того, чтобы хвалить, поддержал бы.
     - С удовольствием, но слов не знаю.
     - Проводим старый год, - предложил Мотл. - Можно тост?
     - Давай.
     - Выпьем за то, чтобы... - Стало тихо. Все ждали, что  скажет Мотл. Тот
встряхнул своей пышной шевелюрой, посмотрел на каждого, кто сидел за столом,
махнул рукой и продолжал.
     - К черту все наши несчастья! Сегодня Новый год, и мы пьем за жизнь, за
прекрасных наших девушек, Фаню и Соню, за неотразимую тетю Лею, за всех нас,
за дружбу, любовь, душевность. И давайте сегодня не печалиться, не грустить,
а веселиться.
     Сначала  разговор  не шел.  Трещали дрова в печке,  но  в комнате  было
прохладно.  Сидели  с  накинутым на плечи пальто или  платком.  Соня глубоко
вздохнула и тихо, мечтательно повела речь:
     - А  ведь украшенная игрушками елка на Новый год -  это  должно  быть в
радость.  Помню, была удивлена, когда я прочитала, кажется, у Толстого,  как
красиво до революции встречали Новый год. Нам ведь, пионерам и комсомольцам,
внушали, что это пережитки прошлого. Представляете, притащили с мороза елку.
На ней  - не растаявший еще,  загадочно мигающий звездочками иней,  а сама -
зеленая-зеленая! Совсем не увяла после лета. Не прервала свою жизнь зимой. А
запах  какой!? Она  ведь говорить  не может,  но  вот тонким ароматом  своих
свежезеленых иголок  напоминает  о  том, что  жизнь  может  продолжаться и в
суровую  пору. - Соня заложила руки за спину, горделиво выпрямилась и игриво
поводила  плечами: - Эх, как  хочется, чтобы  мне  сейчас, в  этот трескучий
мороз,  подарили  цветы!  Знаю, зимой их у  нас никогда  не бывает,  но  вот
хочется и все! Чтобы как в сказке.
     - Ну что ж, раз уж как в сказке, то остается, видимо, махнуть волшебной
палочкой, и цветы тут же появятся. - Это выступил Мендл.
     - Ну да? - усомнился кто-то нерадостно  и добавил: -  О,  если бы мы на
самом деле оказались сейчас в прекрасной сказке!?
     А Мендл продолжал.
     -  Пусть наши женщины нас простят. Мы сегодня  не  сможем  подарить  им
цветы. Но зато  за нас  постарался  дед  Мороз. Смотрите! - и Мендл  показал
рукой в  сторону окна. -  Он преподносит вам этот букет вместе с пожеланиями
счастливого Нового Года. Спасибо, дедушка, что выручил нас, мужчин.
     Все повернулись  к  окну  и  увидели удивительную  морозную роспись  на
стекле -- стремящиеся ввысь побеги, увенчанные пышными бутонами.
     Сонечка оживилась и стала аплодировать.
     -  Ну, знаете, оказывается, наши мужчины  неотразимы! - воскликнула она
восторженно.
     Прошла, наконец,  последняя минута  страшного, погромного старого года,
встали  навстречу Новому, сомкнули  граненые стаканы, и каждый в  меру своих
душевных сил постарался улыбнуться ему с надеждой на лучшее...
     Они продолжали  вспоминать  случаи из прошлой  жизни, боясь переступить
порог войны, чтобы не испортить праздник.
     - Если бы вы знали, как я пьяна! - заявила тетя Лея. -  Но ведь сегодня
праздник. Никогда  не  забуду,  -  стала она вспоминать  случай  из школьной
жизни.  - Даю урок  по ботанике в  седьмом классе -  Фаня уже  большая была.
Довольно  часто  она  забрасывала  меня  самыми  неожиданными  вопросами  и,
признаться, каждый  раз, когда в  воздух  подымалась  ее  рука,  я внутренне
слегка робела.
     - Вот уж никогда не сказала бы, - вставила Фаня.
     -  Например, - продолжала тетя  Лея,  - такой тебе вопрос: почему  соки
внутри  ствола дерева текут вверх, а снаружи эти  же соки  льются вниз, как,
например, березовый из коры. И, конечно, я старалась как-то объяснить. Почти
всегда ученики довольствуются первым объяснением, даже если они его до конца
не поняли. А Фанечка добивала меня до конца своими встречными вопросами.
     - Это что!? Сейчас я раскрою один секрет, - озорная улыбка озарила лицо
Фани. - Иду  утром  в  школу,  погода прекрасная, солнышко  яркое,  роса  на
зеленой травке. Настроение -  петь хочется. И вдруг в кустах жалобный  писк.
Еле нашла -  цыпленочек с перебитой ножкой. Ну как же мне было его оставить?
Я, конечно, взяла его с собой. Сижу на уроке, глажу его, чтобы молчал,  а он
вдруг начинает пищать. А Елена Моисеевна, тетя Лея, прервала урок и: "Что за
безобразие, кто смеет пищать на уроке?" Подруга моя, которая сидела рядом со
мной, выхватила его у меня, и он пошел по рукам по всему классу.
     - Ах ты, негодница, - воскликнула с улыбкой на лице тетя Лея, - так это
была  твоя работа? Рассказываю  урок, и каждый  раз  очередной писк  молнией
поражает меня,  и я буквально  каменею. Только  начну говорить  и опять... Я
совсем тогда сбилась с ног. Слышу писк то в одном,  то в другом  месте  и не
пойму, кто из учеников может допустить такое хулиганство.
     Посмеялись все над этой историей и перешли к другой.
     -  А  помнишь,  -  начал  было Мотл, обращаясь  к  Менделю, - историю с
летучей мышью?
     - Да ладно тебе, ничего интересного.
     - Не скажи.
     - Стоит  Мендл в длинной очереди у кассы кинотеатра за билетом с медной
пятикопеечной монетой в  руках.  Дошла почти  его  очередь  -  два  человека
впереди осталось и наш  герой, а ему лет восемь и читать он еще как  следует
не научился...
     - Прекрати, Мотл, а то я о тебе еще не то расскажу.
     Соню и Фаню начало разбирать любопытство.
     -  Давай, Мотл, говори! А ты, Мендл, не бойся - не разлюбим, - заверила
его Соня.
     -  Читает еще не  совсем хорошо, но при каждом удобном случае старается
на людях показать, что у него уже есть немалые успехи. И вот он громко начал
читать одно из непристойных слов, написанных на фанерном окошке кассы. Слово
самое что ни на есть нецензурное. Непорочный еще Менделе и  не знал, что это
означает, поэтому читал  как можно  громче - глядишь, кто-нибудь да заметит,
как он здорово читает, и похвалит его.
     - И что же это за слово, - рискнула спросить Фаня.
     - Ну, нет! Такое я сказать при женщинах не могу.
     Мендл решил перехватить рассказ.
     -  Давай  лучше я расскажу, а  то  от  тебя все  можно ожидать  - такое
наговоришь, что потом  не  отмоешься.  Так вот, вместо похвалы почувствовал,
что тащат меня за ухо и при  этом  еще назидательно приговаривают  - что ты,
дескать,  некультурный  мальчик,  а  может просто хулиган и  должен  поэтому
понести наказание.  Это оказался Нюнчик - главный атаман  ружинских пацанов.
Держит меня  за ухо и говорит: - "Слушай,  грамотей великий, ты что-нибудь о
летучих  мышах  знаешь?"  -  "Знаю, - отвечаю, почти  плача от боли, - ночью
летают, а  днем  спят".  -  "Ишь ты какой  умник! А вот мы не знаем, как она
ночью в темноте видит. А нам надо, обязательно надо это знать. Так вот, если
достанешь из гнезда мышонка, примем  тебя в свою команду. После кино пойдешь
с нами к костелу,  там  они  гнездятся." Костел... Для  меня он  был  другим
миром,  пугающий своей  таинственностью,  -  мощь  органной  музыки, красиво
одетые поляки  и страшный-престрашный сторож - высоченного  роста, с корявым
после оспы лицом  и толстущими губами. Было страшно, но очень хотелось  быть
принятым в  команду Нюнчика. Это как признание мужской смелости.  И вот  все
спрятались недалеко в кустах  у высокого забора, а я полез в сад через  этот
самый забор с колючей проволокой. Только  я перекинул ногу, как на меня, как
страшное привидение, надвинулось уродливое лицо сторожа. Ругаясь по-польски,
он схватил меня за шиворот и бросил, как пушинку, через забор. Когда я, лежа
на траве, очнулся, то увидел самое страшное, что могло быть для  меня. Новые
нарядные штанишки,  которые мать мне накануне сшила и которые я очень любил,
были разорваны колючей  проволокой так, что лучше  было вернуться домой  без
них. Вот такое первое мужское испытание на храбрость я прошел.
     Когда все  вдоволь посмеялись над  этой историей,  Сонечка  вскочила. В
больших черных глазах мелькали озорные огоньки.
     - Предлагаю в Новом году  пройтись по морозу, по  нашей реке. Приглашаю
на  лед! Мендл,  Пиня,  Мотл, кавалеры,  приглашайте дам  на каток!  Правда,
коньков у нас нет, но постараемся обойтись без них. Ну, так как?
     Было уже около часа ночи, когда Пиня, Мотл, Мендл,  Фаня, Соня вывалили
на улицу.
     Яркая холодная луна висела над противоположным берегом реки в окружении
бесчисленного  множества мерцающих звезд.  Свет от  нее отражался  в ледяном
зеркале  извилистой дорожкой,  сотканной  из множества ярких  нитей.  Ночное
светило  как  бы  торжественно  приглашало  дорогих  гостей  в  удивительное
серебристое царство льда, инея и  поблескивающих в морозном воздухе звездных
снежинок.
     Мендл первым спрыгнул с высокого берега на лед и предложил:
     - Мотл, спускай потихоньку дам вниз, а я подхвачу.
     Соня   величаво   подала  руку   и   начала   спускаться.  Она   слегка
поскользнулась и по-девичьи завизжала, но Мендл тут же подхватил ее и  мягко
опустил на лед. Вслед за Соней спустилась Фаня.
     Где-то  раздавались одиночные выстрелы, однако они уже не  могли никого
насторожить.  Зажженная  окружающей  зимней  сказкой  игривость  все  больше
разгоралась, не оставляя места для благоразумия.
     Пиня  и  Мотл  подхватили  Соню с обеих сторон. Она скользила  по льду,
откинувшись  назад так,  что ноги ее опережали туловище,  и  она готова была
вот-вот упасть.
     -  Сонька, присядь! Присядь,  тебе говорят, иначе упадешь, - кричал  ей
разгоряченный Мотл,  выдыхая  густые  клубы морозного воздуха. Шапка на  его
голове сдвинулась назад, а из-под воротника низко свисал развязавшийся конец
шарфа.
     Запрокинув  голову назад и протянув руки к звездному небу, Фаня  бежала
навстречу лунному свету. Ее гибкая,  тонкая  фигура неуверенно балансировала
на скользком ледяном зеркале.
     За   ней   вдогонку   мчался  Мендл,   пытаясь  ее   догнать.   Фанечка
поскользнулась  и  упала.  Мендл не успел остановиться, свалился рядом.  Они
вместе по инерции  под общий хохот  проскользнули  вперед и оказались совсем
близко  друг от  друга.  Достаточно  было  одного  мгновения,  чтобы  зажечь
молодое, измученное сердце юноши морозной свежестью  румяных щек, обжигающей
упругостью девичьей груди, безумством неожиданного мгновенного поцелуя.
     Соня продолжала заливисто хохотать, пока не свалилась, наконец, на лед.
     Ребята еще долго резвились на льду. Даже угрюмый Пиня вел себя весело и
подвижно.
     Когда они  вышли  на  берег,  Соня  поравнялась  с  Менделем. Продолжая
учащенно дышать, она задала ему вопрос.
     - Уедешь ты в свой Киев после войны, а  потом, наверное, и не вспомнишь
о нас. А что - не так?
     Мендл смолчал.  Что  ему было говорить? Сначала нужно остаться  всем  в
живых.

     Проходили дни  за днями. Поселок  жил  жизнью военного  времени. Где-то
далеко на востоке шли бои. О том, что происходило  на фронте и по ту сторону
его,  на  советской  стороне,  знали лишь те,  кто имел возможность  слушать
советское  радио. Это приходилось делать тайно, так  как по закону  военного
времени все приемники должны были быть сданы в комендатуру. Несмотря на это,
крупные события, так или иначе, становились достоянием многих.
     Сначала  стало известно о битве под Москвой, о  том, что Красная  армия
перешла в  наступление  и  освободила много  городов и сел. Потом  о  взятии
Севастополя. Эти известия вселяли надежду.
     Но прошло  некоторое  время, и немцы начали  говорить о крупной  победе
своих войск, наступающих на Сталинград.
     Кто покрепче духом, продолжали верить в неизбежность поражения фашизма.
Других же это известие окончательно  придавило к земле и отняло остатки веры
в возможность изгнания ненавистного врага из страны.
     По-прежнему  распространялись  слухи об отважном  предводителе партизан
Калашникове, рейды  которого будто бы отличались  исключительной дерзостью и
отвагой. Немцы развесили обращение к жителям, в котором за поимку  и  выдачу
властям бандита Калашникова обещано было крупное вознаграждение.
     Однажды, рано утром, в воскресный день, накануне пасхи, Мендл находился
в доме один и чинил полуразвалившуюся  старую  кушетку.  Женщины в это время
стирали белье во дворе около дома.
     Внезапно с улицы донеслись громкие рыдания. Мендл тут же бросил молоток
и выскочил  во двор.  Там Этл  обнимала  какую-то  стройную  женщину,  около
которой, уткнувшись  в ее подол, стояла  белокурая девочка лет шести. Люся и
Голда стояли тут же, смотрели, как женщины обнимаются, и тоже плакали. Мендл
сразу  не  узнал эту  женщину, но,  когда она повернулась  лицом  к нему, он
похолодел. Это была Хава, младшая сестра мамы.
     Мендл хорошо помнил ее. Он был еще совсем мальчишкой, когда Хава уехала
из  Ружина  в  Донбасс  на заработки. На Украине свирепствовал голод. Спустя
некоторое время после того, как Хава уехала, Этл получила письмо от нее. Она
сообщала, что устроились на работу в Луганске, вышла замуж за русского парня
Николая и родила от него дочь. И вот теперь она здесь.
     -  Хава,  Хавочка, моя дорогая, - причитала  сквозь  слезы Этл, - как я
рада тебя видеть, но лучше бы ты не приезжала сюда. Если бы ты знала, что мы
тут пережили! Боже мой, как  же ты и зачем вернулась  сюда  в такое страшное
время?
     -  Не плачь, Этл, не плачьте дети.  Видимо,  судьбе  угодно, чтобы было
именно так, а не иначе, - Хава говорила это  с видом человека, который давно
уже  смирился со  своей  судьбой.  -  Николай ушел на фронт, мы  с  Леночкой
остались одни, - продолжала Хава. - Немцы  продвинулись далеко  на восток, и
все  наши  надежды  на то,  что их  прогонят,  растаяли.  В Луганске  начали
раздаваться угрозы в адрес евреев. Многие  бывшие друзья отвернулись от нас.
По  всему  видно  было,  что  назревает  погром.  Но,  слава   Богу,  вскоре
подвернулся   случай,  когда  один  знакомый  шофер,   друг   Николая,   был
командирован  новыми  властями  за  каким-то  грузом  в Винницу, и он  нас с
Леночкой  привез в Казатин. И вот мы  здесь. Я уже многое из того, что здесь
произошло,  знаю. Мы пришли в  Ружин поздно вечером  и  спросили,  где живет
Винничук Анна Ефимовна. Она нас оставила ночевать у себя и все рассказала.
     - Этя, дорогая, у меня не было другого выбора. Тут мы хоть все вместе.
     Хава закрыла свои большие под густыми черными бровями голубые глаза.
     Леночка посмотрела снизу вверх на маму и стала ее успокаивать.
     - Мама, мамочка,  не надо плакать. Помнишь, когда папа уходил на войну,
он сказал, что если будешь плакать, он не вернется. Не плачь, мамочка!
     - Что ты, Леночка, я не плачу.
     Мендл  вспомнил  мягкие,  привлекательные, крупные черты этой  красивой
женщины  и  ужаснулся,  обнаружив вместо  этого  измученное  горем, суровое,
потемневшее лицо своей тети.
     Весь  день был потрачен  на то, чтобы приютить  пришельцев. В небольшой
комнате нужно было  разместить еще двоих. Мендл стал  сооружать что-то вроде
двухэтажных нар. Мама, Люся, Голда чинили какое-то старое белье и полурваное
одеяло.
     Когда  наступила  ночь и все кое-как  разместились на ночлег,  начались
длинные  разговоры о том, что у каждого произошло с тех пор, как Хава уехала
в Донбасс.
     Пока женщины вели беседу, Леночка, которая спала рядом  со своей мамой,
беспокойно  ворочалась  и  говорила что-то  бессвязное сквозь сон,  называла
папу, дядю Толю, который их привез, и повторяла одну  и  ту же фразу:  "А  я
плакать не буду, никогда не буду."

     Леночка оказалась милейшим существом. Она говорила по-русски и при этом
по-южному "акала". Очень подружилась она с Люсей.
     Леночка  быстро приспособилась  к новым условиям. Игрушек  настоящих не
было, и  нужно  было их придумать. Люся дала  ей много  всяких тряпок, самих
различных расцветок.  С  ее  помощью Леночка свернула их так, что получилось
нечто, подобное кукле. А дальше все уже зависело от детской фантазии.
     -  Дома  в Луганске  у  меня много  игрушек,  -  похвасталась  Леночка,
подчеркнуто протяжно произнося слово "много". - А у Маши закрываются глазки.
Когда я уезжала, я положила ее спать, а  рядом собачку Тяпку, чтобы охраняла
ее. Когда папа  приедет с фронта,  мы с мамой вернемся, я их  разбужу,  и мы
будем играть.
     Леночка, не прекращая игры, все время что-то говорила,  рассуждала сама
с собой.
     - А еще у меня Мишка плюшевый - большой-пребольшой, очень страшный. Его
я спрятала в шкафу, чтобы Маше не было страшно.
     Люся  налила  в тазик воды, поставила во  дворе, и Леночка  там стирала
тряпки для своей куклы.
     - А как мы назовем твою новую куклу? - спросила Люся.
     - Я не знаю, - ответила Леночка. - Пусть она будет машиной сестричкой.
     - Но все равно у нее должно быть имя.
     - Она еще маленькая и ее еще никак не зовут, - решила Леночка.
     Леночка собирала во дворе сухие ветки  и  пыталась втыкать их в  землю,
делая что-то вроде ограды вокруг своей куклы, которую положила на траву. Вот
она  вдруг выпрямилась,  расставила  ножки,  развела  в  сторону  ручонки  с
ямочками в локтях, растопырила пальчики и  устремила свой оценивающий взгляд
на свое сооружение.  Копна нежных как шелк светло-пшеничных волос свисала на
лоб и мешала ей смотреть. Леночка все время смахивала  их со лба. Ее голубые
глазки все время были в движении и ни на минуту не останавливались. При этом
она постоянно о чем-то тихо беседовала сама с собой, словно заучивая все то,
что видела, заучивала надолго, на всю свою предназначенную  ей Богом длинную
жизнь.
     Где-то Леночка  нашла согнутую в  кольцо  деревяшку.  Видимо,  она была
когда-то частью стула или табуретки. Она катила ее по дорожке, бежала рядом,
а потом спросила Люсю.
     - А велосипед у вас есть?
     - Нет, Леночка, велосипеда у нас нет.
     -  А  мы  с  папой  и мамой  ходили  в цирк  и видели велосипед с одним
колесом. Папа  мне  купил новенький трехколесный  велосипед. Он сказал,  что
научит меня кататься, а сам ушел на войну.

     Стояли пасхальные дни.
     Мама пришла с улицы и сказала:
     - Сынок,  там Янкель-рыжий, староста наш,  собирает всех  мужчин. Поешь
картошки и сходи, пожалуйста.
     Среди собравшихся был дядя Велвл. Они молча обнялись с Менделем. Пришел
сапожник Володя Капельман. Это был клишеногий  средних лет  человек, который
передвигался медленно и тяжело, переваливаясь с  ноги на ногу. Видимо,  этот
тяжелый  недуг  был  профессиональным.  Каждодневное  просиживание на низком
стульчике  по  12  и более  часов в  сутки, конечно,  не  может  пройти  без
последствий.  Явился  Аркадий. Он выглядел, как загнанный  зверь,  потухший,
нервный.
     Янкель был  очень  энергичным, изворотливым  от  природы человеком. Эти
качества оттачивались  на протяжении  всей  его жизни, когда постоянно нужно
было   ценой   тяжелого   труда  штрыкдреера  (так  звали   по-еврейски  тех
ремесленников,  которые изготавливали веревки) накормить, одеть  многодетную
семью.  Этого  невзрачного,  низкорослого,  рыжего  человека,  общительного,
склонного к острой  шутке,  многие знали как  в Ружине, так  и  в  окрестных
селах, где он сбывал свои веревки и покупал сырье.
     Жители гетто избегали откровенных разговоров с  Янкелем,  полагая,  что
человек, который бывает в полиции и даже в жандармерии, может  так или иначе
проболтаться.
     Когда  все  собрались,  Янкель сообщил  неприятную новость.  Вчера  его
вызвали  в  комендатуру и  сказали,  что  отныне  всем, кто  живет в  гетто,
надлежит приходить на регистрацию  в  немецкую жандармерию  каждый вторник к
9-ти  часам  утра. Приходить  всем  -  будь то здоровым, больным,  старикам,
детям, женщинам.
     Наступила гробовая  тишина.  Не  нужно  было  объяснять, что это  могло
означать - все понимали. Набравшись сил, Янкель тихо продолжал:
     - Я  думаю, у некоторых из  нас, возможно,  сохранились  драгоценности.
Нужно их собрать, и пусть несколько человек, самых старых, уважаемых отнесут
их гебит-комиссару. Может быть, он все-таки сжалится над нами.
     Последние слова Янкеля были сказаны с дрожью в голосе.
     - Он ведь тоже человек, как  и мы с вами. Не  может быть, чтобы  сердце
его  не дрогнуло. Мы  ему  все  расскажем  о  своем горе. Мы  пообещаем  ему
работать  хорошо и  выполнять  все,  что нам будет приказано,  но  чтобы  он
сохранил нам всем жизнь.
     Мендл смотрел на этого маленького  мужчину с красной бородой и думал  о
том,  что  вся  его  жизнь  проходила  в беспросветной  бедности,  жестокой,
постоянной  нужде,  в  работе от зари до зари. Даже  такую  незавидную жизнь
господь Бог хочет отобрать. И спрашивается, за что?
     В Ружине таких ремесленников, которые изготавливали веревки, было около
десятка.  Они жили  на одной улице в домах, вросших в землю, с перекошенными
маленькими  окнами. Этим строениям наверняка перевалило за сто, а может быть
и больше.  Штрыкдрееры вили веревки из  конопляной пакли прямо на тупиковой,
пыльной улице.  Там стояли нехитрые станочки с ножным приводом. Один человек
приводил  станок в движение, а другой,  опоясавшись клубком  пакли и зацепив
сначала несколько  ее нитей за вращающийся  крючок, удалялся от  него задом.
При  этом  он  подавал  двумя руками  все  новые  порции пакли  и закручивал
одинарную  веревку. Потом эти одинарные веревки свивали по две-три и больше,
достигая  нужной  толщины.  В этой работе  были заняты  подростки - грязные,
оборванные, босые, голодные.  Маленькие дети играли  тут  же на этой пыльной
улице. Детей было много - чем беднее семья, тем их было больше.
     Предложение   Янкеля   было  безнадежным.  Но  обреченным   свойственно
хвататься за последнюю возможность.
     Мендл представил себе делегацию пожилых и  бородатых евреев с подносом,
на котором  лежат  золотые кольца, сережки, брошки, царские монеты, а  перед
ними, как ни в чем не бывало, с  надменным видом это человекоподобное зверье
-  гебит-комиссар, начальник полиции Рудяк,  его заместитель Халюк, которые,
не успев еще смыть невинную кровь с рук своих, рвутся, словно стервятники, к
новым жертвам.  Он с горечью подумал о том, что врагам удалось сломать самый
стержень их  существования - подавить дух, непримиримость, ненависть. И это,
может быть, можно  в какой-то степени  понять. Когда на карту ставится жизнь
детей, внуков, близких, мужчины оказываются безоружными потому, что любые их
действия могут прямо сказаться на судьбе их семей.
     -  Нет,  Янкель, - сказал  Аркадий,  -  кроме унижения и издевательских
насмешек, это ничего не даст.
     - Пока мы живы, - возразил Янкель, - мы всегда будем  думать о том, все
ли мы сделали  от нас зависящее для того, чтобы спасти своих  близких. Зачем
нам эти драгоценности? Нужно все-таки попробовать.  - После  тяжелого вздоха
он криво улыбнулся и с горькой иронией в заключение добавил: - Вот такая вот
у нас в этом году пасха.

     Кто из Ружинских  евреев  не  помнил последний  пасхальный  праздник  в
местечке, последнюю толоку накануне праздника!
     На  задворках одного  из домов,  расположенного  на центральной  улице,
стоял огромный,  длинный,  высокий сарай.  Там устраивали  каждый год  перед
пасхой толоку, где все сообща делали мацу.
     Одним из распорядителей был Янкель.
     Когда собирается  много евреев  и  среди  них много умных  и  деловитых
мужчин, то, считай, дела не будет - каждый будет предлагать свое и все будет
ограничиваться лишь одними  советами  и  спором.  Вот тут-то  Янкель  личным
примером проявлял  свое природное умение подавлять разнобой и увлечь энергию
большинства в определенное русло. Он быстро брал в свои руки инициативу и не
только руководил, но и сам работал.
     Когда  зашел разговор  о том,  кому  ехать  на  мельницу  за  мукой,  и
бородатый балагула Лейзер, который каждый вечер возил пассажиров к поезду на
станцию Зарудинцы, отказался это делать, все удивились. Ему,  как говорится,
и  карты  в  руки. Лейзеру ничего не стоило  привезти муку. Тем  более,  что
мельница находилась  всего-то на расстоянии одного километра. Но он, видимо,
уловил самый удачный момент,  когда  можно было перед всем миром подчеркнуть
важность и солидность его миссии в местечке.
     - Я вожу людей, пассажиров! Понимаете?  Пас-са-жи-ров! А вовсе не мешки
с мукой. Лю-дей!
     Сообразив,  что  упрямого  балагулу не переспоришь,  Янкель,  чтобы  не
тратить попусту время, сказал:
     - Мужики, я поеду сам.
     Через полчаса Янкель был уже опять на толоке и тут же включился в общий
поток.
     Внутри сарая встык был установлен  длинный  ряд столов. Мужчины таскали
воду, муку,  дрова. Женщины  замешивали  тесто в  круглых деревянных лотках.
Потом раскатывали тесто на тонкие листы.
     В  конце,  где ряд столов  кончался, их помещали в  огромную печь. Мацу
вытаскивали из печи и аккуратно укладывали в ящики.
     Мужчины непрерывно ходили вдоль столов.  На улице кололи, пилили дрова,
подносили их к печи, уносили готовую мацу.
     Янкель следил за тем, чтобы работа шла без перерыва.
     В  сарае  и во  дворе  сновали  вездесущие  мальчишки. Некоторые из них
пытались  помогать  взрослым.  В итоге  они  больше  мешали,  чем  помогали.
Настроение у всех было приподнятое. Пели песни, обменивались новостями.
     Толока - это  предвестник большого весеннего праздника. Прелесть именно
в том, что  праздник впереди и что его все  ждут. Хочется, чтобы он  выдался
ярким,  красочным,  веселым. Чувство  единения  охватывало всех от  мала  до
велика.
     Воображение  рисовало  празднование пасхи  в самых  розовых  тонах.  И,
конечно же, фантазия превосходила возможную действительность.
     Высокий, с  выдвинутой  вперед длинной седой бородой Лейзер каждый раз,
когда входил со двора в сарай с ведром воды, посматривал в дальний угол. Там
его  младший  сын,  который  с  любовью   и  нежностью  поглядывал  на  свою
розовощекую, разгоряченную  невесту. Она в  это  время  вытаскивала мацу  из
печи. Старый балагула  уже  рисовал  себе в уме картину, когда торжественный
кортеж  в один из ярких теплых солнечных дней выходит из синагоги, а впереди
под  белым полотнищем, удерживаемым  по  четырем углам с помощью держалок, -
молодые, счастливые лица жениха и невесты.
     Рядом  за  столом  дочь  портного  -  бледнолицая,  складная  19-летняя
девушка. Вот уже год, как  у нее признали  туберкулез  легких. И это в таком
возрасте,  когда  только начинается жизнь. Но она вместе со всеми улыбается,
поет песни, надеется жить. В семье портного такая болезнь не редкость.
     Раздается голос Янкеля,  который уговаривает рослого Йоселе сыграть  на
скрипке. Йосл  -  тапер в кино.  Он играет непрерывно все полтора-два  часа,
пока идет фильм. Ему приходится по ходу действия менять мелодии. Он играет в
основном классику  - русскую, украинскую. Порой Йосл переходит на украинскую
народную  мелодию.  Когда же  Йоселе  играл  полонез  Огинского, женщины  из
местечка плакали.  Эта мелодия  напоминала им о трагедии  древнего народа, к
которому  они  сами  принадлежали.  Хорошо  играл  Йоселе.  А  что  касается
еврейских песен - это в узком кругу, на свадьбах, на вечеринках.
     Янкель  сумел  уговорить  Йоселе.  И  тот  отправился  домой  за  своим
инструментом.  Вот  он вернулся  и  встал посреди сарая  со своей  волшебной
скрипкой. Полилась  песня "Ду шейне мейделе"14 - о красивой девушке, которая
пустилась со своим женихом в дорогу, и ничего ей не страшно, лишь  бы жить с
ним  вместе.  А  потом -  "Варенечкес"15. Эту  песню  все пели с  улыбкой  и
задором.  Действительно,  как тут  не  посмеяться  над  неопытной  девушкой,
которая  не  знает, где взять  муки, потом  соли, а  потом  и  печку,  чтобы
приготовить  вареники!  Но   самое   забавное   выясняется  в   конце.  Она,
оказывается,  еще  и  не  знает,  где  взять  парня,  чтобы   накормить  его
варениками.
     Йоселе играл долго. Потом под гитару пела Роза. Она исполняла еврейскую
песню  "Вйо,  вйо,  вйо ферделе"16. Янкель прислонился к деревянной опоре  и
замер, слушая и поедая Розу  глазами.  Когда она закончила, Янкель подошел к
ней и, взяв  ее за  плечи,  что-то  стал  шептать ей на ухо.  Щеки ее тут же
вспыхнули, и она громко рассмеялась.
     -  Эй,   Янкель,  ты  чего  там  к  нашей  Розочке   присосался?  Лучше
посматривай, чтобы вовремя подавали муку и воду.
     - Там мужчины - они сами  справятся, - отмахнулся улыбающийся Янкель. -
Розочка, спой еще, пожалуйста.
     - Ты это брось - зубы заговаривать. Доложи лучше всему честному народу,
что ты там шептал девушке на ухо.
     - Да ничего особенного. Мы с Розочкой договорились, что я для ее гитары
совью нить из лучшего в мире  шелка, чтобы, когда она играет,  ее прекрасная
шея ощущала нежность и ласку.
     - Ай да Янкель! Прямо сказать,  не  промах! До такой  шеи добраться! Ты
лучше посмотри, как на тебя твоя Эстер смотрит. Кажется,  после сегодняшнего
дня ты не только шелковые, а вообще никакие веревки вить не будешь.
     Все дружно смеялись...

     Это было. А сейчас на карту поставлена судьба живущих в гетто.
     На  следующий день  были собраны  оставшиеся  у людей  ценности,  и три
человека, во главе с Янкелем,  отправились к  гебит-комиссару. Ко всему было
приложено  прошение  от имени  еврейской общины  с заверением о том, что они
относятся к  немецким  властям с уважением, готовы работать на благо великой
Германии и  просят  проявить к  еврейскому  населению,  особенно к женщинам,
старикам и детям, милосердие.
     У входа их остановил часовой и велел ждать. Через некоторое время к ним
вышел офицер с переводчиком и заявил:
     - Гебит-комиссар занят и принять вас не может. Однако могу передать ему
то, что вы принесли.

     Мотл пришел к Менделю и стал говорить с ним тихим, заговорческим тоном:
     - Я слышал, вы собираетесь завтра идти на связь с партизанами. Так вот,
имейте ввиду, Калашников - это придуманная  немцами личность, чистейшей воды
провокация. Поверьте хотя бы  вы мне.  А то другие...  В общем,  мне об этом
сказал  переводчик,  который  служит в гебит-комиссариате. Я  склонен верить
ему. Если в Горбатый лес, то знайте же - попадете прямо к немцам в лапы.
     Несколькими днями раньше  произошло следующее. Около десятка мужчин  из
гетто   собрались   вместе,  и  человек,  который   представился  участником
партизанского  движения на  Украине  во время  гражданской  войны, предложил
присоединиться  к  отряду   Калашникова.  Об   этом,  как  он  сказал,  есть
договоренность с представителем этого отряда.
     Присутствующие  стали бурно  обсуждать это сообщение. Нашлись и горячие
головы, которые  предложили  немедленно  всем  влиться в  отряд.  Но ведущий
оказался  осторожным человеком и  предложил сначала послать двух человек для
разведки. Пиня  и Мендл вызвались двинуться в путь. Их тут же  познакомили с
представителем партизанского  отряда, с которым они должны будут встретиться
в назначенном месте.
     Узнав об этом, Мотл вспомнил случай, который  произошел с  ним недавно.
Он  много  раз перебирал  в памяти,  как это было. Каждая  подробность имеет
значение. Ребятам он  сказал не колеблясь, что это западня. Однако  может ли
быть в этом полная уверенность?
     Примерно  месяц  тому  назад  Мотл на базаре подошел  к мужику, который
торговал картошкой, чтобы спросить,  сколько она стоит.  Только  он отошел в
сторону, как кто-то его слегка толкнул в плечо. Это был переводчик.
     - Ну как картошка? Дороговато? - спросил он весело и громко.
     Касаясь слегка плечом, он отвел Мотла в сторону склада, где народу было
поменьше, и там продолжал шепотом, сохраняя улыбку на лице.
     -  Слушай внимательно:  Калашников -  это ловушка.  В Горбатый  лес  не
ходите!
     И тут же громко:
     - Цены-то кусаются, черт возьми. Совсем деревня обнаглела.
     После  разговора  с  Менделем Мотл  вдруг  почувствовал,  какую большую
ответственность он взвалил на  себя. Если переводчик просто допустил ошибку,
и  партизанский  отряд   Калашникова   действительно   существует,   то   не
воспользоваться  возможностью присоединиться к нему, конечно, преступно. И в
этом  он,  Мотл,  будет   виноват.  Предположить,  что  слух   о  провокации
преднамеренно  распускают  немцы и переводчик  выполняет  их  приказ?  Тогда
зачем?  Какая им  от  этого  польза? Выявлять  потенциальных партизан,  а  в
дальнейшем с  их помощью  выходить на действующие партизанские  отряды? Если
действительно имеет место провокация, за  которой стоит гестапо, то  попытка
евреев связаться с несуществующим  отрядом Калашникова кончится немедленной,
страшной трагедией для всех живущих в гетто.

     Последняя мысль затмила все остальное, и Мотл  решил на  следующий день
еще раз попытаться убедить ребят в ошибочности их намерения.
     Еще было раннее утро, когда Мотл ввалился к Раневичам и, наткнувшись на
Голду, попросил ее выйти с ним во двор.
     - Где Мендл?
     - Они куда-то собрались с Пиней. Недавно ушли.
     - Слушай, Голда, скажи, Иван Петровичу доверять можно?
     - Можно, а что? Я его хорошо знаю...
     Голда хотела узнать, в чем дело, но Мотл уже убежал.
     Мотл застал Ивана Петровича во дворе своего дома.
     - Иван  Петрович, помогите, пожалуйста, - начал сбивчиво Мотл, - только
вы можете нам помочь.
     - Что случилось?
     -  Двое из наших пошли в Горбатый лес  на связь с Калашниковым. Один из
них - брат Голды, Мендл...
     - Что-о? Калашников... Мендл? Откуда им стало известно, где партизаны?
     - Дело в том, что это западня! Немцы  все это специально придумали. Мне
переводчик  из  комиссариата сказал.  Я  им  вчера  говорил,  но они мне  не
поверили. Иван Петрович, догоните и скажите им. Они совсем недавно ушли. Вам
они точно поверят. Иначе трагедии  не избежать. Все люди  в гетто немедленно
будут уничтожены!
     Предупредить возможную  катастрофу нужно было  во что  бы то ни  стало.
Иван Петрович уже давно тщательно прислушивался к любым случайным разговорам
о Калашникове. Однажды, сидя у реки с удочкой в  руках рядом с переводчиком,
он  спросил его,  знает ли  он о том,  что этот бандит  ворвался в Ставище и
многих перестрелял. Дескать, слух такой в народе имеется. В ответ на это тот
молча встал и быстро начал сматывать удочку. На прощанье он многозначительно
посмотрел в сторону собеседника и сказал:
     - Говорить  можно  все.  Почему  "Ставище"?  Можно сказать "Ружин"  или
другой пункт, а ответ будет тот же.
     В  тот момент Иван Петрович не сразу понял до конца значения этих слов.
Этот ответ моментально  всплыл в его сознании сейчас, когда к нему обратился
Мотл.
     Не прошло  и получаса, как Иван Петрович на попутной подводе догнал  их
недалеко за Ружином.
     Они сидели втроем у дороги на широком пне в глубине лесопосадки.
     -  Вы  понимаете,  что  вы делаете?  Это  же  мальчишество,  безумство,
самоубийство! -  Иван Петрович  дрожащими от волнения  руками  скрутил козью
ножку,  неоднократно пытаясь  зажечь  самодельную  зажигалку и закурить,  но
каждый раз опускал руку вниз. - Если бы только самоубийство!?
     - Что же тогда  делать? - устало отозвался Мендл. -  Сидеть на  месте и
ждать, пока нас, как поросят, перережут?
     - Известно ли вам, что Гитлер провалился со своим блицкригом? Москву до
сих пор не сумел взять, Ленинград тоже. Зимой пришлось ему отступать.
     - И что  же из  этого?  Если мы здесь будем выступать против немцев, то
этим  мы  ведь  поможем  фронту, ускорим  победу,  - сказал  Пиня.  Он  лег,
растянувшись во весь рост  на траве, и думал  о  том, что для него вернуться
опять с позором в гетто совершенно неприемлемо.
     - Это  бесспорно  -  поможем,  ускорим.  Но  делать это нужно с умом  и
вовремя. Хотите, разложу вам все по полочкам? Калашников, как  говорят,  это
дерзость,  храбрость,  легенда, да?  А слышали  ли  вы  хоть  раз,  чтобы он
попытался предотвратить погром или хотя бы предупредить его? Я не слышал. Но
ладно погром.  А угон молодежи в Германию?  Хоть раз  он появлялся  именно в
этот  момент, если  он такой уж бесстрашный и  неуязвимый?  Недавно, как вам
известно, это произошло в Ружине - десятки украинских юношей и девушек  были
схвачены  и увезены  на  чужбину, на рабский, унизительный труд.  Что  же  -
вездесущий Калашников об  этом ничего не знал?  Так вот, это грубая, неумело
состряпанная провокация. Настоящий  партизанский командир не допустит такого
лихачества,   как  расписывает  людская  молва  с   тайной  подачи  СС.  Это
несерьезно, и  я, если бы  даже такой  отряд  существовал, и не  подумал  бы
вступать в него.
     - Так как же нам быть? - с болью в душе воскликнул Мендл.
     - Очень  скоро наступит перелом, и  тогда мы  будем нужны. Немного надо
подождать, потерпеть.
     - Легко вам говорить, Иван Петрович. Согласен, угон украинской молодежи
в Германию  тоже трагедия. - Мендл помолчал,  чтобы совладать  с собою, но в
следующую  минуту он  потерял  контроль  над  собой  и  стал громко выливать
накопившую  боль.  -  Безусловно,  трагедия...  Но  они и  их родители живы,
понимаете, остаются  живыми! Они-то могут  ждать.  А  мы?.. - глаза  Менделя
налились кровью, волосы на  голове  растрепались.  Далее  он  говорил сквозь
зубы, чеканя  каждое слово:  - Длинный  ров в глухом лесу,  стреляют в упор,
сваливают в яму, а кого  просто  живьем сталкивают... Потом три  дня  подряд
земля  шевелится... Вы, думаю,  прекрасно это  знаете! Черт подери,  неужели
наши,   отступая,  не  подумали  об   организации  подполья,   партизанского
движения?..
     - Не думали, что до этого дело дойдет. А теперь нужно время.
     - Нет,  Иван Петрович, - Мендл встал. - Мы все-таки пойдем, попытаемся.
Терять нам нечего.
     Убедившись в том, что усилия его напрасны, Иван Петрович покинул их.
     До условленного места осталось километров пять.
     Спустя некоторое время они добрались до  длинной, высокой скирды соломы
за деревней у леса, где должна была состоятся встреча.
     -  Странно, но никого  здесь  нет, - сказал  Пиня  после того, как  они
обошли скирду со всех сторон.
     - А ведь мы пришли вовремя.
     - Помнится, он несколько раз повторил, что придет на полчаса раньше.
     Они ждали час, другой, третий. Отошли в лес и оттуда долго наблюдали за
скирдой. Представитель так и не появлялся.
     -  Слушай,  Мендл,  вероятно,  он  потерпел провал и сейчас в  руках  у
немцев...
     - Ты хочешь сказать, что на допросе под пытками он может рассказать про
нас?
     - Кто его знает, что произошло и что происходит...
     - Признаться, мне он показался уж очень подозрительным.
     - Почему?
     -  Смотрел  он  на нас с тобой, когда  нас  знакомили, с какой-то плохо
скрываемой жалостью. Ты этого не заметил?
     -  Все это  тебе показалось, -  отмахнулся  Мендель. - Ждем  еще  час и
возвращаемся. Другого не придумаешь.
     Последующие  два  часа  ничего  не  изменили,   и  они  вынуждены  были
возвратиться назад. Достигнув  окраины Ружина, Пиня с Менделем поравнялись с
небольшой группой крестьян и услышали разговор.
     - Оце бачиш, карателi, - сказал пожилой  крестьянин, указывая на группу
немецких машин на боковой улице.
     - А ты вiдкiля знаешь?
     - Учора менi  сусiд  Грицько-полiцай сказав,  що в Ружинi  будуть  быты
жидiв.
     Мендл  почувствовал, как он  побледнел.  Ноги  у  него подкосились, его
затошнило, голова пошла кругом. Оба они остановились. Стояли неподвижно, как
будто их поразила молния.
     - С меня хватит, - тяжело  махнул  рукой Пиня, - уйду к своим друзьям в
деревню и буду жить  там в погребе, пока не  придут наши или пока не подохну
там, но немцам не дамся.
     Что  делать? Казалось, проще  простого -  бежать  всем из местечка.  Но
куда, к кому, когда? В  такой холод! Как бежать с мамой, сестрами, что может
сделать Соня, Фаня со  своим больным отцом?  Никогда не приходило Менделю  в
голову элементарная мысль о том, что человек так накрепко привязан к  своему
жилищу  и совсем беспомощен за его пределами, где он может просто не  выжить
из-за  голода и  холода. Именно  голод  и  холод - самые  беспощадные  враги
человека за пределами обжитого  места,  где налажен труд, который  позволяет
ему одеваться и питаться, иметь крышу над головой.
     Может  быть, уйти в лес? Всем  уйти.  Вырыть  там землянки  и  жить там
некоторое  время? Но как  прокормиться в  лесу? А  главное  -  как  соблюсти
конспирацию? Ведь леса в  здешних местах не такие уж большие. Неужели ничего
нельзя сделать, неужели нет никакого выхода из создавшегося положения?
     Дома Мендл не мог  себе  места найти. Он ходил по комнате, весь в плену
надвигающейся смертельной угрозы. Подходил то к маме, то к сестрам, Леночке,
тете  Хаве.  Все его нутро сковано было железным  обручем. Обнять бы всех по
очереди,  открыть  запертую  душу  и рыдать,  рыдать, дать волю облегчающему
потоку горьких слез...
     - Как  ты себя  чувствуешь сегодня, мамочка?  Я слышал  ночью,  как  ты
тяжело дышала. Отдохни, я помою посуду сам.
     А потом с деланой иронией, чтобы никого не насторожить:
     - Скажи, пожалуйста, я хороший у тебя сын?
     - Действительно хороший, сказать ничего не могу.
     -  Помнишь,  ты мне  прислала в Киев свитер? Синий, с  белой полосой на
груди.
     - Помню, а как же? С трудом достала пряжу. Хотелось, чтобы к лицу было.
     - Оставил я  его в Киеве и  ушел на войну.  Бывало,  холодными ночами в
окопе, как вспомню про него, так будто я тебя оставил, с тобой расстался...
     Леночка устала за день. Люся умыла ее и стала укладывать спать.
     - Расскажи мне сказку, - просила Леночка.
     - Я не умею их рассказывать.
     - Ты еще не взрослая?
     - Почему ты так думаешь?
     - Взрослые все рассказывают или читают сказки, а ты нет.
     - У нас, Леночка, книжек детских нет, а то я бы тебе прочитала сказку.
     -  Когда  ты  была  маленькая,  тебе  ведь  рассказывали сказки?  -  не
унималась Леночка.
     - Конечно.
     - Так расскажи и мне.
     Люсенька перебирала  в  памяти все  то,  что могло  послужить темой для
рассказа. Но как заставить себя уйти от ужасающей действительности в  другой
мир,  где побеждает  и  царствует добро,  свет, радость, если  в душе  кроме
смертельного страха - ничего?
     -  Давай,  я тебе расскажу про  рыбку, - сказала Люся и села на постель
около Леночки. Уверенности в том, что сказка получится, совсем не было.
     - Про золотую?
     - А ты знаешь эту сказку?
     -  Знаю. Мне  папа всегда читал  сказки перед сном. И про золотую рыбку
тоже.
     - Я тебе расскажу про обычную.
     - Которую ловят?
     - Которую ловят.
     - Давай не надо, чтобы ее поймали, ладно?
     - Ладно.
     Люся ушла в себя и задумчиво повела  свой импровизированный рассказ про
обыкновенную рыбку.
     -  Так вот, Леночка, недалеко от леса протекал веселый  ручеек, светило
солнышко,  было раннее утро. Ручеек был прозрачен, как  стеклышко  - водичка
чистая-чистая. Целыми днями резвился ручеек и поблескивал на теплом солнышке
- то наскочит на камушек  и забурлит, забулькает, то нырнет в густую заросль
зеленой травки  и зашуршит, то вырвется на широкий простор, где нет  никакой
преграды, и там, на золотом  песочке  затихнет, успокоится и  плавно потечет
дальше,  играя  россыпью солнечных  лучиков. Но  вот берега повернули влево,
потом вправо  и  ручеек тоже вынужден поворачивать  то в одну,  то  в другую
сторону.  Посмотришь на  такой  веселый, игривый, чистый ручеек -  и хочется
окунуться в  него, напиться водички.  На первый  взгляд кажется, что  в этом
ручейке никто  не живет. А на самом деле это не так. Там  живет много разной
живности.
     Поговорив с  матерью,  Мендл сел рядом с Люсенькой и положил руку на ее
плечо. В ушах гулко стучала кровь и заслоняла сознание. Он  не слышал их. Он
чувствовал их. И, почти не различая слов, неожиданно для себя самого ушел  в
придуманную Люсей сказку.
     Люся продолжала.
     - Однажды в этот  ручеек из речки,  куда он впадал, забрела серебристая
рыбка-карасик.
     - А серебристой рыбки тоже не бывает? - вдруг спросила Леночка.
     - Почему? Бывает.
     - А вот папа сказал, что золотая рыбка только в сказке бывает.
     -  Серебряной  из серебра,  как  и  золотой из  золота действительно не
бывает,  а  вот цвета, как  серебро, бывает. Ты  ведь  видела рыбок, которых
ловят,   -  так  вот,   они  блестят,  как  серебро,  поэтому   их  называют
серебристыми.
     Леночка смешно моргнула глазками, показывая этим, что она все поняла.
     - Забрела эта серебристая рыбка в озорной  ручеек и стала играть с ним.
То поплывет по течению, машет изо всех сил хвостиком и поплавками, старается
его обогнать, то - против него и старается его преодолеть. А то вдруг нырнет
в глубину и исчезнет из виду. Понравилось серебристой рыбке в  этом ручейке,
и забыла  она обо  всем:  о маме, папе, сестричках,  которые остались там, в
большой  реке, куда впадает  ручеек.  И  проходил  час за часом за  веселыми
играми.  Теплый, чистый  ручеек играл  на  солнышке,  вспыхивая ослепляющими
звездочками солнечных  лучей,  а карасик  то  нырнет глубоко  в заросли,  то
стрелой понесется вверх, выпрыгнет из воды высоко над поверхностью,  блеснет
серебристым бочком, изогнется и опять шлепнется в воду.
     Леночка   выбросила  ручки  вперед  со   сжатыми  кулачками  и   громко
засмеялась.
     -  И  был,  Леночка,  этот маленький солнечный  мир  ярким, прекрасным,
радостным и звонким.
     Голос  Люсеньки  притих,  прервался  на   одно   мгновение,  голова  ее
склонилась  на  грудь  и  светлые  ее  волосы  повисли  на  лоб.  Когда  она
выпрямилась,  в глазах ее  блестели слезы. Сидящий рядом с ней  Мендл крепче
прижал ее к себе.
     - Почему ты плачешь?  Ведь  ты сама  сказала, что рыбке  в ручейке было
хорошо.
     Люся закрыла на мгновение глаза и еле заметным движением головы привела
себя в чувство.
     - Это я так, Леночка. Давай будем рассказывать дальше.
     - Давай.
     - Наигралась рыбка в ручейке вдосталь. А тут и день кончается, солнышко
зашло, темно, страшно стало, и вспомнил  карасик про папу, маму, братиков. И
поплыл серебристый карасик по течению к  тому месту, где он впадал в речку и
где  в глубоких зарослях жила рыбкина семейка. Там давно уже подняли тревогу
- искали шалунишку-карасика.
     В  речке  ведь видимо-невидимо  хищных,  зубастых щук,  которые в любой
момент могли  проглотить карасика. Когда  стало  уже  совсем  темно, карасик
попрощался с веселым  резвым  ручейком,  лихо  вильнул хвостиком и  поплыл в
глубокую реку. Мимо прошмыгнула огромная  щука. Карасик насмерть перепугался
и юркнул вниз в заросли, зарылся в песочке и там дремал всю ночь.  А наутро,
когда рассвело, карасик  услышал: - "Карасик, карасик, где ты? Мы тебя давно
ищем, отзовись!"  Это  был голос  его папы,  измученного  в  поисках  своего
сыночка. Выскочил карасик  из  своего убежища и  ринулся к  нему. Карасик на
радостях заплакал, а папка его ругал за то, что он  уплыл  так далеко. С тех
пор  озорник-карасик  сам никуда не заплывает, а  только  вместе  со  своими
братиками. А теперь будем спать.
     -  Хорошая  сказка и папка  у карасика хороший - нашел его,  -  сказала
Леночка и закрыла глазки.
     Постепенно все, кроме Менделя, улеглись спать.
     Не владея собой,  он вышел на улицу  и направился к Шморгунам. Было уже
довольно поздно. Ноги несли его машинально. Он не отдавал себе отчета в том,
зачем  он  направился  туда  и что  выходить  из  дома в это время опасно  -
комендантский час.
     - Добрый вечер, - неуверенно прозвучал с порога его голос.
     Мендл вошел в комнату с пустым  взглядом, как слепой человек, несущий в
своем воображении нечто совсем  отличное от реального мира. Он  знал  больше
того,  что  знали  окружающие.  Но  поведать  им  все  - означало лишить  их
последней капли счастья жить, жить и дышать сладким  воздухом, быть согретым
хотя бы еще одной улыбкой ближнего, еще одной, пусть последней, но  радостью
видеть великолепие, величие восхода утреннего солнца над землей.
     Он вошел в комнату со страхом и  тревогой и, к своему удивлению, застал
там  тихую,  мирную  картину:  отец  кроил,  Соня  держала  в руках  утюг  и
собиралась гладить, Фаня распарывала какую-то одежду.
     Фаня сразу заметила что-то неладное.
     -  Это  ты?  Почему  так поздно? - спросила  она  и  посмотрела на него
пристально, задержав на нем на некоторое время свой взгляд.
     - Не знаю, - сказал Мендл с виноватой улыбкой.
     - Что-нибудь случилось? - спросила Соня тревожно.
     - Нет, все в порядке.
     Он стоял у порога, переминаясь с ноги на ногу.
     Что же  привело  его  сюда?  Этого  он  не  сознавал.  В голове  плотно
закрученным вихрем проносились события дня.
     Да,  это было  на  окраине  деревни. Именно там...  Женщина... молодая,
волосы пшеничные, лицо светится каким-то особым светом.
     Соня прервала его мысли.
     - Если не секрет, то где "мы" были вчера?
     Мендл долго не отвечал.
     Перед  ним,  словно живая,  эта  сияющая  счастьем  молодая женщина  на
окраине села.
     - Вообще-то секрет, - сказал он, наконец.
     - Скажи пожалуйста! - съязвила Соня.
     Мендл  не в  силах был  отмахнуться,  избавится от  того,  что он видел
вчера.

     Эта  женщина  шла рядом  с  молодым  человеком  -  ее  суженым.  Каждое
движение,  взгляд,  осторожная  плавная  походка говорили  о  том,  что  она
находится  на  пороге  великого  события  в  своей  жизни,  к  которому  она
готовилась с детства и к которому все это время стремилась ее женская плоть.
Молодой человек смотрел на нее подчеркнуто покровительственно. А она...
     - Может ты сядешь, наконец, - раздался Фанин голос, - что-то ты сегодня
какой-то странный, не от мира сего. Садись, раз уж пришел.

     ...А она,  эта  женщина,  время  от  времени награждала своего спутника
виновато-счастливым,   гордым  взглядом.  Она  готовилась  подарить   своему
избраннику, да и всему миру, нечто необыкновенное, неповторимое.
     Раньше он не обратил бы на  это никакого внимания, но на этот раз Мендл
почувствовал жгучую боль в сердце.
     На днях в магазине, в перерыве от работы, дядя Велвл его спросил:
     - Тебе нравится Фаня?
     Не  дожидаясь ответа, старик отвернулся  в  сторону и  совсем не своим,
подсевшим, тихим голосом добавил:
     -  Шестнадцать лет девушке! Такая красавица, умница...  Ничего  еще  не
испытала в своей жизни. Ни-че-го!
     И, мотая своей большой головой, продолжал:
     - Не может судьба быть столь жестока. Прервать этот удивительный росток
и не  дать ему испытать предназначенное самой природой  счастье, не дать ему
повториться!?
     Мендл  подошел к Фане. Она  испугалась блуждающих его  глаз,  но готова
была его выслушать.
     -  Я должен  тебе  кое-что  сказать наедине,  - сказал он решительно. -
Пошли?
     -  Подожди,  я  сейчас, -  сказала Фаня с тревогой  в  голосе,  которая
передалась  остальным в  комнате.  Она  положила свою работу на стол,  и они
вышли в сени.
     Только  одну секунду  они  стояли  молча.  Этого было достаточно, чтобы
понять друг друга.
     - Фаня, Фанечка! Прошу тебя, очень прошу, иди, иди ко мне, -  шептал он
бессвязно,  взяв  ее  за руку. Смятение,  страх не могли  подавить  ощущения
нежности и тонкости ее худенькой руки.
     - Не нужно, я все поняла сразу по твоему лицу, когда ты пришел к нам. Я
все Мендл, понимаю.
     Она задыхалась, дрожала, слезы потоком лились из  ее глаз - все ее лицо
было влажным, горячим.
     Он обнимал ее - покорную, слабую, нежную - целовал, прижимал к себе.
     - Маленький человечек,  я хочу тебя спасти и не могу,  никак не могу! А
сейчас... сейчас думал подарить тебе хоть немножечко счастья и даже этого не
могу сделать... Не могу!
     Тяжелые рыдания вырвались из его груди. Он неистово целовал рот, глаза,
гладкие,  пылающие щеки, вьющуюся на ее груди ласковую  косу. Потом свалился
на колени, обхватил ее стройные, упругие ноги и прижался к ним.
     - Дурачок ты! - услышал он сквозь слезы, - не можешь - и не надо. Я все
знаю  - они уже здесь,  недалеко...  Но что поделаешь, Мендл, - от того, что
предначертано, не уйдешь...
     Он ощутил у  себя на голове ее теплую руку. Она медленно перебирала его
волосы и продолжала:
     - Я на все готова.  Не плачь, Мендл, не плачь! Пойдем отсюда, пойдем. Я
прошу тебя.

     Раннее  утро - прохладное,  сырое. Не совсем еще рассвело. В  полумраке
убогость  и  нищета  выстроившихся у  реки, покосившихся, обшарпанных домов.
Перистые облака неподвижно повисли  багряными  рядами над местечком.  Слышен
равномерный шум водопада на плотине.
     По  дороге,   идущей   от  гетто,  потянулись   его  жители  в  сторону
жандармерии, которая находится  за рекой, за  плотиной. В  этот  день должна
состояться  очередная проверка. Шли  вразброд,  держались  семьями, почти не
разговаривали. Каждый  старался спрятать свой страх не только от окружающих,
но и от самого себя.
     Дядя Велвл  шел, тяжело ступая своими массивными ногами. С начала войны
и до последнего  времени его  питала  уверенность  в том,  что Красная армия
должна  скоро  перейти в наступление. Это поддерживало его дух. Но проходили
дни, месяцы, а положение на фронтах все  ухудшалось.  Дядя Велвл замкнулся в
себе, стал молчалив.
     Янкель отчитывает  своих сынов, которые не хотят идти  на проверку. Они
доказывали отцу, что вполне можно один раз ее пропустить, и ничего за это не
будет. Их у него четверо. Самому младшему - восемь.
     Усталой  походкой  шла  Этл  со  своими детьми. В  последнее  время  от
непосильного труда она стала  жаловаться на ноги. Мендл с  одной, а Голда  с
другой стороны поддерживали маму за руки. Тетя Хава с Леночкой остались дома
- их еще в списках не было. Когда уходили, Леночка еще спала крепким сном.
     На  плотине,  около мельницы,  ветер  закружил вихрем и  поднял высокий
столб дорожной пыли. Медленно, словно знамение беды, перемещался вихрь вдоль
дороги,  впереди  идущих.  Привязанные  к   берегу  лодки  покачивались   от
набегающей  на  берег  волны,  и  слышно  было, как  звенья массивных  цепей
временами  ударяли  в  их  борта.  Шум  падающей на  плотине  воды  по  мере
приближения  усиливался.  Водная  лавина  переваливалась  через  задвижку  и
устремлялась  вниз  с  громовым   угрожающим  ревом.  Часами  бывало,  Мендл
просиживал здесь  со своими  друзьями. На этом месте он в шесть лет научился
плавать. Потом отважился нырять в воду с  высокой двухметровой боковой стены
и очень этим гордился.
     У мельницы было пусто: ни подвод, ни людей, как это обычно бывало.
     За плотиной  дорога выходила  на  площадь. Слева - жандармерия, рядом -
деревянная церковь. Старая женщина, идущая навстречу, остановилась, опустила
на   землю  свою  поклажу,   повернулась  лицом  к  церкви,  перекрестилась,
поклонилась и заплакала.
     С правой стороны, у реки - Баламутовская школа.  У школы военные машины
небольшой   фронтовой   немецкой   части,   которая  несколько   дней  назад
остановилась в Ружине. Солдаты расположились в школе.
     Остановились  на  площади  около  жандармерии   и   как  обычно   ждали
переклички. Собралось человек сто пятьдесят мужчин, женщин, детей.
     Обратив свой  взгляд  в сторону  жандармерии,  Мендл  заметил  какое-то
необычное  движение  во  дворе.  Раньше двор  пустовал.  Выходили на площадь
два-три полицейских и один немецкий жандарм, и перекличка начиналась. Здесь,
на  площади,  собственно  ничего  подозрительного  не было. Но во  дворе, за
зданием... Сердце  у Менделя усиленно  забилось. Нужно  было бы предупредить
всех. Но поднимать панику? Может быть, эта возня во дворе их не касается. Но
тревога все усиливалась. Мендл стал искать в толпе дядю Велвла. Тот  стоял в
глубине толпы и дрожащими руками обнимал чьих-то  двух детишек. Глаза у него
беспокойно  обегали  окружающих  в надежде  услышать хоть  какие-либо  слова
успокоения, заверения  в том, что ничего необычного не  происходит. Рядом  с
Менделем - Аркадий. Тот с  неестественно бледным лицом слушает  и пристально
наблюдает за тем, что творится во дворе жандармерии. Менделю стало ясно, что
не он один заметил надвигающуюся беду.
     -  Держаться!!! Прежде всего держаться!!! - процедил он сквозь насмерть
сдавленные  зубы. Стальной ненавистью звучал внутренний голос. -  Просто так
не сдамся!
     Позади  Менделя  Янкель по  очереди сжимал в объятиях  своими тяжелыми,
мускулистыми руками непокорных сыновей. Обезумевшему от  горя отцу казалось,
что  чем крепче он будет держать  своих  детей  около себя, тем  они будут в
большей безопасности.
     - Боже мой, - шептал он по-еврейски, - неужели тебе недостаточно  того,
что было? Защити нас, огради! Я стану на  колени, склоню голову перед тобой,
застыну навек и  так  буду мертвым камнем  стоять перед тобой  вечно, только
спаси  их! Возьми,  Боже, мою  жизнь, немедленно возьми  ее у этого  старого
дурака, который не разрешил детям остаться дома. Не губи их!
     Янкель запрокинул назад  свою ярко-красную голову, закрыл глаза, открыл
широко рот. Из груди у него вырвался вопль отчаяния.
     - Мальчики  мои  родные,  - продолжал тихо плакать Янкель, - вы ведь не
хотели идти сегодня сюда! Как же я, распоследняя дубина стоеросовая, затащил
вас сюда, родимые вы мои!?
     Тревогу  почувствовали женщины. Голда с  Люсей  прижались к маме и тихо
плакали. Мать стояла между ними неподвижно. Она обнимала их за талию, а сама
вытянулась во  весь рост, развернула широко  свои плечи  и  выставила вперед
грудь. Расширенные, без  единой слезинки  глаза  ее смотрели прямо в сторону
своры убийц, которые копошились  там во дворе. Длинные  взлохмаченные волосы
этой сорокалетней женщины, наэлектризованные смертельной дрожью  ее дочерей,
высоко  вздымались над бледным  лбом  и  спадали  буйной  космой  на  плечи.
Казалось, губы ее сдавлены были навек. Она выглядела несокрушимой крепостью,
крепостью  материнства,  человеческого разума перед  вероломством  оголтелых
выродившихся  вандалов.  Любая что  ни  на  есть  гнуснейшая  в  мире  сила,
сохранившая еще  хотя бы одну-единственную каплю человечности,  отступила бы
перед  ней! Но увы!  Те,  кто ей противостояли,  кровожадные, пьяные скоты и
подонки,  уже  давно и окончательно выродились в диких изуверов, для которых
не существовало ничего святого на свете!
     Мендл оторвался от своих и  повернулся к  дяде Велвлу в  надежде что-то
услышать от него. Но не успел он этого сделать.
     На крыльце  жандармерии  появились  ее  шеф и  начальник  полиции Павло
Рудько. Рядом - его заместитель Халюк, палач от природы, - небольшого  роста
с  бульдожьим  лицом и  узким  лбом,  точечные,  серые,  кровожадные  глаза,
расплющенный красный  нос, выдвинутые вперед скулы. Форма на  нем отличалась
от других. Она была темного цвета, брюки-галифе, погоны на плечах,  сапоги с
блестящими крагами,  портупея  через плечо, огромная кобура с пистолетом  на
левой стороне, в правой руке - нагайка.
     Сразу бросилось в глаза то, что на этот раз все они под наркотиками или
алкоголем  -  затуманенные  глаза,  нечеткие  движения.  Шеф  жандармов  дал
команду, и Рудько начал поверку.
     Люди стали в ряд по четыре-пять человек, и проверка началась. Казалось,
все как прежде.
     "Может быть, мы  зря паникуем? У них, видимо, какой-то праздник или они
отмечают очередную  свою  победу", - подумал  Мендл  и несколько успокоился.
Затихли и другие. - "Перекличка будет как и раньше. Сейчас она закончится, и
все разойдутся по домам."
     Но не успел Халюк закончить список, как со стороны центрального  входа,
как  удар  молнии,  раздалась  команда  на  немецком  языке,  а затем  и  на
украинском. И  в  этот момент  одновременно из  двери  жандармерии  и  двора
ринулись немцы и полицейские.
     В одно мгновение пришедшие на проверку были окружены двойным кольцом.
     В одурманенных обличьях убийц - необузданный порыв безмозглых хищников,
спущенных, наконец, с цепи  на жертву.  Оцепенение,  ужас охватили всех тех,
кто оказался в мертвом кольце.
     Женщины и дети голосили, плакали, обнимали друг друга. Мужчины пытались
успокоить близких,  а сами  были совершенно  беспомощны  перед надвигающейся
расправой.
     Все окружающее  пространство  содрогалось от стенаний и  плача. Палачей
это раздражало, и в ход пущены были приклады, нагайки.
     Сердце готово  было разорваться  у  Менделя, когда  он  услышал рыдания
матери,  бросившейся к  нему на  грудь. Голда  стояла бледная, помертвевшая.
Мендл привлек к себе Люсеньку. Его пальцы утонули в золоте ее светлых пышных
волос, развеянных  крупными локонами на хрупких покатых плечах. Они смотрели
друг другу в  глаза, в самую их глубину, где  пока еще пульсировала роднящая
их обоих юная кровь.
     Они прощались навек!
     Солнце  наше ясное!  Ты  взошло в  это  роковое  утро багряно-холодным,
притихшим.  Как  же ты, наше  вечно ласковое, великое светило, не остановишь
эту кошмарную резню!?
     Ты, которое своими благотворными лучами освещаешь землю, даешь ей жизнь
и радость, беспомощно смотришь  на то, как эту же жизнь уничтожают,  топят в
крови.
     Зачем  же ты, солнце наше светлое,  дало жизнь этим извергам с красными
охмелевшими глазами, звериными, перекошенными лицами? Они лишены разума и не
внемлют ни крикам, ни стонам, ни плачу ни в чем  не повинных людей. Зачем же
ты, светило  наше вечное,  дало  этим скотам жизнь? И как же ты можешь в эту
минуту  бесстрастно  взирать  на  землю?   Почему   ты  не   раздуешь   свой
могущественный огонь  и не испепелишь  их? ПО-ЧЕ-МУ, солнце наше, почему  ты
молчишь, глядя на это побоище?
     Что  же это  происходит  в этом  мире,  который  освещается  тобой  для
счастья, мира, радости? Что?!
     Милое наше, доброе, ласковое  солнышко! Сделай что-нибудь, останови это
чудовищное убийство! Останови!
     Но холодный ветер, завывая, нагнал тучу, и солнца не стало.
     Кто же может защитить этих несчастных людей?
     Боже наш праведный! Как же ты допускаешь этот братоубийственный кошмар?
Для чего?
     Плачут, громко  плачут  в ужасе  женщины  и  дети, угрюмо опустили свои
головы  мужчины,  а  очумевшие  в  безумном  угаре  убийцы  окружают   толпу
несчастных, чтобы погнать их на смерть.
     Вот сгрудились вместе Меер и двое прекрасных  дочерей  его. Дядя  Меер,
Фанечка, Соня, тетя  Лея обнялись, рыдают.  Девочки  поддерживают отца -  он
валится с ног от горя.
     Не отпуская Люсю, Мендл повернулся к Аркадию.
     - Аркадий, слушайте меня! Умирать, так с музыкой. Я прорываюсь и бегу к
реке,  вы  в  другую сторону. Народ побежит  за нами. Так, может быть,  хоть
кто-то спасется.
     - Давай! - решительно сказал Аркадий.
     - С Богом! - кинул Мендл и тут же со всех сил закричал на всю площадь:
     - Бегите все кто куда! Бегите! Смелее! - и резко рванулся вперед.
     На него тут же  надвинулась  хмельная, с  пустым взглядом, одурманенная
каким-то зельем,  красная  рожа Павла  Чумака. С отчаянной невероятной силой
Мендл  схватил его за руки,  в которых  он держал автомат, и  свалил его  на
землю. Падая,  Чумак задел стоящего рядом другого  полицая  - Засляна. Мендл
прорвался  сквозь  плотное  кольцо  полицаев.  Но  впереди  еще  вооруженные
эсесовцы. От неожиданности немцы пришли в замешательство. Их сбивали с толку
многочисленные команды,  которые начали раздаваться  со  всех  сторон. Мендл
напряг  все  свои  силы  и понесся вперед.  Лавируя, проскочил  между  двумя
немцами, которые  тщетно пытались его  задержать.  В  следующее мгновение он
оказался за пределами распадающегося в суматохе оцепления.
     С быстротой молнии  Мендл достиг противоположной стороны улицы.  Первая
автоматная  очередь подняла пыль у самых его ног. Но  вот он  уже у высокого
сплошного  полутораметрового  деревянного  забора.  Рывок  -   и  тело  его,
подхваченное  силой  страха,  взлетает вверх  и  опускается на  спасительной
противоположной  стороне  забора,  где  он  оказался  невидимым  со  стороны
площади. В этот момент он услышал сдавленный голос Аркадия:
     - Бегите к церкви, к лесу!
     Автоматные очереди, команды,  крики, плач,  - все смешалось в кошмарном
вихре смерти, бушующем над площадью между жандармерией, церковью и школой.
     В  бешенстве мечется  по  площади Халюк  и  его шеф  Рудько  -  старик,
ребенок, женщина - выстрел в упор, пьяная ругань, мат.
     Оказавшись за забором, Мендл на секунду задержался - длинная автоматная
очередь прошила забор. Спохватившись, побежал  в сторону школы,  за  которой
лес.
     В возбужденном сознании вспыхнуло:  "В  школе-то  немцы!"  Но было  уже
поздно.  Другого  выхода  нет. Идти напролом, и только.  Что  будет... Мендл
быстро пересек несколько огородов, достиг идущей к гребле дороги, по которой
они недавно шли  на проверку. Проскочил ее  и оказался в  прибрежных  кустах
около школы. Но кусты были совсем редкие и скоро вообще кончились.
     Только он выскочил на  открытое место, как то, что он увидел, заставило
его остановиться. Его словно парализовало.
     "Все! Игра окончена!" - мелькнуло в голове.
     Слева, совсем рядом, на крыльце  школы,  -  немцы.  Их  много,  человек
пятнадцать. Они выбежали на выстрелы  и крики.  Он стоял  с глазу на глаз со
смертью, на самом виду. Сердце стучало в ушах, рубашка прилипла к телу, ноги
подкашивались... Он  стоял перед своими убийцами,  как затравленный зверь, и
ждал конца.
     Жандармы, эсесовцы  и полицейские после  некоторой растерянности начали
приходить в себя. Часть из них ринулась вдоль улицы и погналась за теми, кто
побежал  за  Аркадием.  Остальные  -  в сторону  гребли. Строчили  автоматы,
раздавалась немецкая и украинская ругань, стоны,  крики, вопли... На площади
оставались убитые и раненные.
     Мендл  продолжал  стоять и  ждать  своей смерти.  Но  проходили длинные
секунды, а немцы у школы смотрели на него, на все остальное, что происходило
на  площади, и бездействовали.  Мендл  на  миг повернулся лицом  к  плотине.
Сквозь густую пыль он увидел бежавшую толпу.
     За  ними -  Осадчий,  Халюк,  Заслян,  эсесовцы, жандармы.  Вот в толпе
мелькнула Голда, а сзади мама и Люся.
     - Боже, соверши чудо, сохрани им жизнь! - процедил сквозь зубы Мендл.
     Сердце, словно  падающий молот, удар  за ударом. И  каждый из них еще и
еще раз  воспламенял в  жилах кровь.  Удар,  еще  удар!  Неужели  последний?
Сколько еще осталось? Какое благо ощущать каждый очередной - он еще жив!
     Около мельницы уже вовсю свирепствовала кровавая вакханалия. Мост усеян
убитыми и раненными.  Почуяв  запах  крови,  вконец  озверевшие убийцы косят
автоматными очередями всех  и вся. Старший  сын Янкеля  прыгает через перила
моста  и  исчезает в  водной  пучине. Вслед за этим на поверхности всплывает
кровавое пятно.
     За углом мельницы, прижавшись к  стене, стоит его  мать  Эстер. Она все
это  видит.  Волосы  вздыблены, в  глазах безумие.  Другой сын,  только  что
вырвавшись из ее рук, взбирается по  пожарной лестнице вверх, чтобы скрыться
в слуховом  окне. Эстер медленно опускается по стене и падает навзничь.  Она
уже не увидит, как ее младший сын повиснет головой вниз на последней ступени
у слухового окна...
     Халюк  настигает черноволосую,  совсем  еще  крошечную девчонку.  Этому
зверю   мало   ее   просто   пристрелить.   Ему   нужно  сначала  насытиться
нечеловеческими страданиями невинной жертвы. Он вытаскивает из-за пояса свою
нагайку  и обрушивает ее сначала на распластавшегося у  его ног, с  ужасом в
глазах, ребенка, а потом разряжает в него свой пистолет...
     Заслян догоняет Этл. Автоматная очередь, обжигающий удар в спину, и она
останавливается.  Грузно, медленно  валится на  бок. Она вскидывает  руки  к
небу,  как бы посылая проклятия  убийцам.  А взор ее  по-прежнему  устремлен
туда, куда бегут ее дочери.
     Не  добежала  до конца плотины  Люсенька. Сраженная, она  ухватилась за
перила  плотины, прерывисто стала опускаться на колени,  прижалась  лицом  к
холодной решетке  и навсегда остановила  свой взор в сторону вечно шумящего,
неумолкаемого водного потока, как бы завидуя ему...
     Лишившись  надежды  на  спасение, Мендл  ждал развязки. Но  никто в его
сторону не стрелял. Молниеносная мысль -  он спасен! Да, да, как ни странно,
спасен! Во  всяком случае, есть шанс! Он виден со стороны площади, где полно
полицаев и эсесовцев, и со стороны школы, где  стоят немецкие солдаты и, тем
не менее, никто в него не стреляет.
     Каратели в сторону школы стрелять  боятся - не  убить бы кого-нибудь из
фронтовиков.  А последних  это  побоище не касается. Ну конечно же, немцы  у
школы без оружия!
     В  мгновение  ока Мендл сорвался  с  места, обогнул ближайший за школой
дом, второй, третий и достиг, наконец, первых лесных посадок. За  ним погони
не было. Некоторое время он еще бежал,  тяжело дыша, задыхаясь, спотыкаясь о
кочки, продираясь сквозь кусты. Наконец, он углубился  далеко в лес.  Устало
остановился, прислушался. Вдали еще раздавались выстрелы.
     Мендл опустился на широкий пень, перевел дух, свесил руки вниз, уставил
бессмысленный взгляд в землю.
     - А дальше что? - возник вопрос. - Я жив, а мама, Голда, Люся?  А что с
Хавой, Леночкой? Куда теперь мне  податься? Оставаться в Ружине? Ни за  что!
Пусть фронт  за  тридевять земель,  на Волге, Урале, в  Сибири -  все  равно
дойду. Один дойду. Надо отомстить. Пока на земле живет хоть один только гад,
одна только скотина - драться до последнего вздоха!
     Не сиделось, вскочил.  Подошел к  стоящей  рядом  березке. Обнял ее,  с
силой прижался к ней, прислонил щеку к холодной  коре и  так стоял несколько
минут. Вздрагивал от каждого доносившегося до него выстрела.
     Постояв  немного,  вдруг  стал  медленно  опускаться   вниз,  продолжая
обнимать ствол дерева и  не отнимая от нее  своего  лица.  На щеке появились
царапины, но Мендл не чувствовал их.
     Он  присел  на  корточки,  отпустил  березу,  обхватил  голову  руками,
повалился навзничь на землю.  Что-то  настойчиво пробивалось через  туманную
пелену беспорядочных мыслей.
     Он вскочил на ноги, заметался  между деревьями, потом пошел  ускоренным
шагом по лесу. Куда идти?
     Прошло  два-три  часа,  а  он  все  еще  бродил  по  лесу.  Нужно  было
сосредоточиться, трезво оценить обстановку и что-то решить.  Но это никак не
удавалось сделать. В голове  проскочило какое-то имя. Да, да, конечно! Опять
забыл, схватился за голову.
     -  Как  же  я мог  не  подсказать им, куда  лучше бежать!? Ведь там, на
площади  -  церковь. Может  быть, они  там спаслись бы?!  А  они побежали  к
плотине. Там ведь все простреливается. И, конечно же... он теперь один!
     -  Хава,  Леночка!  -  спохватился  Мендл.  -  Где  они? Как они?  Надо
пробираться в местечко, узнать, что с ними.
     И опять это имя. Оно связано с тетей Хавой, с Леночкой.
     - Анна  Ефимовна!  Винничук!  К  ней! Она ведь  живет  на окраине леса.
Быстрее туда! Может быть, она поможет, сходит в местечко и все узнает.
     Из последних сил Мендл продирался сквозь кусты, ветки, заросли. Ноги не
держали, он падал, и каждый раз ему казалось, что больше нет  сил подняться.
Но  он  вставал  и  бежал  дальше. Наконец,  сквозь  заросли  показался  дом
Винничуков. Дом стоял один в лесу. Сразу приблизиться к  нему было опасно, и
Мендл притаился. Вскоре он услышал звук падающей  дужки ведра, поставленного
на землю. Этот звук раздался со стороны огорода. Мендл увидел Анну Ефимовну.
     -  Анна  Ефимовна! - позвал он  тихо  и  испугался своего  собственного
голоса.
     Анна Ефимовна, полусогнувшись, что-то делала на огороде. Услышав голос,
она вздрогнула, некоторое время оставалась в той же позе, потом выпрямилась.
     - Боже мой! Мендл, это ты!? Скорее в дом!
     Анна Ефимовна затащила его в хату. Повернула его за плечи лицом к себе.
Мендл  стоял  с  опущенной  головой -  затравленный,  загнанный,  униженный,
потерявший, кроме своей собственной жизни, все. Он не в силах был посмотреть
ей  в глаза.  Он  был  бледный,  взъерошенный,  машинально  удерживал  рукой
огромный, оторванный клок полы  телогрейки. Анна Ефимовна посмотрела на него
пристально  и в  ужасе отступила  назад. Сложила руки вместе  и прислонила к
губам. Из глаз ее полились слезы.
     "Тот ли  это  Мендл  - пытливый,  ухоженный,  счастливый Мендл, который
только год назад приходил сюда к Юре?" - подумала она, глядя на Менделя. Она
вспомнила про своих детей - Юру и Тамару. Дочь она вынуждена прятать у своих
ближайших родственников,  далеко  от  Ружина,  чтобы  спасти  ее от  угона в
Германию. А сын  - на фронте и  что с ним, она не  знает. За  все время - ни
одной весточки.
     Анна Ефимовна громко зарыдала.
     -  Мендл,  дорогой, ты живой!  Раздевайся, садись за  стол, я  накормлю
тебя.
     - Что  вы, Анна Ефимовна!  - еле  вымолвили запекшиеся от горя губы.  -
Какая тут еда...  Я  думал,  может вы успели что-либо узнать, живы ли  мои и
вообще кто нибудь.
     - Я  была  у  подруги, которая  на  Школьной по  дороге на  Пустоху,  и
возвращалась я лесом. Центр был оцеплен полицией.
     - Я пойду сейчас узнаю, что с Хавой и Леночкой.
     - Мендл, Мендл, дорогой, нельзя этого делать ни мне, ни тем более тебе.
Эти  звери  теперь  там вовсю  бесчинствуют.  Они  сейчас ищут спрятавшихся,
рыскают по домам и роются в вашем несчастном барахле. Подлюки, мародеры! Они
на все способны.
     Анна Ефимовна говорила и  прикрывала дрожащими  руками  рот, на  глазах
висели слезы.
     - Мендл, этого делать нельзя. Ты погибнешь и никого не  спасешь! Пойми,
это глупо! И мне никак нельзя. Сиди пока здесь. Поспи, поешь.
     - Тетя Аня, я побегу.
     - Это безумие!  Не делай этого! -  услышал  он вдогонку.  Но Мендл  уже
выскочил за порог.
     - Мендл,  дорогой,  вернись!  - еще раз донесся до  него дрожащий голос
тети Ани.
     Он помчался  по лесной тропе вдоль Раставицы в сторону Пустохи.  Там, в
этой стороне,  есть мост.  На одном дыхании он  пробежал километра четыре. У
моста,  в   прибрежных  кустах,  пришлось  задержаться  и  некоторое   время
понаблюдать  за дорогой. Потом он  рывком перебежал  через  мост. На  другой
стороне  реки  он  огородами  помчался  в   обратном  направлении,  стараясь
прикрываться от домов и дороги.
     Наконец, он добрался до окраины местечка и скрылся за развалинами дома.
Осторожно выглянув,  Мендл понял, что Анна  Ефимовна  была права. На  улицах
патрули. Пройти вдоль берега тоже невозможно - и там полицейские. А где-то в
центре раздавались пьяные голоса и одиночные  выстрелы. Горели дома.  Черный
густой дым покрывал большую часть местечка.
     Мгновенным  броском он пробежал открытое место  и  оказался  в глубоком
заросшем рву, который окаймлял когда-то самую  большую, взорванную несколько
лет тому назад,  церковь. Там  он  лежал  с  полчаса,  не  имея  возможности
выбраться.
     - Мендл, вставай  быстрее, пошли  ко мне, в местечко нельзя. Пробирайся
по рву, я тебе дома все расскажу.
     Он услышал совсем близко приглушенный женский голос. Мендл вздрогнул. К
нему  спиной  стояла  тетя  Настя,  которая  когда-то  работала уборщицей  в
магазине  у отца. Она стояла  наверху около  столба  и  смотрела в другую от
Менделя сторону, чтобы не вызвать подозрения. Тетя  Настя ушла в направлении
своего дома, который стоял недалеко за местечком.
     Мендл подождал немного, пока она скрылась из виду.
     Через некоторое время они сидели в  темном сарае, набитом сеном, и тетя
Настя тихо говорила.
     - Я  увидела тебя и все поняла. Не ищи их. Хаву вашу эти ироды схватили
у вашего  дома  и увели.  Она ушла одна, молча, видимо, чтобы не выдать, что
Леночка там в  доме.  - Настя замолчала,  глотая слезы.  - А через некоторое
время я услышала плачущий голос со стороны реки: "Мама, мамочка, где ты? Мне
страшно, забери меня отсюда!"  - кричала  Леночка. - Я думала, сердце мое не
выдержит.
     Тетя  Настя  опять  замолчала.  Мендл почувствовал, как  подступивший к
горлу  ком  перекрывает дыхание. Дальше  все,  что говорила  тетя  Настя, он
слышал в полуобморочном состоянии.
     - Я побежала к реке, к ней. Издалека увидела Леночку на берегу, у самой
воды. Ручонками она растирала слезы на глазах. Она боялась идти к домам, где
стреляли. Я не успела, Мендл, не успела... Из-за дома вышли Чумак и Осадчий,
и я  услышала: "Дивись, жидиня плаче!  Ну-ка, прiстрели ii, Павло." Я стала,
как вкопанная.  Неужели они  способны на это?  И  грянул выстрел... Замолкла
девочка...
     Плач прерывал рассказ.
     -  Кто этих  иродов рожал? Какая мать? Пристрелили девочку  и  ушли  не
глядя. Я подошла, Мендл, подошла...  Леночка лежала  у  самой воды, раскинув
ручонки. Беленькие ее волосики развивались в  окровавленной воде... Волны ее
ласкали...   Последний  раз...  ее  ласкали.  Не  дали  мне   эти  скоты  ее
похоронить...

     Мендл   шел  по  холмистому  Волынскому   полю,  изрезанному  глубокими
оврагами.  Стояла  ненастная  погода с  дождями  и  сильными  ветрами.  Ноги
разъезжались  в  мокром,  липком  украинском  черноземе.  Вокруг  -  унылое,
безлюдное поле с серым облачным небом над  ним. Все это казалось  ему чужим,
враждебным.
     Как  он любил эту  землю раньше!  Раздольные,  широкие,  залитые яркими
солнечными  лучами холмы, разукрашенные  полосами самых различных  цветов  и
оттенков: яркой  зеленью  многолетних  трав,  пылающей желтизной  медоносной
гречихи,  золотом  колосовых.  Упругий степной  воздух  звенел  разноголосым
пением птиц, ласкал теплым, нежным ветерком.
     Загадочными  были   глубокие   овраги.  Они  зарастали   летом   густым
кустарником.  И  однажды, в тридцатиградусную июньскую жару, играя со своими
товарищами  в  войну,  Мендл обнаружил на дне  оврага, в  почти непроходимых
зарослях, большую глыбу  кристально  чистого, ослепляюще белого снега. Какое
сильное впечатление это на него произвело!
     А  сейчас  он устало  плелся  по  грязной  немощеной дороге,  с  трудом
вытаскивая  дырявые  сапоги из  глубокой,  липкой  грязи.  Вокруг  тоскливое
пространство, затянутое густыми испарениями.
     Временами на  него  надвигался приступ  горя, и  он  обхватывал  обеими
руками живот, будто его только что полоснули ножом, и так, согнувшись вдвое,
долго стоял, словно подпиленное дерево, на пустынной дороге посреди степи.
     Мендл обошел  несколько деревень,  заходил к знакомым людям. Уже сутки,
как он ищет, кто бы ему рассказал о судьбе матери и сестер. Говорили,  будто
бы кто-то из них спасся и прячется в Ружине или соседней деревне.
     Фаня, Соня, дяди  Меер, тетя Лея погибли... В числе других они остались
стоять на площади. Их окружили, потом увезли в лес и там расстреляли.
     Наступили сумерки, когда он, наконец, добрался до окраины Ружина.
     -  Здравствуй, Мендл! - услышал он знакомый голос и то, что  он увидел,
привело его в замешательство.
     У  обочины  дороги  стояли  Леня  Гусько  и  Борис  Грыбинский.  Зримое
напоминание о лучших школьных годах! Мендл почувствовал, что у него прямо на
глазах,  только что, отобрали счастливую судьбу и  тут  же наделили  другой,
невольничьей судьбой смертника. Но не только это его взволновало.
     Он смотрел на своих бывших друзей и думал. Есть ли на  свете незыблемые
ценности,  в  которых  можно  твердо верить?  Если  нет, то  как жить? Можно
разувериться в  идее, философии,  учении. Это  тяжело  и трагично. Но  когда
вчерашний  товарищ совершенно  неожиданно переходит на сторону  смертельного
врага?!  Кому тогда верить? С кем вместе  идти  дальше по  земле? Что вообще
ожидает людей в будущем?
     Стоит,  сгорбившись  Мендл  под  тяжестью  своего  несчастья  в  рваной
нараспашку телогрейке, в грязных сапогах,  и  смотрит  из-под бровей на двух
бывших своих школьных друзей. Они сами остановили его и поздоровались с ним.
Это его удивило. Борис  Грыбинский и  Леня Гусько... Вот так встреча! Как же
они одеты, словно не огонь войны полыхает кругом, а наступила, наконец,  эра
мира и процветания.
     Мендл интуитивно выпрямился. Выглядеть несчастным перед ними? Такого он
подарить им не может.
     Молча измерили глазами друг друга. Потом Борис сказал:
     - Если ты ищешь своих,  то Голда жива.  Была у Гали Кажукало. Теперь не
знаем  -  отправилась искать  тебя.  И еще.  Лучше тебе  на глаза  Рудько не
показываться. Обещал повесить тебя на первом же суку. Будь здоров, Мендл.
     Борис подал знак Лене, и они двинулись вдоль улицы.
     Некоторое  время  Мендл оставался стоять на месте. Он смотрел им вслед,
ошеломленный полученным от них неожиданным известием.

     В  окнах света не  было.  Мендл подошел близко  к двери. Он услышал еле
различимые тихие  голоса,  плач.  Знакомый  голос  перевернул ему  душу.  Он
пошатнулся и ухватился за косяк двери. Не мог сдвинуться с места. Закричал:
     - Голда, Голдочка, это ты?! Дорогая, ты жива!
     Мендл ринулся к сестре. Обнявшись, они стояли долго и молчали.
     От Голды Мендл узнал, что мама и Люся погибли на мосту.
     Всю неделю Мендл с Голдой скрывались у Анны Ефимовны.
     Мендл  твердо  решил  уйти с Голдой  к  линии  фронта и по  возможности
пересечь ее.  Они тщательно готовились к  этому. За  это время Анна Ефимовна
достала  для  них соли,  спичек,  сала, одежду, подробную карту Украины,  по
которой был определен  маршрут. Предстояло пройти более восьмисот километров
пешком.
     В один  из последних  дней Анна Ефимовна  вернулась из местечка  сильно
взволнованная.
     -  Что с  вами, Анна  Ефимовна?  -  забеспокоилась Голда.  - Что-нибудь
случилось?
     Ответ последовал не сразу.
     - Сегодня утром были развешаны обращения к  жителям Ружина  о  том, что
переводчик гебит-комиссариата Беридзе - по фамилии он, оказывается, грузин -
предал   интересы  великой  Германии,  стал  на  сторону  бандитов-партизан,
действующих в районе, и что  за  содеянное  преступление  он  будет  повешен
завтра на базарной площади. Далее предлагается всем жителям прибыть на место
казни в назначенное время. Вот так-то вот.
     - А мы-то боялись говорить  с ним, -  сокрушалась Голда. -  Он ведь нам
раньше  других  рассказал  о  наступлении  наших войск под Москвой, а  мы не
поверили ему.
     -  Говорят, -  продолжала  Анна Ефимовна, -  Беридзе  из военнопленных.
Попал в лагерь.  Эсесовцы  приняли его за  еврея  и  стали избивать. Чуть не
убили. А он  им  на чистейшем немецком: снимите  штаны и убедитесь,  что  не
обманываю. Они его и взяли в переводчики.
     -  Анна Ефимовна, нам нужно как можно быстрее уйти из  Ружина, а то еще
накличем беду на вас, - забеспокоился Мендл.
     -  Слушай, Мендл. Завтра, надо ожидать, будет усиленное патрулирование,
и вам нужно быть особенно осторожными. Если кто появится  на дороге, уходите
на чердак. Там угол завален барахлом. Спрячьтесь там. А я пойду на площадь.
     Как  рассказывала  на  следующий день вечером Анна  Ефимовна,  Беридзе,
когда ему  набросили петлю на шею, успел крикнуть: "Да здравствует советская
родина! Да здравствует Сталин!"
     Наступил день,  когда  нужно  было  прощаться.  Анна  Ефимовна  подошла
сначала к Менделю, обняла его, потом к Голде.
     -  Чувствует  мое сердце, что вас ожидает  удача. Счастья  вам!  Был бы
Аврамович  с нами, может быть,  придумали бы что-нибудь другое для  вас. Все
еще надеюсь, что  он жив.  Все  пороги НКВД обила в Киеве,  Москве, - ничего
мне, проклятые, не сказали.
     Постояла Анна  Ефимовна, подумала,  махнула  рукой,  подошла  к  шкафу,
открыла дверцу и вытащила какие-то бумаги.
     - Возьмите - это Юрины и Тамарины справки о том, что они жители Ружина.
Они вам пригодятся. У вас ведь нет никаких документов. Запомните - теперь вы
Винничуки - Тамара, Юра. Я говорю вам: "До свидания".
     В холодную дождливую ночь  две  нагруженные  тяжелыми  котомками фигуры
уходили на восток.
     За  спиной, во  мраке  глубокой  ночи,  оставалось безлюдное, полностью
уничтоженное  местечко,  на  базарной площади которого  при  тусклом  фонаре
печально  раскачивался  на  ветру повешенный  человек, охраняемый часовым  с
черной свастикой на рукаве.
     Это  был год,  когда злейшие,  невежественные,  тупые силы окончательно
уничтожили  неповторимую,   своеобразную  цивилизацию  еврейских  поселений,
создавшей целый ряд непревзойденных ценностей для всех людей на земле.


        К своим

     Темные воды Днепра мощным потоком торопливо стремились к морю. Осталось
совсем немного времени до зимних холодов, которые могут сковать реку. Яркая,
полная луна щедро освещала широкую движущуюся стихию и высокий правый берег,
рассеченный глубокими  балками,  обросший мелким кустарником. Дул  восточный
ветер, и волны, словно живые существа, одна за другой  выныривали  из водной
пучины, вспыхивая отраженным лунным светом.
     Хотя  Днепр давно стал глубоким тылом, в каждом  всплеске воды,  шорохе
кустов, порыве набегающего  ветра чувствовалась  еще дыхание опустошительной
войны.  Временами одиночные  выстрелы патрулей и вспышки осветительных ракет
нарушали привычный ночной ритм реки, напоминая о  том, что мир на этой земле
еще  не  скоро наступит.  Песчаный  берег завален обломками машин,  повозок,
остатками  рваной  солдатской  одежды и обуви.  Это  следы недавних кровавых
сражений.
     На  середине реки расположен  длинный  остров.  Он похож  на  утонувший
безлюдный корабль, севший на мель.
     В глубоком  ущелье,  в густых зарослях  покачивалась  одинокая  широкая
лодка.  Мендл  с  Голдой сидели в кустах  на  своих пожитках и  обменивались
коротким полушепотом.
     - Боюсь, он не придет. Не нравится мне этот человек.
     - Не трави душу, сестричка. Мы не первые и не последние у него. Он ведь
зарабатывает на этом.
     - Вот придет сейчас, пригрозит, и ты ему эти часы  и  отдашь. Останемся
ни с чем.
     - Пойми, у нас нет другой возможности перебраться на тот берег.
     С  противоположного берега  высоко  в  небо  взметнулась яркая  ракета,
повисла в воздухе и стала медленно спускаться вниз.
     Мендл положил свою руку на плечи сестры, стараясь ее успокоить.
     -  Жаль, если все провалится, -  продолжала шептать  Голда. -  Ведь  до
этого все шло так  хорошо. Я даже не думала, что так получится. Сколько  раз
мы за эту  неделю просились  на ночлег? Восемь  или десять  раз.  И никто не
усомнился  в  том, что  мы идем  к  тетке. - Помолчав немного, Голда  тяжело
вздохнула и продолжала: - А вдруг Воронеж еще советский? Если кто это знает,
то может заподозрить, что мы рвемся к нашим и тогда...
     - Таких, как мы  с  тобой блуждающих звезд, которых война  раскидала по
всей стране, - уйма. Кто там будет нас подозревать? Успокойся, пожалуйста.
     -  Как ты думаешь, Мендл, можно  по  моему акценту определить, кто я? Я
стараюсь говорить мало, но люди-то ко мне обращаются, и я должна отвечать.
     - Оставь ты эти мысли. Говоришь ты нормально. Не думай об этом.
     - Уже половина четвертого, а  его все  нет. А через три часа - рассвет.
Если не придет - нужно куда-то деваться.
     - Не паникуй! Вернемся к нему, переночуем еще одну ночь в его  сарае, и
переправит он нас  завтра. И потом,  что ты завела  одно  и то  же?! Он ведь
сказал, что придет к четырем часам! Сиди и жди!
     - Надо было перед тем, как уходить из сарая, разбудить его.
     - Мы сделали так,  как он нам велел, - быть здесь к четырем. Я ведь его
спрашивал - будить его или нет. Он сказал, не нужно. Так что не тревожься.
     - Сколько бы я  отдала, чтобы  где-то умыться. Все на мне чешется,  сил
нет. И ноги натерла до крови.
     - Я ведь  тебе говорил,  что обувь не должна быть слишком свободной. Ты
еще одни носки одела или нет?
     - Да, одела.
     - Нужно было это сделать сразу, когда вышли из Ружина.
     Уже  прошло восемь  дней,  как  они  в  пути.  Мендл  тщательно  изучил
предстоящий маршрут по карте Украины, которую им дала Анна Ефимовна. С собой
он, конечно, взять ее не мог - из соображений  безопасности. Но запомнил все
основные пункты, по которым им предстояло пройти.
     Самыми тревожными были  первые  сутки. Нужно  было незаметно  выйти  за
пределы  Ружина  и  района. Угроза Рудько  расправиться с  Менделем не  была
пустой фразой. За первый день они прошли около пятнадцати километров и по их
расчетам  вышли за пределы Ружинского района.  Непривычная к  таким  длинным
переходам Голда к концу дня буквально валилась с ног.
     Поздно вечером они  вошли в деревню и  стали гадать, в какой  постучать
дом.  Долго колебались и, наконец, вспомнили, что на входе в деревню, справа
от  дороги - колхозный двор.  Решили  вернуться  и забраться  куда-нибудь  в
коровник. Они подошли вплотную к одному из  строений. Из полуоткрытых дверей
пробивался  слабый  свет.  Мендл  оставил  Голду  сзади,  а  сам решил  туда
заглянуть. Но  в  это  время дверь  со скрипом отворилась,  и  оттуда  вышел
человек, прихрамывающий на правую ногу. Увидев Менделя, он спросил:
     - Зачем, парень пришел, или заблудился?
     В ответ Мендл позвал Голду. Та вышла из темноты и присоединилась к ним.
     Обняв сестру за плечи, Мендл начал:
     - Мы  с сестрой  идем  к тетке. За  Днепром  она живет.  Жрать нечего в
Ружине, а у нее хозяйство. Поможем старушке и сами прокормимся.
     - А сюда зачем?
     - Можно нам в коровнике переночевать?
     - Гм, - задумался мужчина и  через минуту добавил: - Что ж ты сестру-то
не жалеешь? Там холодно. Пойдемте в мою сторожку. Меня Романом зовут, а вас?
     - Юра и Тамара, - назвал Мендл новые их имена.
     - Добро, пошли.
     В сторожке Роман  расстелил им на полу, на соломе,  какие-то лохмотья и
даже нашел, чем укрыть непрошеных пришельцев.
     -  Укладывайтесь!   Утром   разбужу,  -  сказал  он  деловито,   а  сам
расположился на широкой лавке у окна.
     Рано утром Роман их разбудил. На прощанье он задал неожиданный вопрос:
     - А правда, что в Ружине расстреляли евреев?
     Мендл растерялся. Как ответить? Неужели догадался, с кем имеет дело?
     - Да, это правда. - По-другому ответить было бы более рискованно.
     На  прощанье  поблагодарили  Романа  и быстрым шагом  направились вдоль
деревни. Вопрос, который был задан, несколько встревожил их. Успокоились они
лишь тогда, когда деревня оказалась далеко позади.
     Первый опыт несколько  ободрил их.  В последующие дни они выбирали дома
победнее, где, как  правило, проживали одинокие старики. Версия относительно
тети оказалась действенной. Она вызывала сочувствие. Почти всюду в ответ они
слышали  рассказы  о  людях,  которых  война оставила  без  крова  и  хлеба,
вынужденных искать место, где можно спастись от голода.
     До Днепра ребята добрались без особых приключений.
     Переправиться на левый  берег оказалось  делом  непростым - нужно  было
найти человека, который бы  согласился это сделать. Сейчас они его  ждали на
берегу и надеялись на него.
     Прошло  еще полчаса. Стрелки часов,  которые Голда держала в руках, как
будто застыли на  месте.  Вдали, со стороны поселка,  громко залаяла собака,
потом  другая, третья.  Появилась  надежда.  Но  через  некоторое время  все
затихло.
     Где-то уже в начале пятого послышались  шаги. Вдоль берега шел человек.
Он  направился  прямо  к ним.  Это был  хозяин  лодки.  Голда  от  холода  и
переживаний не вполне владела собой и, садясь в лодку, оступилась и замочила
ногу.
     К  счастью,  к  этому  времени  луна скрылась  за  облаками. Лодка тихо
отплыла от  берега.  Весла  погружались в  воду мерно,  осторожно. Встречный
ветер сильно затруднял движение. Лодку раскачивали набегающие волны.
     Спустя  некоторое  время  причалили  к берегу  острова. Посидели молча.
Хозяин,  видимо,  решил немного отдохнуть и понаблюдать некоторое  время  за
левым берегом.
     Неожиданно,   ниже  по   течению  возник  шум   мотора.  Постепенно  он
приближался и усиливался. Лодочник дал  знак притаиться и не  разговаривать.
Появился патрульный катер и тут же на большой скорости исчез.
     Минут  через двадцать  решено было двигаться дальше. Оставалось сделать
последний бросок. Далее пришлось приложить немало усилий, чтобы добраться до
противоположного берега.
     Когда  Мендл  с  Голдой  вышли на  берег,  хозяин  попросил,  чтобы они
побыстрее с ним рассчитались, так как ему нужно до рассвета вернуться домой.
Голда  вытащила серебряные часы  -  подарок матери  от отца  -  и вручила их
лодочнику.

     Они достигли  Левобережья и обрели  некоторый полезный опыт перемещения
по оккупированной территории. Однако самое  трудное и опасное оставалось еще
впереди.

     Прошла еще одна неделя. Наступили  холода.  Выпал первый  снег.  Ребята
продолжали свой путь. Холод, голод и еще вдобавок вши одолевали их. С каждым
днем становилось все  меньше сил. За день  им удавалось продвинуться лишь на
20-25  километров. А предстояла еще долгая дорога. По  их расчетам, пройдена
половина  намеченного расстояния,  если,  конечно, слухи о  том, что фронт у
Воронежа, верны.
     Не  всегда  удавалось упросить хозяев переночевать в  доме. Приходилось
спать  в  сарае, на сене  или соломе. Иногда они заходили  в дом днем, чтобы
погреться. Их угощали нехитрым обедом и при этом приговаривали:
     - Откушайте наш суп. Он у нас с солью.
     В войну это считалось деликатесом.
     Где-то на  подходе к городу  Сумы, в одной  из многочисленных деревень,
зашли они в хату и попросились на ночлег. Хозяйка, худощавая женщина средних
лет, пристально посмотрела на стоящих у порога жалких, грязных пришельцев и,
узнав цель их прихода, вдруг заплакала, приложив край передника к лицу.
     - Родненькие, сердечные вы мои! Небось, замерзли, голодные.  Проходите,
я сейчас.
     Она выбежала в сени, принесла дров, затопила печку.
     - Сейчас я вас накормлю. Потерпите немного.
     И опять выбежала в сени. Вернулась с большим чугунным котлом, поставила
его на конфорку, залила водой и подбросила дров.
     Они  сидели на лавке за столом, озадаченные столь искренним вниманием и
сочувствием. Хозяйка все сновала по хате и приговаривала:
     - Скоро, скоро, я сейчас.
     Она непрерывно пробовала пальцем воду и приговаривала:
     - Еще минуточку, и я устрою вам баню. Белье у меня найдется.
     Наконец, она велела им раздеваться.
     - Снимайте с себя все! Боже, у вас ведь вши! Быстрее  раздевайтесь и не
стесняйтесь.
     Они встали  с  лавки,  стали раздеваться  и выбрасывать рваное, грязное
белье в полуоткрытую дверь, в сени.
     Только они разделись, как со двора раздался стук в дверь.
     - Оксана,  открой  дверь!  Это я,  Степан. - Голос был  явно  хмельной.
Хозяйка застыла на месте.
     - Сидите тихо, - и в дверь: - Что тебе Степан?
     - Пусти, хочу потолковать с тобой.
     - Сейчас не могу. Приходи завтра.
     - Завтра? Это не пойдет! Я сейчас поговорить хочу.
     -  Иди-ка ты, сатана, к  черту! Сказала  завтра, значит завтра.  У меня
сегодня стирка и баня, понял?
     - Баня, говоришь? Так давай я тебе спинку потру!
     Долго  еще шла  перебранка  Степана  и Оксаны.  Мендл  с Голдой  стояли
полураздетые и основательно продрогли.
     Степан  еще  долго безуспешно  добивался  своего  и,  в  конце  концов,
вынужден был смириться.
     - Ну, хорошо, приду завтра. Но я тебе это припомню!
     Оксана выглянула в окно и, убедившись, что Степан ушел, сказала:
     -  Вы готовы? Вот вам тазы. Я  выйду в сени, а вы умывайтесь. Полотенце
висит на  веревке. Этот Степан, холера ему в душу, -  распоследняя подлюка и
прихвостень. Сколько он  тут  у нас народу  выдал  и погубил! Он меня совсем
замордовал. Говорит, знаю, у тебя муж в  лесу, и пугает, подлец. Добивается,
сатана, любви, угрожает.
     Оксана опять заплакала.
     -  Где он, как он там - живой или погиб, ничего не знаю.  Уходил когда,
сказал: или погибну, или всем этим скотам горло перегрызу.
     Когда  ребята помылись, хозяйка  вытащила из старого комода поношенное,
не по размеру, чистое белье и предложила им одеть.
     Сели  за  стол.  Хлеб,  соленые огурцы,  капуста,  картошка  показались
заоблачным раем.
     Оксана посмотрела на ребят прямо и сказала:
     - Не бойтесь меня, я знаю, кто вы. А эти полицаи и их прихвостни -  это
же гады, живодеры, мерзавцы!  Людоеды они! Милые вы мои, кушайте и полезайте
на  печку.  Спите до  утра.  А  там  удачи вам.  Идите! Может, доберетесь до
фронта. Говорят, большая  битва разгорелась у Сталинграда. Эти супостаты еще
получат по заслугам!  Никто еще не  смог Россию завоевать!  Их  ждет могила!
Да-да - могила, смерть, гибель!
     Она  говорила так,  как  будто выносила  беспощадный приговор.  Голубые
украинские ее  глаза  горели  священным огнем. Густые черные брови  с каждым
словом взлетали высоко вверх.
     Утром следующего дня они покинули гостеприимный дом.  Миновали деревню,
и  перед  ними открылась еще одна длинная до горизонта,  неведомая и опасная
дорога.
     Они  не  сразу сполна оценили все то,  что  с  ними произошло  в доме у
Оксаны.  Только тогда,  когда они остались одни,  сердца их - загрубевшие  в
страхе, скованные  горем и  лишенные человеческого тепла - растаяли, и Голда
дала волю своим слезам.
     Зима  вступала  уже в свои права. Перед  ними  раскинулась  бесконечная
заснеженная  равнина,  пугающая своей  безлюдностью.  Она  навевала  чувство
беззащитности. Проходит час, другой, и ни одного населенного пункта. А холод
пронизывает все тело насквозь. Все больше сказывается усталость.
     Мендл втайне от сестры часто задумывался над тем, надолго ли еще хватит
им сил. Каждый раз, когда им  доводилось разговаривать с местными  жителями,
он незаметно старался подводить собеседника на разговор о том, где находится
линия фронта. И вообще, каково  положение на фронтах.  Если немцы продолжают
наступление,  положение  их  совершенно  безвыходное. И  если  даже  удалось
остановить  немцев  и фронт на  месте, перейти  линию боев  с Голдой -  дело
совершенно нереальное.
     Единственная  надежда  на  то,  что  наши   войска   скоро  перейдут  в
наступление. Но увы! То, что Менделю удалось узнать, не могло сколько-нибудь
его обрадовать: Ленинград в блокаде, бои идут недалеко от Москвы, а на юге -
бои у Сталинграда и у Кавказских гор.
     Один  из  мужиков,  с которым Менделю  пришлось беседовать, сказал, что
фронт проходит недалеко от  Воронежа.  Если это так, то тогда им  оставалось
еще с десяток дней, чтобы пройти в этот  район. Но как это будет  выглядеть?
Вряд  ли можно подойти  близко к линии фронта. Придется где-то  остановиться
или идти вдоль нее.
     Запасы еды давно  уже кончились.  Некоторые сердобольные селяне  иногда
что-то урывали  из своего  скромного достатка: кто кусок хлеба,  испеченного
наполовину из муки и наполовину из картофеля или жмыха, а кто - просто пяток
вареных  картошек.  Полуголодное  состояние  доводило их  иногда  до полного
изнеможения.
     С  каждым днем  силы  их  истощались, а зимний  холод и  снежные заносы
сковывали их  движения настолько, что за день  им удавалось проходить совсем
небольшое расстояние.  В конце третьей недели, на подходе к Курской области,
они  узнали, что  фронт действительно проходит у  Воронежа.  Это их  немного
приободрило.
     Наступил конец декабря. Мороз крепчал, снежные  заносы заметали дорогу,
и нередко  ребята теряли ее. Однажды  им предстояло  пройти расстояние около
двенадцати километров  от  одной деревни  до  другой.  На  исходе дня в поле
разыгралась снежная буря.
     На  расстоянии пяти метров ничего  не  было видно.  Каждый шаг требовал
невероятных  усилий. Каждый час казался  вечностью. Время шло, а  деревни не
было видно.
     В какой-то момент они обнаружили, что дорога потеряна. С большим трудом
вытягивали из сугроба одну ногу  за другой. Обильный  снегопад заволок небо.
Голда не выдержала и села на снег.
     - Мендл, Мендл! Дорогой  ты мой! Я дальше не пойду. Не могу. Сил нет. Я
засыпаю на ходу. Мне  бы лечь и уснуть.  Больше я ничего не хочу.  Наверное,
все! Мы не  сможем уже добраться к  своим.  Прости  меня! Тебе  не надо было
брать меня с собой.
     Мендл держал ее за руку и тщетно пытался ее поднять.
     -  Вставай, Голда! Ты замерзнешь!  Вставай, тебе  говорю! Что ты чепуху
порешь?!  Неужели  ты  допускаешь, что я могу  тебя здесь  бросить!?  Я могу
только  лечь  рядом  и  вместе с тобой замерзнуть  здесь навеки. Поднимайся!
Слышишь? Пропадем!
     Мендл стал снимать с себя все, что мог. Он обвязал поверх платка голову
сестры  своим  шарфом. Заставил  ее перепоясаться его  ремнем, а свои  брюки
пристегнул к пуговицам рубашки.
     Снежная  стихия  заслонила  все  вокруг. Не оставалось  никакой надежды
добраться до какого-нибудь укрытия. Оба они  были с ног до головы  в  снегу.
Ноги и руки совсем окоченели и стали им неподвластны.
     Мендл чувствовал, что его силы  тоже  на  исходе,  и он неожиданно  для
самого себя закричал во всю силу своих легких:
     - Вставай, тебе говорят!!
     Он взывал не только к сестре, но и к себе самому.
     Голда  с   трудом  подняла  глаза  в  сторону  брата.  Она  увидела  на
запорошенном  снегом  лице  его  необузданную ярость дикого животного  перед
смертельной опасностью.
     Мендл весь напрягся, с трудом приподнял сестру, положил ее руку себе на
плечо и заставил ее сделать несколько шагов. Но куда идти? В какую сторону?
     - Стой! Ты слышишь? Собака лает. Сестричка, дорогая, крепись!
     Бушующий ветер  донес до  их  слуха  далекий,  еле  различимый,  слабый
собачий лай.
     - Рядом деревня. Пошли! Быстрее!
     С  большим трудом они прошли по глубокому снегу некоторое  расстояние и
наткнулись  на  проволочное заграждение.  Лай  собак  раздавался  все  более
отчетливо. Что это за ограждение? Не охранная ли зона?
     -  Голда,  другого  выхода  нет.  Нужно   искать  любое  жилище,  иначе
замерзнем. Я разведу проволоку, а ты полезай.
     Сестра  крепко ухватилась двумя  руками за Менделя  и с трудом  занесла
ногу на другую сторону ограды.
     "Боже!  -  промелькнуло  в голове у брата. - Не подставляешь ли  ты  ее
первую под пулю? Но как быть иначе!?"
     Вслед  за Голдой Мендл сам проник через  ограду. Молча  постояли  -  ни
предупреждений,  ни выстрелов. Слава  Богу!  Прошли небольшое  расстояние  и
увидели сквозь снежную завесу слабое очертание дома, потом другого. В первый
из них они и постучали. Выбирать уже не было никаких сил. Ребята стряхнули с
себя снег.
     Дверь отворилась, и на пороге появилась женщина средних лет.
     - Чего вам?  - почти по слогам, медленно, чеканя  каждую букву, сказала
она.
     Стуча от холода зубами, Мендл попросил:
     - Пустите, пожалуйста, обогреться! Замерзаем.
     Чуть помедлив,  хозяйка  жестом  руки  пригласила их в дом.  Когда  они
вошли, Мендл  окинул взором комнату и остановился, как вкопанный.  На  стене
висела винтовка, боевая винтовка. Но отступать было некуда.
     Хозяйка разглядела их обоих, потом выдавила одно лишь слово.
     - Проходите!
     Взгляд ее задержался на сгорбленной, дрожащей от холода фигуре Голды.
     - Спасибо. Мы немного обогреемся и пойдем.
     - Погрейтесь, - сказала безразличным тоном хозяйка, взяла ведро у печки
и вышла из хаты.
     Висевшая  на  стенке винтовка не давала покоя.  Заметила ли это  Голда?
Видимо, нет. Она не в  состоянии была даже  сделать несколько шагов к столу.
Мендл отвел ее за руку в глубь комнаты и посадил на лавку.
     Мендл стал раздевать сестру. Снял с нее шарф, платок, расстегнул ремень
и пуговицы на пальто. Потом стащил варежки и принялся растирать  ее  руки. А
когда  снял валенки и шерстяные носки, он ужаснулся. Пальцы ног были натерты
до  крови. Как  она передвигалась? Какие нужно  было претерпеть муки,  чтобы
преодолеть такую адскую боль?
     Мендл оторвал от своего грязного платка более или менее  чистую полоску
и   завязал   кровоточащие   пальцы   на  ноге  сестры.  Потом  поправил  ее
взлохмаченную голову, потер щеки.
     -  Опомнись!  Возьми себя в  руки. До  вечера осталось немного времени.
Попробуем уговорить хозяйку оставить нас на ночлег.
     - Да, да,  конечно,  -  проговорила  она  тихим  голосом, утвердительно
помотав головой.
     Несмотря  на  то,  что хозяйка  им  этого  не  предложила,  Мендл  стал
раздеваться сам. Окинул своим взором хату.
     Стол, накрытый  старой,  потертой клеенкой.  Рядом  широкая  деревянная
лавка,  на которой они расположились.  В углу  - икона. На стене - множество
фотографий.   На  другой  стороне  комнаты  -  железная   кровать,  накрытая
коричневым покрывалом  и подушками в два этажа. В другом углу - русская печь
с плитой. Похоже, детей у хозяев не было.
     Неплохо было  бы рассмотреть фотографии  на  стене.  Это может  кое-что
прояснить, но рисковать не стоило. Хозяева могли прийти в любое время.
     Мендл  достал  из  своего  мешка  пару  замерших  вареных   картофелин,
холодных, как лед, и сунул одну из них Голде в руки.
     - Ешь.
     - Спасибо, - ответила она машинально.
     Их   одних   оставили   в   хате,  не  побоявшись,   что  гости   могут
воспользоваться винтовкой, которая висела на  стене. Мендл пришел к  выводу,
что она не заряжена.
     Он   осторожно   привстал   и   разглядел   на  прикладе   полированную
металлическую табличку с какой-то надписью. Это его успокоило.
     Заскрипела  в  сенях  наружная дверь,  раздались тяжелые  мужские шаги.
Пришедший громко топая, стал стряхивать снег.
     - Пришел обедать, - донесся зычный мужской голос за дверью.
     Очевидно, жена что-то делала в сенях, и эти слова были обращены к ней.
     - Чего стоишь!? Иди корми мужа!
     - Там пришли... - с трудом выговорила жена.
     - Кого там нелегкая принесла? Может, наконец, скажешь?
     Не дожидаясь ответа, в хату вошел мужчина  лет сорока, широкоплечий, со
скуластым  обветренным  лицом  и с... автоматом за  плечами. Остановился  на
пороге и направил в сторону непрошеных гостей жесткий, испытующий взгляд.
     Сердце с ходу забило тревогу.
     "Все-таки  мы влипли! Надо же, черт побери, попасть в дом к полицаю!" -
с ужасом подумал  Мендл и, чтобы не выдать испуг, собрался весь и смотрел на
пришедшего  внешне совершенно спокойно. Тянуло посмотреть в сторону  Голды и
подбодрить ее хотя бы взглядом.
     - А ну-ка, сказывайте,  - прогремел  хозяин, снимая ушанку,  - откуда и
кто вы есть?
     -  Да  вот,  замерзли  в  дороге  и  попросились  обогреться,  если  не
возражаете.
     Наступила  короткая  пауза, после которой хозяин повесил на гвоздь свой
автомат, с шумом снял с себя дубленку и неожиданно громко закричал:
     - Эй, Кылына, иди сюда! У, чертова баба!
     Вошла хозяйка и робко остановилась на пороге.
     - Чего ж не пригласила гостей к столу!? Подавай быстрее закуску,  - и к
ребятам: - Пообедаем вместе. Иду домой и думаю, с кем бы это раздавить флягу
самогона? Вот, досталась!
     С  этими  словами он  вытащил  из кармана  большую бутыль и  решительно
поставил ее на стол.
     -  А тут мне  сам Бог послал  собутыльника!  У, окаянная! Чего стоишь!?
Пошевеливайся! Мы  ждем! -  и  добавил: - Вы не обращайте на  нее  внимания.
Только месяц назад лежала в лежку парализованная. Потихоньку выздоравливает.
Начала  говорить, но  понять ее трудно.  Много слов  забыла, больше  молчит.
Морока у меня с ней.
     Мендл  выбрал момент, когда  хозяин стягивал с себя валенки, глянул  на
сестру.  Ни  жива, ни  мертва - съежилась, втянула голову в плечи,  в глазах
готовность к самому  худшему.  Мендл незаметным  движением кивнул в  сторону
сестры, пытаясь ее подбодрить.
     - Что не побоялись зайти в  хату к  полицаю, - за это хвалю. А то  даже
односельчане, черт их побери, обходят стороной. Боятся, гады! А я что? Я  за
порядок. Распусти это быдло, так все пойдет  к чертовой матери. Я на службе.
Делаю то,  что велит мне мое начальство, - и тут же перевел  разговор: - Так
как же вы отважились прийти сюда, к полицаю домой, а?
     - А что тут страшного? - сказал Мендл подчеркнуто громко.  - Но если по
правде, так мы и не знали, что здесь живет полицай.
     -  За  правду  хвалю!  Ну  что? Сели  за стол.  Потолкуем.  Кылына! Вот
непутевая баба! Подавай на  стол! Что там у тебя есть? Нам закуска нужна. Не
пойду я сегодня больше на работу. Катись она  к ... матери!  Обойдутся! Меня
Игнатом зовут, а вас?
     - Юра, Тамара.
     - Брат, сестра, что ли? Или муж, жена?
     Кылына молча расставила  на столе посуду. Потом подала сало,  кровянку,
огурцы и вышла из комнаты. Игнат одним движением разлил по стаканам самогон.
     - Поехали!  - прогремел он, подняв вверх заполненный до  края  граненый
стакан.
     "Не захмелеть бы, -  подумал Мендл. - А  то,  чего  доброго, наболтаешь
лишнего".
     Голду он частично оградил - сказал, что у нее шалит печень, и добавил:
     - Но  пусть  немного выпьет, согреется, а  то еще  простудится.  Дорога
предстоит еще длинная.
     - Давай,  хлопец, за мужскую дружбу! Мужику поверить еще могу, а бабе -
никогда!
     Игнат  потянулся  вперед  и  протянул  через  стол  руку  со  стаканом.
Запрокинув голову  назад, он  выставил  вперед свое краснощекое  с  коротким
носом лицо.
     Мендл  посмотрел  Игнату в  глаза. Где-то он уже видел  такой взгляд  -
примитивный, нахально-самоуверенный.  Игнат  одним махом  опрокинул  стакан,
схватил  со стола  кусок хлеба и, кряхтя и отдуваясь, стал нюхать его. Глаза
налились кровью, сузились, изо рта  вылился остаток непроглоченного самогона
и полился по бороде. Рукавом вытер подбородок и принялся с шумом закусывать.
     Мендл продолжал держать стакан в руке и смотреть на Голду.
     - Э, так дело не пойдет! - рявкнул Игнат.
     - Тамара, давай! Тебе нужно согреться, - сказал брат.
     Голда выпила,  скривилась, вздрогнула - уж  больно вонючий  самогон  из
свеклы.  Вслед за этим Мендл незаметно набрал  полные легкие воздуха и выпил
все до дна. Огнем обожгло все внутренности.
     - Так-то вот! - примирительно заметил Игнат.
     Минуты не прошло, как хозяин захмелел, зрачки забегали из угла в угол.
     О чем пойдет речь дальше? Игнат, конечно, будет допытываться, кто они и
откуда. Нужно быть готовым к любой игре.
     Неуверенным движением Игнат  вытащил из  кармана мешочек с  махоркой  и
газетную бумагу. Дрожащими руками стал сворачивать самокрутку. Долго возился
с зажигалкой и, наконец, закурил.
     Пока Игнат молчал, Мендл решил перехватить инициативу:
     - Дядя Игнат, вы не скажете, сколько километров до города Грязи?
     Мендл извлекал из  памяти заученные по  карте еще  в Ружине  населенные
пункты у Воронежа.
     Игнат внимательно посмотрел на  Менделя, потом на Голду, потом опять на
Менделя.  Вопрос  подействовал на  него  отрезвляюще.  Он задумался, глубоко
затянулся, выпустил дым изо рта и громко спросил:
     - Грязи, говоришь?
     Мендл весь собрался. Наступила напряженная тишина.
     - Гм, Грязи. А знаешь ли  ты, что здесь недалеко проходит линия фронта?
А Грязи на  той стороне,  - маленькие глазки Игната смотрели из-под лохматых
бровей с явным подозрением. - А что вам там нужно? - не унимался хозяин.
     - Так там же недалеко тетя  наша живет! Черт возьми, надо  же! Слышишь,
Тамара? - обратился брат к сестре. - Что будем делать?
     Голда тихо всплакнула. Мендл положил ей руку на плечо.
     - Не тужи,  сестричка,  поживем некоторое время в какой-либо деревушке.
Может,  люди добрые приютят нас  на время.  Поможем им по  хозяйству. А там,
глядишь, немцы пойдут дальше в наступление.
     Игнат выслушал этот разговор, затих и уперся пьяным  взглядом  в  стол.
Вслед за этим сморщил лицо, силясь что-то вспомнить.
     - Грязи, говоришь... - тут он громко рыгнул. -  И-эх, да пошла она, вся
эта карусель, в п...у! Тяпнем, Юра, еще по одной, а там разберемся!
     Налил  еще  раз  стаканы  и с  ходу  выпил  сам,  не говоря  ни  слова.
Закусывать больше не  стал.  Мендл  последовал за  ним,  но надпил  немного.
Стакан поставил за бутылкой так, чтобы Игнат не увидел.
     - Оно бы,  -  начал Игнат заплетающимся языком,  -  надо было проверить
ваши документики, да сводить вас куда надо...
     Мендл посмотрел  на опьяневшего  уже Игната,  оценил  его состояние и с
некоторым риском для себя предложил.
     - Документы, дядя Игнат? Пожалуйста!
     И тут же стал рыться в своих карманах.
     - Да ладно!  -  примирительно  выдавил Игнат. -  Ты мне  лучше вот  что
скажи...
     Он закрыл  глаза  и  некоторое  время  покачивал из  стороны  в сторону
опущенной  вниз головой, стараясь вспомнить вопрос, который он хотел задать.
- Ты мне скажи, и честно скажи!
     - Я слушаю вас, дядя Игнат.
     - Вот ты... Прямо можешь сказать? Не соврешь?
     - А чего бы я стал врать-то?
     - Ответь мне прямо и не виляй! Понял? И чтобы не кривил душой! Ясно?
     - Дядя Игнат, я вас слушаю.
     Он  заговорил, делая огромное усилие над  каждым своим словом. При этом
он каждый раз ударял кулаком по столу.
     - Ты думаешь, я зверь какой? Конечно... Но не зверь?
     У Менделя  сразу отлегло  от сердца.  Никак,  мерзавец, каяться  будет.
Видно,   что-то  у  немцев  не  ладно.  Мендл  это  сразу  уловил.  Надежда,
долгожданная  спасительная  надежда, ободряющим теплом  разлилась  по  всему
телу.
     - Чего бы мне так думать?! Я о вас ничего не знаю.
     - Не знаешь, говоришь? Так слушай! Когда они  в  прошлом году пришли, я
уже был дома. Бежал от красных. Все тут знают об этом. Потом  пришел дружок,
холера его возьми, и  начал: - "Твоего  деда раскулачили,  а  ты сидишь  без
дела. Коммунистов здесь  полно. Вешать их надо." Я и  пошел  под ружье. Но я
никого не расстреливал!  Честно говорю! Не веришь? Нет, ты,  сука, не веришь
мне! Другие стреляли, а я - нет!
     - Напрасно, дядя Игнат, ругаешься. Верю вам. А чего не верить!?
     Но Игнат тупо повторял свое. Он стучал кулаком по столу так, что бутыль
с самогоном чуть было не упала.
     -  Стреляли другие! Но...  - пьяная отрыжка на некоторое время прервала
его  речь, - но  порядок  наводил!  Что  правда, то правда. Погонял  сукиных
сынов,  бывших правителей.  Дед-то мой, какой хозяин  был!? Сгноили, гады, в
Сибири!
     - Что ж мучиться-то? - посочувствовал ему Мендл. - Кровь за кровь.
     - Это  ты  верно говоришь. За это хвалю. Но народ меня здесь  ох как не
любит. Стороной  обходят. А знаешь, почему? Угоняли тут молодежь в Германию.
Вот тут-то  я  и  отличился.  Родители все  плакали, просили, а  мы  молодых
девчат,  парней... Только  в Маховатке  старосте удалось защитить своих. Там
такой  добряк староста.  Сумел, черт  его возьми, обмануть немцев,  не  дать
своих  в Германию. Доказывал  - иначе колхоз  немцев-фронтовиков  кормить не
сможет. Хитрая бестия! А так... Но куда мне было деваться? Я был под ружьем.
Согласен ты со мной?
     - Так им там может и лучше будет! - схитрил Мендл.
     - Лучше, говоришь!? А сам-то в Германию чего не поехал?
     И тут же:
     -  Да черт  с тобой,  допрашивать  не  стану. Мне вот что  нужно у тебя
узнать...
     Игнат замолчал, вспоминая тот главный для себя вопрос, который он хотел
задать.
     - Что же я хотел спросить?  Ах, да. Парень ты, видать, грамотный. Скажи
мне вот что. Как ты думаешь, если красные придут, повесят меня или нет? А?
     Рот  его  раскрылся  и  долго оставался в таком  положении.  Игнат ждал
ответа.
     -  Боишься,  гад,  сказать правду? -  тяжелый кулак  опять  с  грохотом
опустился на стол.
     Мендл не находил, что  сказать. Надо было придумать естественный ответ.
На фальшь Игнат мог прореагировать непредсказуемым образом.
     - Если по правде, то конечно...
     - Что  конечно?! - грубо перебил его Игнат и подался всем телом вперед.
- Говори!
     - Ясно, не пощадят, - интуитивно решился на такой ответ Мендл.
     - То-то  же!  - довольно  громко  сказал  Игнат, и голова его упала  на
грудь.
     Неожиданно для самого себя Мендл сумел смягчить обстановку.
     - Но, дядя  Игнат, они ведь уже не возвратятся. Разве вам  не известно,
что Москва взята,  скоро падет Сталинград? Немцы, бесспорно, выиграют войну.
Не сегодня, так завтра Советы окончательно рухнут!
     -  Ха,  рухнут!?  - Игнат  выпрямился. - Эх, брат ты мой, не знаешь  ты
ничего! Эти зеленожопые...  -  "Хайль!"  да "Хайль!".  Весь мир будет наш...
Всех научим, как  надо жить!..  А  сейчас  забегали,  как  крысы  с тонущего
корабля.
     Кылына принесла соломы, разложила ее у печки и накрыла ее мешковиной.
     Резким  движением  правой руки Игнат сдвинул посуду в сторону,  положил
голову на руки и тут же уснул.
     Видимо, каждая попойка в доме кончалась  одинаково. Хозяйка это  хорошо
знала. Увидев уснувшего за столом хозяина, она дала понять ребятам, что пора
и им ложиться спать.
     После  того,  как ребята улеглись, Кылына стала тащить пьяного Игната в
постель. Видно было, что это она  делала не  впервые.  Она ловко занесла его
руку  на  свое  плечо  и поволокла  к  кровати. Там  она  его и уложила,  не
раздевая.
     Всю ночь  спалось  тревожно.  Игнат сильно  храпел.  Мендл перебирал  в
памяти все то, что удалось узнать  у Игната, и придумывал возможные варианты
их дальнейших действий.
     Хозяйка проснулась  еще затемно,  и Мендл тут же разбудил  Голду.  Пока
хозяин  спал, нужно  было уходить. Лучше ему  трезвому  на глаза  больше  не
показываться, - решил Мендл.
     Не наводя лишнего шума, они быстро собрались, распрощались с хозяйкой и
отправились в дальнейший путь.
     На следующий день, в яркую,  солнечную, морозную погоду ребята достигли
Маховатки. Надо  было  сделать попытку  остаться на некоторое время  в  этой
деревне. Если учесть слова Игната, староста этой деревни мужик отзывчивый.
     И  действительно,  разговор  с  ним оказался  на  удивление  удачным  и
совершенно  неожиданным. Выслушал,  лишних вопросов  не  задавал  и  тут  же
поручил  секретарше  поместить ребят  в одном  наполовину пустующем  доме  и
договориться с местным председателем колхоза насчет работы.
     Мендл с  Голдой вышли от старосты  с  таким  чувством,  как  будто они,
наконец,  добрались до своей родной советской власти. Трудно было поверить в
случившееся.  Заходили они  к старосте робко, неуверенно,  опасаясь, что тот
сразу догадается, кто они есть и в лучшем случае откажет, не пожелав идти на
риск. Можно было предположить и худшее. Они готовились к тому,  что староста
будет досконально их допрашивать. Но все сложилось как нельзя лучше. К концу
дня они получили  комнату  в небольшом  доме и были определены на  работу  в
колхоз. В другой комнате проживала женщина с десятилетним сыном.
     В доме были заготовлены дрова. Можно было  топить печку, готовить  еду.
На  первое  время  в колхозе  выдали продукты. После многодневных  голодных,
холодных мытарств и опасностей все это казалось раем.
     Работали Мендл с Голдой в  зернохранилище, в большом амбаре, в основном
на веялке. Готовили семена к весеннему севу. Домой они возвращались усталые,
запыленные и грязные. Каждый день в мороз, после работы они таскали воду  из
колодца, грели  ее  на плите и  умывались  в  завешенном  тряпкой  уголке за
печкой.  В январе стояли сильные морозы, но в доме было тепло. Так они  жили
день  за днем и ловили каждое слово о  войне, о положении на  фронтах. Фронт
стоял  совсем недалеко, - километров в тридцати-сорока. При  восточном ветре
можно   было  расслышать  звук   далекой  канонады.  Голда,  которая   знала
украинский, говорила на  плохом  русском языке, да  еще с сильным  еврейским
акцентом, но никто на этот  счет не проявлял какого-либо  любопытства. Мендл
неоднократно задумывался  над  этой  загадкой и  полагал, что в  этих  краях
евреев никогда не было и местные жители их никогда и не видели. Селянам было
все равно - человек трудится,  зарабатывает себе на хлеб насущный, никому не
мешает - пусть себе живет. Тем более, что работников в колхозе не хватало. В
довоенные годы это был колхоз-миллионер. Люди здесь работали исправно и жили
хорошо. Эта традиция частично сохранилась при немцах.
     Соседка с  сыном,  Галя,  пришла  в  Маховатку  из голодного  Харькова.
Пробиралась  она куда-то на Волгу к родственникам  мужа. Она  была уверена в
непобедимости немецких войск, симпатизировала им, хвалила их за аккуратность
и умение работать.  Советскую власть поносила, как только могла, и нисколько
не сомневалась в том, что лето сорок второго будет для нее последним.
     Деревня в эти дни жила  в напряженном ожидании возможных перемен. Земля
полна была слухами о наступлении Красной армии в районе Сталинграда. Заметна
была   усиливающаяся   нервозность  немцев.   Чаще,   чем  прежде,  наезжали
высокопоставленные чины.  Усилена была охрана комендатуры и местной полиции.
На дорогах увеличился поток фронтовых частей.
     Жители понимали, что  власть может  перемениться в любое время, и тогда
новая волна злобы, доносительства и мести неизбежны.
     Однажды Голда пришла с улицы взволнованная, бледная.
     - Что с тобой, сестра? Что случилось? - забеспокоился Мендл.
     -  Не суждено, видно, нам спастись, Мендл. Не суждено! Вроде радоваться
нужно, что немцы бегут. А тут такое дело!
     - Какое дело?
     -  Слышала  разговор  о  том, что  немцы, отступая,  угоняют  на  запад
боеспособных мужчин и вообще молодежь. Ты понимаешь, чем это  может  для нас
закончиться?
     -  Пока не знаю и не нужно об этом. Подождем несколько дней. А  то, что
бегут, - это здорово.
     Утром, когда они собирались на работу, появилась Галя.
     - Слышали, немцы, говорят, отступают от Сталинграда?
     - Слышали, слышали, - буркнул Мендл, одеваясь на ходу.
     -  Так вот  что я вам скажу.  Это  все  из-за зимних холодов. Временное
явление!  Красная армия ни  на  что  серьезное  уже  не способна. Как только
станет теплее, немцы опять пойдут в наступление. Вот увидите!
     - Очень даже возможно, - сказал Мендл и скрылся за входной дверью.
     Слухи  об  угоне молодежи обретали реальную почву - называли конкретные
имена населенных пунктов, где это уже произошло. Мендл стал  беспокоиться за
сестру. Постоянное нервное напряжение, бессонные ночи давали о себе знать.
     Как-то  она подошла  к  брату,  взяла  его за  руки и  с  отсутствующим
взглядом начала:
     - Скажи мне, брат, как ты считаешь, Бог есть на свете или нет?
     А через некоторое время опять, и все с той же настойчивой одержимостью:
     - Так  ты  мне, дорогой брат, и не ответил, существует ли  Бог? Если он
есть, то неужели он допустит, чтобы именно сейчас,  когда  так близок наш  с
тобой  час, когда остался  один только шаг  к цели,  -  неужели именно в эту
минуту он позволит  нас  погубить!?  А,  Мендл?  Скажи мне, дорогой,  скажи,
пожалуйста!
     Мендл  молчал. Мозг  его в  поисках  ответа замер...  Мать бежит  вдоль
плотины, выстрелы, вздрогнула, остановилась... Люсенька...
     Что можно было сказать сестре в утешение? Положение могло усложниться в
любой  момент.  Это было  очевидно, и  убеждать  Голду в  обратном не  имело
смысла.
     Как-то они пришли  усталые с работы.  Умылись,  поужинали, легли  спать
пораньше.  Не  успели  уснуть, как услышали шум  машин на улице, немецкую  и
русскую речь. А спустя полчаса громкий стук в дверь. Мендл поднялся, отворил
дверь. В комнату ворвалось трое, немецкий солдат и двое полицаев.
     - Собирайся! Быстро! - приказал один из них Менделю.
     Голда тихо заплакала и тоже стала собираться.
     - Захвати с собой поесть на дорогу, - добавил полицай.
     Мендл с Голдой опять прощались. И в который раз!
     На улице  в  разных  местах из  домов выводили  мужчин и уводили  их  в
сторону полиции.
     Площадь у полицейского участка окружена была полицаями и эсэсовцами. На
крыльце дома стояли  высокопоставленные немецкие офицеры. Мужчин построили в
одну шеренгу. В трех местах вокруг были расположены  машины,  которые своими
мощными фарами освещали собравшихся. За машинами стояли женщины. Прощались с
сыновьями, мужьями, плакали - кто тихо, кто навзрыд.
     Стояла Голда, дрожа от холода и навалившегося на нее очередного горя.
     Вперед  вышел  немецкий  офицер  и переводчик.  На площади установилась
зловещая тишина.
     - Господа!  -  перевел  слова офицера молодой переводчик. -  Вам выпала
большая  честь,  и  вы должны  этим  гордиться! Отныне  вы  солдаты  Русской
Освободительной армии.  Ваш  священный долг  -  очистить до  конца Россию от
коммунистической  заразы! Вы  будете сражаться плечом  к плечу с доблестными
воинами Великой Германии.
     Мендл  стоял  и  слушал. Извольте,  он солдат  Русской  Освободительной
армии! Он призван защищать интересы своих палачей, убийц  его матери,  Люси,
Фани, воевать против Красной армии, против своего народа, своей страны. Черт
возьми, не  иначе, как  в небесах  произошел  переворот, и вместо Бога миром
управляет теперь дьявол.
     Когда  была  подана  команда двигаться  в путь, Мендл  в последний  раз
оглянулся. Он увидел согбенную, несчастную  фигуру сестры  и решил,  что это
конец их борьбы. Все надежды на близкое освобождение  рухнули. Вот он, ответ
на вопрос  Голды  о существовании  Бога!  Пройти  через  столько  страданий,
лишений,  опасностей,  достичь  долгожданной  черты,  за  которой  ты  опять
человек, как все,  и вдруг оказаться у самой пропасти, умереть  с позором  и
проклятием!
     Всю ночь колонна, охраняемая со всех сторон автоматчиками, двигалась на
запад. По дороге она непрерывно пополнялась. К полудню, на подходе к станции
Касторной,  она  стала  весьма внушительной.  Вдали  показались  станционные
постройки.
     "Что ж,  опять нужно  думать  о побеге. Тут уж выбирать  не приходится.
Лучше смерть, чем позор на всю жизнь!" - решил Мендл.
     На  подходе  к станции,  совершенно  неожиданно,  из-за  горизонта,  на
бреющем полете  нагрянули  три тяжелых штурмовика. За  считанные секунды они
пронеслись  вдоль  колонны  с адским ревом,  свистом, залпами из  реактивных
установок и крупнокалиберных пулеметов.
     - Ложись!  В  укрытие! - раздалась команда.  В  одно мгновение  колонна
рассыпалась у обочины дороги. Мендл  побежал  в сторону небольшой поваленной
будки. Это  было  полуразрушенное овощехранилище. С трудом, раздвигая  доски
обвалившейся крыши и глыбы земли, он забрался вовнутрь.
     Штурмовики еще дважды  возвращались,  обстреливая полосу вдоль  дороги.
Возмездный вой сирен,  грозно рассекающий морозный воздух, взрывы реактивных
снарядов, и Мендл не выдержал,  рискнул  выглянуть из  своего убежища. И то,
что  он  увидел, зажгло  все  его  существо  надеждой, заставило  его сердце
радостно забиться. На крыльях самолетов он увидел яркие, красные,  советские
звезды.
     Налет  закончился.  Раздавались  крики и  стоны раненых. Долго немцы  с
полицаями собирали людей. Вот,  наконец,  стало  тихо - колонна ушла.  Мендл
решил оставаться в холодном убежище до наступления темноты.
     Стемнело.  Мендл  выбрался наружу  и  быстро побежал,  чтобы согреться.
Нужно как можно быстрее вернуться назад к Голде. День и ночь он добирался до
Маховатки. Деревни обходил стороной. Вернуться среди  бела дня  было опасно.
Когда  стемнело, подошел к  своему  дому. В окне  горел свет от  керосиновой
лампы.  Мендл  заглянул  в  окно.  За  столом  неподвижно  сидела  сестра  и
безразличным взглядом смотрела на огонь.
     Через несколько минут  брат и  сестра бросились друг к другу в объятия.
Голда судорожно обнимала Менделя и безумным шепотом без умолку говорила.
     - Нет, нет,  что ни  говори,  Бог  все-таки  на свете  есть.  Теперь мы
вместе! Мендл, Мендл, дорогой мой!  Эта ночь чуть с ума меня  не свела. Я ни
на  минуту не сомкнула глаз. Я молила Бога, и он нам  помог. Он  услышал мой
голос.  Это судьба. Мы должны  спастись.  Вот увидишь, все  будет  хорошо. А
теперь - тихо! Сиди в нашей комнате. Никто не должен знать, что ты вернулся.
Галя, Галя... ни в коем случае она не должна знать! Сиди тихо.
     Голда замолкла, остановив свой взгляд на брате.
     - Мендл, смотри, ты ведь уже седеешь!
     Брат давно уже заметил седину на виске у сестры, но щадил  ее и ни разу
ей об этом не говорил.
     Тревожно и томительно  проходило  время. Гул артиллерийской канонады  с
каждым  днем  усиливался.  Временами  над   деревней  проносились  советские
штурмовики.   Где-то  на  юго-западе   они   с   устрашающим   ревом  тяжело
разворачивались,  извергая  смертоносный огонь, после чего оттуда доносились
глухие звуки  бомбовых ударов и пулеметных очередей. По дороге вдоль деревни
на запад уходили немецкие пехотинцы, моточасти.
     Как-то,  наткнувшись  в  сенях  на  Голду,  Галя  громко,  со   злостью
раскрылась перед ней.
     - А-а-а!  Обрадовались!?  Думаете,  не  знаю, кто  вы?  За дураков  нас
принимаете, жиды  проклятые! Все  равно  вам  будет хана! Ну, отступят немцы
немного зимой,  - придет лето,  и они опять покажут свою силу.  Под  Москвой
чуть отступили, а потом рванули до самого Сталинграда и Кавказа. Советам все
равно не устоять! Так что напрасно радуетесь!
     Голда молча прошла мимо разъяренной соседки в свою комнату. Мендл сидел
в углу и чинил свои сапоги.
     - Ты слышал? Сиди тихо. Может, Бог даст, скоро придут наши.
     Ранним утром,  когда  рассвет только занимался, они  услышали за  окном
радостный громкий крик:
     - Красноармейцы идут!
     Мендл с Голдой выскочили на улицу.
     Несколько человек стояли у дороги и смотрели в поле.
     Широкой цепью с автоматами в руках и вещмешками за спиной через огороды
шагали им навстречу... Наши! Свои!  Советские! Красноармейцы! Шапки-ушанки с
красной, пятиконечной родненькой звездочкой на ней! Смуглые от ветра, мороза
и солнца лица.
     Свершилось наконец! Они свободны! Можно расправить плечи, открыть душу,
радоваться,  улыбаться,  вместе  с другими работать,  браться  за  оружие  и
мстить, мстить за мать, Люсю, Фаню, Соню, за всех замученных, расстрелянных,
добивать ненавистных,  звероподобных  убийц,  а  если  придется  -  достойно
умереть.
     Не зря они отправились в столь рискованный путь, в  который никто, даже
они  сами,  до конца  не  верили.  Не зря  они  прошли сотни  километров  по
охваченной пламенем, залитой кровью украинской земле.  Не зря они преодолели
голод,  холод, страх.  Каждый час, каждый  день  их  неотступно преследовала
смерть.  Но  они  не  сдавались  и не  собирались сдаваться.  И  вот  пришло
вознаграждение за их смелость, терпение, упорство.
     К сожалению,  им  до  сих  пор  не  удавалось стать  бойцами,  воинами,
защитниками  своей  страны,  своего народа.  Но  они  боролись как  могли  и
выстояли.  А  теперь  открыли для  себя эту возможность, возможность стать в
строй   борцов  за  окончательное,  бесповоротное  уничтожение   гнуснейшего
фашистского отродья на земле.
     С   легкостью   воздушного   шара   Мендл   бросился   навстречу  своим
освободителям.  Он  рвался  обнять одного,  другого,  готов  был целовать их
сапоги, рассказывать и рассказывать  о  вероломстве поработителей, дать волю
охватившей его радости освобождения.
     Он   поравнялся  с  цепью   наступающих,  и  в   этот  момент  один  из
красноармейцев, пожилой воин, словно хлыстом, поражает его короткой фразой.
     - Что, хлопец, пока мы воюем, ты изволишь на печке отсиживаться?
     Мендл остановился на только что освобожденном клочке земли, как лошадь,
лишившаяся вдруг в стремительной победной атаке своего ездока.
     С  минуту  он  продолжал стоять  с  опущенной  вниз головой и безвольно
висящими по швам руками, потом посмотрел на сестру, приблизился к ней, обнял
за плечи  и  стал  горячо целовать родное,  теплое, залитое слезами  радости
лицо.
     К вечеру они стали собираться в дорогу. Нужно было уходить на восток, в
тыл, в ближайший город, и там явиться к местным властям.
     Уложив  все  свои  скромные пожитки, они решили попрощаться с теми, кто
помог им на время осесть в Маховатке, кто работал вместе с ними в колхозе. К
сожалению, многих они не застали.
     Не оказалось на месте ни старосты, ни его секретарши, которые отнеслись
к ним с добротой и вниманием.

     Тамбов. Город,  который  не видел немцев. Советские учреждения работали
здесь  в  весьма напряженном  режиме  прифронтовой  полосы.  Тут  и  военная
комендатура, и многочисленные госпитали, эвакопункты.
     Прямо с  вокзала ребята отправились в облисполком. Им сказали,  что там
занимаются  эвакуированными  из  оккупированной зоны. Их  зарегистрировали и
велели явиться в отделение НКВД, куда они тут же направились.
     -  Прошу сесть, -  выпалил,  словно  из  пистолета,  молодой,  стройный
капитан. Когда Мендл и Голда сели, капитан положил руки на стол и пристально
стал их рассматривать.
     Особой тревоги  ребята  не испытывали. Все  это можно было понять. Идет
ожесточенная война. Бдительность,  конечно, нужна. Они как-никак  пришли  из
оккупированной врагом  территории. И когда им в исполкоме сказали, что нужно
сначала  явиться  в  отделение  НКВД,  это  не  вызвало  у  них какого  либо
беспокойства. Что бы там ни  было,  но  они попали  к  своим. То, к чему они
стремились, сбылось.
     Теперь, естественно, придется пройти  через  некоторые  формальности. А
после этого Голда останется в Тамбове или, может быть, в другом месте,  куда
пошлют. А Мендл - в военкомат, в действующую армию, на фронт.
     -  Рассказывайте, откуда явились. Я  вас  слушаю, - вымолвил,  наконец,
капитан. Острый взгляд и недоверчивый тон.
     Мендл начал свой рассказ  с Ружинских событий. Об  участии в боях лучше
было  не  говорить.  Истинный патриот  своей  страны не сдается  в  плен. Он
оставлял последний  патрон для себя. Об этом  можно было  прочитать почти  в
каждой газете военных лет.  Об этом знал любой советский человек,  кто жил и
трудился в тылу. А для службиста-тыловика  это было аксиомой. Тем более, для
ответственного   сотрудника   НКВД,   которому   не   пришлось   участвовать
непосредственно  в военных  действиях. Война -  это прежде всего беззаветная
преданность государству, готовность в любую минуту отдать свою  жизнь во имя
интересов  этого  государства.  Существует присяга,  устав, законы  военного
времени. Отказ  от выполнения приказа в бою, трусость, паникерство влекут за
собой расстрел.
     Оказаться в  плену - равносильно  измене, независимо  от каких бы то ни
было субъективных или объективных причин. Разве  что при  тяжелом ранении  и
потере сознания.  В  жестокой  схватке двух миров, когда на карту  поставлен
вопрос о существовании огромного  государства на одной шестой части планеты,
эта схема одобрялась подавляющим большинством народа. Иначе - как можно было
выстоять против вооруженного до зубов, озверелого, коварного врага?
     Хотя  Мендл  начал рассказ  с  середины,  было  ясно,  что  это  только
некоторый выигрыш  во времени. Капитан, конечно  же, спросит,  где  он был в
начале войны.  И тут-то придется раскрыть, как  он попал в Ружин. В плену он
был  всего несколько  дней. Но  это  неважно  -  сдался  ведь без  боя,  без
сопротивления,  остался  жив. А это  уже  не  укладывалось  в жесткие  рамки
общественного  сознания  военного времени.  В  эту минуту  Мендл  все еще не
испытывал сколько-нибудь  серьезных опасений  за себя и  Голду. В отличие от
капитана, который знал  только одно, что плен  -  это позор и предательство,
Менделю  довелось быть  свидетелем полного  крушения полумиллионной армии  в
районе  города  Пирятин,  которая  оказалась  в  железном вражеском  котле и
вынуждена была сложить оружие, сдаться на милость победителя. Сам же  он был
одной полумиллионной частицей огромного войска, которое  оказалось в плену у
врага.  Допустимо ли считать, что все сотни тысяч красноармейцев, командиров
являются предателями родины и, следовательно, заслуживают смертной кары?
     Безусловно, военное руководство, даже в  этой сложной ситуации, обязано
было  заранее организовать  надежное  сопротивление  врагу,  заставить  всех
стоять  насмерть.  Но этого, к  сожалению,  не  случилось.  Целые батальоны,
полки,   дивизии   оказались   оторванными  от  общего  руководства  и  были
предоставлены  самим  себе.  Сопротивление  привело   бы  лишь  к  напрасным
человеческим жертвам. В истории войн подобные случаи были не единичными, и в
такой обстановке гуманные мотивы брали верх над патриотическими.
     Вряд ли эти соображения могли иметь  какое-либо  значение для капитана,
но они позволяли Менделю сохранять достоинство и спокойствие.
     В отличие от многих других,  Мендл не оставался покорен судьбе и  бежал
из плена.  И потом,  пусть  не  сразу, но он  сумел  выйти из оккупированной
территории к своим и еще спасти родную сестру от верной гибели.
     Мендл  очень  коротко  рассказал  капитану  об  уничтожении  евреев  на
Украине, в том числе в Ружине, о том,  как им удалось избежать  расстрела, о
гибели матери и младшей сестры, о неудачных попытках примкнуть к партизанам.
Закончил  Мендл  тем,  что  они  с  сестрой  прошли  пешком более  восьмисот
километров по оккупированной территории и вышли к линии фронта.
     - Послушать вас, - капитан  энергично откинулся назад к спинке кресла и
широко развел руками, - так не иначе, как вы родились в рубашке! Вас вели на
расстрел и вы  остались в живых. Прошли  почти всю Украину, и  никто вас  не
задержал.   Работали  в   колхозе   в   прифронтовой  полосе,   и  никто  не
поинтересовался, кто вы и  зачем вы оказались там. Ну, знаете, такого даже в
кино не увидишь.
     - Товарищ  капитан, -  с мольбой в голосе начала Голда,  -  мы пережили
такую трагедию, столько горя. Неужели вы нам не верите?
     - Признаться, поверить в эту историю трудно. Советую вам рассказать всю
правду.
     Впервые Мендл почувствовал серьезность положения.
     - Товарищ капитан,  в том, что  мы вам  здесь рассказали, нет ни  слова
вымысла.  Мы приложили нечеловеческие усилия,  чтобы  добраться  до своих. А
теперь дайте работу сестре, а меня пусть направляют на фронт.
     - Насчет работы и службы в армии - так это не моя забота. Вы должны мне
рассказать все по порядку, как было  в  действительности, и потом, - капитан
обратился к Менделю, - почему вы не были в армии, почему не попали на фронт?
Почему отсиживались в тылу?
     "Сидишь здесь всю  войну  в своем  кабинете. Посмотреть бы, как  бы  ты
вертелся там, в Пирятине."
     -  В тылу  я, товарищ  капитан, не  отсиживался.  У меня была бронь,  -
работал я  на авиазаводе в Киеве.  Тем  не менее, сам явился  в  военкомат и
через десять дней был уже на фронте. И  воевал  как все. А дальше - Пирятин.
Думаю, вы знаете, что там было. Если  бы вы лично видели  этот  разгром,  то
вряд  ли смогли  бы поверить в  то,  что  Красная  Армия еще способна  будет
воевать с фашистами.
     - Вот что,  молодой человек,  -  в голосе  капитана прозвучал металл, -
прошу объяснить, как вы оказались в Ружине.
     - Бежал из плена. Определить, где фронт, было невозможно. Пешком прошел
до Ружина. Намеревался там, среди  знакомых мне людей, узнать  обстановку, а
также выяснить судьбу своей семьи, матери и двух сестер.
     -  Как  у  вас  здорово  получается  -  бежал из  плена,  бежал  из-под
расстрела,  - прямо-таки занятная  беллетристика. И вот сидите теперь здесь,
живой и здоровый!
     Капитан  встал,  быстрым  движением  расправил  гимнастерку  по  ремню,
оттянул ее вниз и выставил грудь вперед.
     - Сержант! - позвал он дежурного, который находился недалеко за дверью.
- В камеру их!
     Голда разрыдалась.
     -  Что  Вы  делаете!?  Мы ведь пришли к своим! Столько  настрадались, -
погибли мать и сестра, а Вы...
     Но сержант уже приступил к делу. Подошел к Менделю, обыскал его и велел
снять ремень.  Приказание  капитана  тут же было исполнено.  Голду отвели  в
женскую камеру, Менделя - в мужскую.
     -  Привет,  новичок!  -  услышал  Мендель, как только  переступил порог
камеры. -  Смотри,  какой  молоденький красавчик!  Прямо загляденье! Правда,
шматье - не того. Небось, из беспризорных,  а может бродяга, или с  голодухи
спер курочку на базаре?
     В  камере было двое мужчин -  здоровенный верзила,  лет тридцати пяти в
матросской  полосатой  тельняшке,  небритый, с  заросшей  патлатой головой и
слипшимися, длинными и грязными волосами.  Он-то и  приветствовал Менделя. В
углу, на  нарах, лежал  на боку тощий старик с болезненным,  бледным лицом и
смотрел неподвижно на стену, не проявляя никакого интереса к новичку.
     - Ну что стоишь? Это тебе не  отель "Савойя". Занимай свое место и жди,
что тебе судьба приготовит.
     Всю ночь Мендл не мог уснуть. Храпел и стонал старик, скрипели нары,  в
коридоре раздавались  гулкие шаги,  громыхали двери,  щелкали замки.  Мысли,
словно серые тучи  в ненастную погоду, тянулись бесконечным потоком  одна за
другой. Не покидало  его острое беспокойство  за  сестру. Где  она?  В какой
камере?  С кем? Она-то при чем? Почему  ее капитан не отпустил?  Выдержит ли
она этот совершенно неожиданный поворот судьбы?
     Мендл  вспомнил, как они,  обласканные и приободренные приемом, который
им оказала Оксана,  вышли рано утром на дорогу. Оксана разожгла в их сердцах
веру, которая им необходима была, как воздух. Почувствовав прилив сил, Мендл
тогда размечтался. И мечта выглядела примерно так.

     Они с Голдой добрались до линии фронта. Ночь. На передовой затишье. Они
по  пластунски  преодолевают  нейтральную  зону,  одна за  другой вспыхивают
осветительные  ракеты,  раздаются  автоматные  очереди.  А  они  все  больше
прижимаются к  земле  и ползут дальше,  метр за метром.  Их обнаруживают:  -
"Стой! Кто идет?  Стрелять  буду! Руки  вверх!"  Угрожающие  смертью  родные
русские слова звучат, словно торжественная мелодия. Голда забывает про страх
и  кричит  что есть силы  срывающимся  голосом:  -  "Мы  -  свои!  Свои!  Не
стреляйте!" Их привели в штаб. Командиры и красноармейцы слушают их рассказ.
Волна негодования охватывает их мужественные сердца. Они готовы мстить врагу
немедленно.  А  Мендл  все  рассказывает  и рассказывает.  Наконец,  рассказ
окончен,  и  Менделю  торжественно  вручают  оружие,  по-дружески  обнимают,
поздравляют  с   возвращением   в  ряды  Действующей  Армии,   а  Голду,   в
сопровождении  самого  стройного в части лейтенанта, на  машине отправляют в
тыл...
     Вспоминая эту мечту, Мендл залился едким смешком. В нервном припадке он
смеялся все громче и громче.
     Верзила заерзал на своих нарах, проснулся и в недоумении стал протирать
свои глаза.
     - Ты чего? Спятил, что ли?
     - Да вроде еще нет, - Мендл перестал смеяться.
     - Вишь ты! Среди ночи ему весело стало!
     - Что поделаешь? Не  рвать же на себе волосы? Накладывать на себя  руки
тоже не собираюсь. Вот и остается только смеяться.
     - За что посадили-то?
     - Да так, ни за что. С оккупированной территории я.
     - А в плену был?
     - Был, пару дней.
     Парень  вскочил, словно ужаленный. Сел на нарах. Сон, как  рукой сняло.
Глаза  его округлились,  нижняя  челюсть отвисла. Трудно  было  понять,  что
выражало его лицо - любопытство или просто жалость.
     - Эге! Дела, брат, твои - не позавидуешь.
     - А что? - Мендл насторожился.
     - Так это ведь они считают  за измену! А  за измену  родине знаешь что?
Вышка! Вот что!
     Мендл вздрогнул.
     - Мы с сестрой выходили, - сказал он, как бы оправдываясь.
     - А сестра-то где?
     - В женской камере.
     - Ну,  вышка, не вышка, - смягчил положение парень, - но в лагерь - это
точно. Сибирь или север. Не веришь? Святой крест, правду говорю!
     Прошло три дня и три ночи, а на допрос его так и не вызвали. Нервы были
натянуты до предела. Бесконечно длинными бессонными ночами он лежал  и думал
о том, как  неожиданно  круто, и  в который  раз,  повернулась  их судьба. И
когда?  Именно  тогда,  когда в  пору  было  радоваться,  а может  быть даже
гордиться пройденным. Они сумели освободиться от чудовищного врага.
     Неизгладимой  вечной болью оставалась в их сердцах гибель матери, Люси,
Фани и других близких им людей. С  этой кровоточащей раной они  останутся на
всю  жизнь. Тяжко  было думать  о том,  что среди людей  возможно проявление
столь жестокого зверства по признаку крови. Никогда раньше до войны им такое
даже  в голову  не  приходило.  Как с этим жить  дальше? Хорошо бы  все  это
выбросить  из  головы  и  зажить прежним сознанием. Но,  увы, этого  уже  не
перечеркнуть!
     Но вместе  с  тем  они  были  также свидетелями  глубокой человечности,
благородства,  жертвенности  по  отношению  к  ним.  Этого забывать  нельзя.
Хорошо,  если  это  уравновесит возможную  подозрительность,  которая  может
возникнуть в будущем.
     В  будущем?  Какое там будущее? Ему - лагерь,  а Голде  - печать сестры
предателя родины? Она даже трудиться нормально не сможет!  Кто ее возьмет на
работу? Анкета - брат репрессирован и точка. Ни  один руководитель не примет
ее на работу в свое учреждение.
     Стоило  ли  идти на невероятные лишения,  сверхчеловеческие  испытания,
чтобы  опять оказаться  в  положении  обездоленных, бесправных,  опозоренных
людей?
     - Пожалуй,  стоило!  - заключил он  про себя. Пусть лагерь, пусть  даже
гибель  от изнурительного  труда.  Но  Голда  будет  жить  на  свободе.  Она
непременно выйдет замуж. У нее  будут дети, а потом и внуки. И она продолжит
наш род! Он будет жить и жить - поколение за поколением, жить и развиваться!
     Мендл  вскочил с нар  и быстро зашагал по  камере  от окна  к  дверям и
обратно.  Сердце  у него  учащенно  забилось.  Он  почувствовал,  как  кровь
пульсирует в  жилах и разливается по телу теплом надежды. Продолжить  род...
Мендл  вдруг  почувствовал  себя  хотя  и  маленьким,  но звеном  в  длинной
исторической непрерывной цепи поколений своего народа.
     Пусть он  не совершал героических  поступков, но он услышал из  глубины
веков голос  своих предков и делал все, что только мог,  для того, чтобы эта
цепь не оборвалась! И пусть Голда поведает своему сыну, а сын своему сыну об
их выходе на свободу!
     Впервые, после трех  бессонных ночей, он уснул  крепким сном. Проснулся
он утром с сильной головной болью.
     - Раневич, на выход! - услышал он.
     Когда дежурный открыл  ему дверь в кабинет капитана, Мендл сразу увидел
сидящую  за  столом,  похудевшую,  бледную сестру. Та вскочила и рванулась к
брату, но капитан ее предупредил:
     - Не нужно волноваться. Садитесь оба.
     Раздался телефонный звонок. Капитан говорил долго. Ожидание становилось
тягостным.   Наконец,   он  закончил,   положил  трубку  на  рычаг.  Менделю
становилось душно, и он расстегнул воротник.
     Вошла секретарша, положила на стол  ворох  документов. Капитан стал  их
молча,  не торопясь,  подписывать. Когда  же он, наконец, закончил и положил
ручку  на прибор, в  помещении  раздались слова, которые  долго, будто  эхо,
много раз повторялись в ушах Менделя.
     - Быстро собирайтесь и идите  в  исполком,  там вас устроят. В  четверг
придете сюда. Вот вам бумага. Всего хорошего.
     Капитан  решительным  движением  подвинул бумагу Менделю, встал  и  дал
понять, что разговор закончен.
     От неожиданности ребята оторопели и продолжали сидеть.
     - Похоже, вы  перестали понимать русский язык. Не теряйте  драгоценного
времени. Да и у меня дел невпроворот. Будьте здоровы!
     До четверга они бегали по различным инстанциям, пока Голду не поместили
жить в  одном  из домов на окраине города. В комнате, которую ей предложили,
жила еще одна женщина.
     Она очень  доброжелательно  отнеслась к новой жиличке. Все складывалось
хорошо,  и все же  их  не  покидало  беспокойство,  связанное  с предстоящим
повторным  посещением  отдела НКВД.  Им  выдали продовольственные  карточки,
единовременное  денежное  пособие,   и  они  направились   в   столовую  для
эвакуированных.  В ожидании обеда разместились за  столиком  у  окна.  Через
некоторое  время к  ним подошел пожилой мужчина  лет  шестидесяти,  инвалид,
хромой  на обе ноги. Он поставил  у  подоконника  свои  костыли и,  медленно
передвигаясь, подсел к ним. Завязался разговор.
     -  Никак  молодожены?  - спросил  мужчина, внимательно  разглядывая  то
Менделя, то Голду.
     - Нет, - сестра и брат.
     - Чего такие исхудалые? Карточки-то есть?
     - Имеются.
     - При таких нормах ноги протянешь.
     - Что есть - и на том спасибо, - отмахнулся Мендл.
     - Вот в первую империалистическую... - он  бросил  выразительный взгляд
на  свои искалеченные ноги, давая понять,  что он был ее свидетелем. - Тогда
шла  война, и тоже  мировая, а  жратвы и тряпок было полно.  В  стране  были
настоящие хозяева. Не то, что сейчас.
     Мендл молча пожал плечами - дескать, ничего сказать не могу, меня тогда
еще и на свете-то не было.
     - А  сейчас, - продолжал инвалид, - все  для фронта,  все  для  победы.
Работай  у станка по  четырнадцать-шестнадцать часов, а тебе  двести граммов
хлеба в сутки. И кто в основном работает - женщины и пацаны безусые.
     К разговору подключилась Голда.
     - Но  эту  войну  не сравнить  с той.  С  немцами  почти вся  Европа, и
вооружение теперь другое - самолеты, танки.
     - Слыханное ли дело, - не унимался  собеседник, - отдать  всю  Украину,
Белоруссию, допустить врага до самой Москвы, до  Ленинграда. А шуму до войны
сколько  было. Пыжились,  хвалились  - социализм победит,  у нас  индустрия,
колхозы, самая сильная армия в мире.
     - Ничего,  - отозвался Мендл. - Наполеон  тоже дошел  до  самой Москвы.
Потом вынужден был отступить и в, конечном счете, потерпел поражение.  То же
самое ждет и Гитлера.
     Пообедав, ребята ушли, оставив мужчину одного за столом.
     Утром следующего  дня Мендл побывал в военкомате,  где  встал на учет и
получил указание, когда ему явиться с вещами для отправки  в маршевый  полк.
Наступил  четверг, день, когда они должны были явиться в НКВД. Было тревожно
на душе, и всю дорогу они молчали.
     Их принял тот же капитан. Он был вежлив и словоохотлив.
     - Садитесь и докладывайте, как устроились, где побывали.
     Ребята   перечислили  все  учреждения,  где   им   довелось   побывать.
Рассказали,  что  Голда  получила  жилье,   а  Мендл  получил  в  военкомате
направление в формируемую на фронт часть.
     Капитан внимательно выслушал их и спросил:
     - И это все? А где еще  побывали? - В глазах у капитана  заиграли не то
язвительные, не то шаловливые искорки.
     Ребята в недоумении переглянулись. Чего он добивается? Они перебирали в
памяти все, что было с ними в течение недели, и не могли  понять, что именно
его интересует.  Капитан смотрел на  них  с явным желанием  высказать что-то
неожиданное для них, что доставило б удовольствие ему самому.
     - Вроде мы все вам рассказали, - робко произнес Мендл.
     - А вот и не все. Вы еще побывали в столовой на Котельнической улице.
     Брат и сестра переглянулись, не поняв о чем речь.
     - Ну, ладно. - Капитан встал и добавил. - Желаю удачи.
     И на прощание Менделю:
     - Теперь твое дело - не опозорить славу  советского  оружия. Воюй  так,
чтобы сестра тобой гордилась!
     Спустя  несколько минут за  ними захлопнулась дверь этого устрашающего,
таинственного учреждения.
     Стояла  пасмурная  погода,  но  им казалось, что весь  мир  залит ярким
солнечным светом.
     Хотя где-то под сердцем  постоянно  давали  о  себе  знать острые камни
многочисленных,  невосполнимых потерь, но  ощущение свободы  и человеческого
достоинства  переполняли их юные  души, и шаг становился уверенней и тверже.
Они  опять  граждане  своей  страны.  Страны  израненной,  голодной,  но  не
склонившей  своей  головы  перед  заклятым  врагом. Судьба  предоставила  им
возможность трудиться и бороться во имя победы. О том, что их  ждет впереди,
не  хотелось  думать. Ведь  война  -  в разгаре. Реками  льется кровь.  Враг
по-прежнему силен и коварен. Страна  все еще в беде. Море лишений, трагедий,
горя захлестнуло многомиллионный народ, который, несмотря на это, не сдается
и продолжает борьбу.
     Ребята  шагали  по  одной  из  многолюдных  улиц  Тамбова,  заполненной
разношерстной толпой военного времени.
     Мальчишки  в одежде  с  отцовского  плеча играли  в  войну.  Женщины  в
лохмотьях  и   с  грудными  детьми  на  руках  просили  подаяние.  У  церкви
останавливались  пожилые  и  совсем   молодые  люди.  С  особенным  усердием
совершали  крестное  знамение.  Это  была  дань  живых погибшим, замученным,
умершим от голода.
     Мендл  положил руку на  плечо сестры.  Сердце слегка заныло:  скоро  им
опять расставаться. Но на этот раз он оставляет ее со спокойным сердцем.
     - Слушай, что он от нас хотел  услышать, этот капитан? Как ты  думаешь?
Откуда он знает, что мы были в столовой?
     Голда засмеялась.
     -  Как же ты,  Мендл, ничего  не  понял!? Правда,  и я сначала тоже  не
поняла,  в  чем  дело, потом  догадалась. Забыл инвалида,  который подсел  к
нашему столику? Вспомни, что он твердил, на какой разговор он нас подбивал.
     Мендл отпустил  сестру, остановился, приложил ладонь  ко лбу и  закатил
глаза в небо. Наконец до него дошло. Они оба громко рассмеялись. Потом опять
взялись  за  руки и легкой  походкой  пошли вперед. Еще целую неделю им быть
вместе. Менделю разрешили в военкомате помочь сестре обустроиться.
     Это был  март 1943 года. Война продолжается.  Значительная часть страны
все еще  под  немецким сапогом.  Сколько еще  предстоит  бороться, страдать,
работать? Сколько еще впереди потерь?


        эпилог

     Ранним теплым майским утром противотанковая  артиллерийская  бригада на
"Студебеккерах"  вступала  в  только  что  оставленный  после  ожесточенного
сражения  пустынный   немецкий  город.  На  въезде  в  город  вдоль  прямого
бетонированного  шоссе -  покинутые окопы, дзоты, противотанковые надолбы. У
края дороги -  длинные  ряды  сожженных отступающими  гитлеровцами "Тигров",
"Пантер",   других   танков,   самоходных   орудий.  Они  стоят  впритык  по
шесть-десять единиц - огромное кладбище стальных монстров, навсегда лишенных
возможности убивать и  разрушать. Даже в этом  деле  немцы  успели  проявить
расчетливость. Сжигая свою технику, подумали об экономии горючего.
     Никаких признаков мирной жизни - большинство жителей покинули город.
     Передовая  линия  обороны,  которая  была  оставлена  немцами  раньше и
длительное  время  находилась  в  нейтральной  полосе,  теперь  густо усеяна
трупами немецких солдат и  офицеров. Большинство  из них в мундирах СС и СД.
Трупный запах и  распухшие мертвые тела свидетельствовали о том, что фашисты
не  в состоянии были похоронить своих товарищей.  Им было  уже не до  этого.
Лежат уродливо  распухшие трупы  в окопах,  на бруствере,  у дороги, а рядом
многочисленные атрибуты вчерашних оккупантов - вывалянные в грязи венгерские
окорока, недопитые бутылки французского шампанского.
     В самом городе  кругом  следы поспешного  отступления:  окутанные дымом
пожарищ дома,  завалы  и  разрушения  от  недавнего  интенсивного  обстрела,
поваленные деревья, опутанные сетью проводов телеграфные столбы, оставленное
военное снаряжение  и домашний скарб,  дома и магазины с разбитыми  окнами и
витринами.
     Длинная  колонна  "Студебеккеров",  минуя  центральную  часть   города,
свернула  на  боковую  улицу  и  остановилась.   Приказано  было  далеко  не
отлучаться от места расположения полка.
     Прибыла полевая кухня.
     Не  успели  солдаты  выстроиться  за  завтраком,  как в голове  колонны
поднялся сначала неясный шум, потом громкие голоса,  крики "ура" и, наконец,
автоматные очереди. Все это  подобно гигантскому морскому накату надвигалось
все  ближе и ближе,  охватывало  все окружающее  пространство могучей волной
счастья, радости, торжества долгожданной победы.
     - Берлин-то, Берлин пал! Он в наших руках! Ура! Фрицам конец! Гитлера -
на костер! Урр-аа!
     Ввысь  взлетало  все,  что  попадало  под  руку,  -  пилотки,  котелки,
солдатские  ремни.  Продолжали  строчить  в   воздух  автоматы,  раздавались
одиночные  выстрелы  из  винтовок,  горделивой  дугой  устремлялись  в  небо
разноцветные осветительные ракеты.
     В  одно  мгновенье  весь  только что  освобожденный  город был  охвачен
бурным, всеохватывающим пиршеством воинов,  над которыми четыре  года подряд
витала смерть, юношей, у которых навсегда отняты были лучшие годы жизни. Это
была  победная  радость  солдат,  израненные души которых  были  переполнены
безутешной скорбью по погибшим в боях товарищам, по тем, кто в блокаде  умер
от  голода, по близким  и родным,  зверски  уничтоженным в  лагерях смерти и
гетто.
     Ненавистный германский  фашизм, слава Богу, доживал последние свои часы
в заслуженной им предсмертной агонии.
     - Братцы!  - с восторгом кричал подобревший старшина, - сегодня грех не
выпить! Пьем по двести, политрук разрешил!
     Раздалось  мощное   многоголосое  "ура".  Безумная  радость,  слезы  на
небритых щеках, пылающие счастьем лица...
     Не  прошло и  часа, как в  одном из просторных  дворов  были составлены
столы, и началось победное застолье.
     Кто-то притащил  здоровенную,  литров на двенадцать,  прозрачную бутыль
спирта.
     - Это еще что такое, Вайнштейн? Это твоя работа? Откуда?
     - Не боись, старшина, - все сделано самым культурным образом.
     - Каким еще таким культурным?
     - Они же потихоньку начали выползать из...
     - Кто "они"?
     - Немцы, жители. Иду, смотрю - женщина молодая.
     Раздался громкий солдатский хохот:
     -  Вайнштейн-то наш  силен,  оказывается! Победителю все  можно! Ха-ха!
Борька, а Борька, она как, ничего? А?
     Старшину  отвлекли,  и  он  больше  к  этому  не  возвращался. То,  что
свершилось  в  этот  солнечный  майский  день,  смягчало души самых  суровых
командиров. А Борис выругался и продолжал.
     - Пошли  вы все...  Я на нее только посмотрел, а она мне по-немецки,  и
все почти понятно, на еврейский-то похож, как две капли воды. Говорит, - вот
видишь, богатый дом. Это дом крупного эсесовца. Он бежал. Там все открыто, и
в подвале  спирт.  Я бы сама, но отец  меня убьет - он  служил у него. Когда
вышел  с бутылью в руках,  я  наткнулся  на старика, который кричал на  меня
по-немецки. Но я и  не собирался уступать. А дочь на него - дескать, побойся
Бога,  отец,  разве ты  не знаешь,  сколько горя  мы им причинили.  Пока она
отчитывала отца, я с бутылью и смылся.
     Собравшиеся за  этим длинным столом долго и мучительно ждали этого дня,
и он, наконец, пришел. Вспомнили довоенную жизнь, помечтали о будущей мирной
жизни. Сознавали, что война еще не окончена и впереди еще могут быть жертвы,
и немалые, но об этом старались не говорить.
     Захмелевший Борис вдруг сник.
     - Ты что это, Борис, опечалился,  и в  такой-то день!  На тебя никак не
похоже, - крикнул кто-то с другой стороны стола.
     - Это точно, что не похоже,  - говорит другой. - Как  вспомню... Ха-ха,
кухни  долго не  было. Мы  голодные, как волки. Прибыла, и по  сто грамм еще
выдали. Сидим  мы на кухне в хате, нас здорово разморило. А Борька у стенки,
где хозяйка  только что поставила на полку теплое молоко. И вдруг снаряд как
шарахнет, и в угол  дома. Слышим: "Братцы,  погибаю! Я весь в крови!". Мы  к
нему, а Борис сидит весь в молоке, руками как бы рвет на себе гимнастерку, а
рядом на полу разбитая крынка.
     - Да я тогда пошутил, конечно, - сказал Борис невесело.
     - В самом деле, что с тобой? - спросил Мендл.
     - Пошли со мной, поймешь.
     Они вышли со двора на улицу.
     -  Знаешь, Мендл, кажется, я  порядочно опьянел. А мне  нельзя. Начинаю
вспоминать  Бабий Яр и  всех своих,  которых там расстреляли.  В  эту минуту
готов пустить себе пулю в лоб.
     - Я  не меньше тебя перенес, Борис.  Сейчас  как  раз и держаться надо.
Скоро война кончится, и мы еще пригодимся.
     Они вошли в соседний двор и подошли к возвышающемуся над землей входу в
подземелье.
     - Слушай! -  сказал Борис приглушенно. - Я это обнаружил,  когда  шел с
бутылью.
     - Что  это? - прошептал Мендл, - я слышу немецкую речь. Дети. Плачут. И
взрослые там.
     - Видимо,  боятся выйти, -  Борис  сел на выступ у входа в подземелье и
задумался. Потом  встряхнул головой и с глубоким  чувством добавил: - Сейчас
бы шугануть  туда гранату,  и на сердце, может  быть, легче стало бы.  Между
прочим, у меня в машине как раз есть одна.
     Мендл не принял этого всерьез. Взял Бориса за плечи, и они ушли прочь.
     - Знаешь, Борька, только я в сорок третьем попал  на фронт, и случилось
такое.  Немцы  отступают. Наши  практически  без  боя  продвигаются  вперед.
Сопротивления никакого, и вдруг на пути  движения нашей батареи, у дороги, в
кустах,   засела  группа  автоматчиков.  Открыли  по  нам  отчаянный  огонь.
Развернули батарею, дали несколько залпов прямой  наводкой. Тишина.  Думаем,
все.  Только снялись с места,  а они  опять. Правда, не  так  интенсивно, но
отстреливаются. Послали  нас, взвод управления,  зайти с  тыла. Добили их  и
привели двух пленных. Один из них - молодой здоровый немец, другой - пожилой
австриец. Это было в дождливую погоду,  и немец  буквально валялся в  грязи,
прося пощады. Комбат  долго  с омерзением наблюдал эту  картину  и приказал,
наконец,  австрийца  отправить в  тыл,  а  немца  расстрелять.  Сделать  это
приказано было мне.
     - Ну и как справился?
     - Понимаешь, час  назад до этого  я вместе со всеми подымался в атаку и
строчил по ним  с  озверелой  ненавистью. А  вот  так, один на  один... Я  с
мольбой посмотрел на комбата, и тот меня понял.
     - Ты прав, Мендл, этим наших не воскресишь. Пойдем отсюда.
     Они направились в сторону прибывшего почтальона, который держал в руках
пачку  писем  и  выкрикивал   в   собравшуюся  вокруг   него  толпу  фамилии
получателей.
     - Мендл,  а Мендл! Бегом сюда и пляши! - кричали ему. - Вот счастливчик
- почерк-то на конверте явно девичий!
     Мендл думал - сестра, но рука была не ее. Писала Ульяна.

     "Менище-человечище,  дорогой,  я  нашла  тебя,  нашла-таки,  черт  дери
насмерть  этих коричневых,  плоскоголовых горилл, которые разметали  нас  по
всему миру!
     Обшарила по почте всех и вся в поисках  твоей персоны. В какие только я
не обращалась учреждения  - киевские,  житомирские, ружинские.  И,  наконец,
ответ  из  Москвы, из архива  вооруженных  сил  -  пропал без  вести в сорок
первом...  Прочитала  и  свалилась  на  колени перед  иконой,  которую  мать
повесила  в углу комнаты после  того, как  погиб  на фронте под Сталинградом
любимый  ее брат. Это я, которая неверующая. И, знаешь, когда я постояла  на
коленях перед Всевышним  несколько минут, меня вдруг озарило и  осенило. Как
же  я  не  догадалась?  Искать нужно  кого-нибудь  из Вашей  семьи. И вот  -
Голдочка! Нашла ее. Она,  оказывается в Москве! Я на электричку - и к ней. Я
ведь теперь живу в Красногорске, под Москвой.
     Мендель, всю ночь напролет  я слушала страшный  рассказ сестры твоей, и
мы, не переставая, плакали...
     Потом  она  мне разрешила прочитать твои письма с  фронта  и посмотреть
единственную твою  фотографию, где ты стоишь с  автоматом и боевыми медалями
на груди. Ты, конечно, изменился, возмужал.
     По письмам я узнала, Мен, на каком ты  направлении, и каждый раз, когда
брали Бухарест, Белград, Будапешт, я мчалась на Красную площадь. Каждый залп
и каждый  огненный многоцветный  сноп  победного  салюта  я воспринимаю, как
добрую весточку от тебя, от Вас всех! Так держать, ребятушки! Скоро отсекать
будем гадючьи головы, здесь, на нашей Красной площади!
     Мен, последний  раз  я была на  площади, когда был взят Будапешт. Ты не
представляешь,  какой  бушующий океан радости, счастья, торжества захлестнул
все вокруг. Поют, танцуют, поздравляют друг друга, и вдруг я  слышу  - рядом
со мной поют, и я присоединилась...
     Броня крепка и танки наши быстры...
     (Вспомни, как мы отмечали день, когда ты стал студентом). И вот, пела я
вместе  со всеми  все громче  и громче. И  передо  мной прекрасный наш Киев,
Бульвар Шевченко, ресторан, Наум... Потом, когда стали расходиться, прошла к
Храму Василия Блаженного,  долго-долго стояла там,  подняла  глаза  свои  на
чудодейственной красоты купола,  и  душа  моя  вдохновенно  шептала  в  небо
пожелания удачи всем Вам и, главное, - жизни! И еще раз - долгой ЖИЗНИ!
     Береги себя, настоящий Мен! Наша встреча будет здесь, и очень скоро!
     Целую опаленные порохом щеки твои. До встречи!
     Ульяна."

     Прочитал,  и   заныло   под   лопаткой.  Ульяна!  Жива,  встретилась  с
Голдочкой... Они там ждут, с  нетерпением ждут победы. А она дается  с таким
трудом, с такими лишениями! Каждый дюйм, каждый  шаг- пот и кровь. А сколько
еще впереди битв,  сколько шагать?  И  какое  отчаянное  сопротивление!  Они
поняли, что обречены.
     - По машинам! - донеслось до них с улицы.
     Спустя   пятнадцать  минут  бригада  снялась  с   места.  Впереди  была
долгожданная окончательная победа над врагом.


     Хьюстон 1996 г.


        Содержание
     Часть первая

     Побереги детей своих. Пролог________________ 6
     Зимним вечером мечты______________________11
     Надейся на господа__________________________21
     Пусть он землю бережет родную_______________54
     Эй, друг любезный, мы живем только раз!______68

     Часть вторая

     Крах______________________________________85
     Смерти напролом__________________________111
     К своим ___________________________________160
     Эпилог____________________________________181

        ОТЗЫВЫ

     Никакие  притеснения  и  потрясения  не  смогли погубить  замечательную
культуру еврейского  местечка,  которая продолжает жить  в наших  традициях,
песнях, печатном слове. Один из таких примеров- выход в свет этой книги.
     Леонид Школьник, редактор газеты "Новости недели", Тель-Авив

     Эту книгу нельзя читать без волнения, она никого не оставит равнодушным
и найдет живой отклик в каждой человеческой душе. Эта книга - призыв к людям
сделать  все  возможное,  чтобы ужасы,  выпавшие  на  долю многострадального
еврейского  народа  в   годы   второй   мировой  войны,  никогда  больше  не
повторились.
     Марк Фрадкин, филолог.

     Автор  умело владеет  пером, изображая  яркие картины жизни  еврейского
местечка...  В  целом  материал  представляет интерес  не только  для  людей
старшего возраста, но и для молодежи.
     Иткинсон Вл., израильский журналист

     Впечатляет  глубокое знание  автором  народных  традиций  при  описании
еврейских праздников.
     Давид Соркин, инженер.

     Нам, участникам Отечественной войны, близки правдиво описанные  автором
жизненные переживания героев книги в трудные дни истории страны.
     Жиц Борис, полковник в отставке.

     Трогательны  страницы, описывающие  внутренний мир,  устремления, мечты
мальчика из маленького местечка.
     Алла Мокрицкая.

     Винничук  Анна  Ефимовна, Оксана... Они  спасали узников гетто,  рискуя
своей жизнью. Эти люди порождают надежду на вечный мир между народами.
     Молдавины  Алла и  Марк  -  волонтеры  библиотеки  Русско-американского
общества, г. Хьюстон.

     Хорошо  переданы характерные нюансы речи  жителей  еврейского местечка.
Впечатление  - будто герои повести на  виду,  рядом. Со слезами читала главу
"Смерти напролом"...
     Ирина Бялая, Библиограф.

     Эта   книга  по   праву  вошла  в  "золотой"  фонд   моей  компьютерной
литбиблиотеки.  Продолжая  традиции   великого  еврейского   мастера   слова
Шолом-Алейхема, автор ведет своих героев от времен дореволюционного местечка
через   новое,  советское  время   к  центральному  трагическому  событию  -
Катастрофе и Героизму победивших смерть главных  персонажей, ощущающих "себя
хотя  и  маленьким,  но  звеном  в  длинной  исторической  непрерывной  цепи
поколений  своего народа". Яркий художественный текст,  захватывающий сюжет,
волнующие события делают чтение книги очень интересным и увлекательным.
     Надеюсь, мой скромный  вклад в становление  этой книги, заключающийся в
тщательном  редактировании  текста,  послужит  благому  делу  - увековечению
памяти жертв Катастрофы.
     Борис Бердичевский, ведущий компьютерной литбиблиотеки.

        К О Н Е Ц

     Набрано: 26.03.1999 02:55
     Исправлено: 13.04.1999 17:45

     1 Мазелтов (Мазл-тов) - пожелание счастья (идиш и иврит).

     2 Хорошенькие мои мальчики и девочки (идиш).

     3 Глазоньки мои драгоценные (идиш).

     4 Боже праведный, скажи мне, что ты собираешься делать с моей маленькой
девочкой? (идиш).

     5 Возвышение.

     6 Обряд совершеннолетия для мальчиков в 13 лет.

     7 В печке маленькой огонек горит,
     В домике тепло,
     Дети вместе с ребе повторяют
     Дем-алеф-бейз. (идиш).
     8 Детки, помните,
     Не забудьте то,
     Что мы знать должны,
     Скажем мы опять,
     Запомним навсегда,
     кометс-алеф-"у". (идиш).

     9 Когда ж вы, деточки, большими станете,
     Поймете вы тогда,
     Сколько льется слез и сколько было их,
     В наших здесь домах. (идиш).

     10 Стой! (нем.)

     11 Пошел! Проклятые свиньи! (нем.)

     12  "Мирке,  скажи  же,  наконец!"  (идиш)  -  фраза  употребляемая  из
нетерпения услышать, наконец,  то,  что хочет сказать собеседник, который по
каким-либо причинам говорит вокруг да около  и никак не  доберется  до  сути
дела. Мирке - имя фольклорного персонажа.

     13 Вон! Проклятые свиньи! Вон! (нем.)

     14 "Ты красивая девушка"(идиш).

     15 "Вареники" (идиш).

     16 "Ну, ну, ну, лошадка" (идиш).

Ваша оценка:	Подпишусь под каждым словом (+3) Понравилось (+2) Нормально (+1) Посредственно (-1) Ерунда какая-то (-2) Чушь собачья (-3)
Комментарий:
Подпись:	(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
Сайт: