звездочками солнечных лучей, а карасик то нырнет глубоко в заросли, то
стрелой понесется вверх, выпрыгнет из воды высоко над поверхностью, блеснет
серебристым бочком, изогнется и опять шлепнется в воду.
Леночка выбросила ручки вперед со сжатыми кулачками и громко
засмеялась.
- И был, Леночка, этот маленький солнечный мир ярким, прекрасным,
радостным и звонким.
Голос Люсеньки притих, прервался на одно мгновение, голова ее
склонилась на грудь и светлые ее волосы повисли на лоб. Когда она
выпрямилась, в глазах ее блестели слезы. Сидящий рядом с ней Мендл крепче
прижал ее к себе.
- Почему ты плачешь? Ведь ты сама сказала, что рыбке в ручейке было
хорошо.
Люся закрыла на мгновение глаза и еле заметным движением головы привела
себя в чувство.
- Это я так, Леночка. Давай будем рассказывать дальше.
- Давай.
- Наигралась рыбка в ручейке вдосталь. А тут и день кончается, солнышко
зашло, темно, страшно стало, и вспомнил карасик про папу, маму, братиков. И
поплыл серебристый карасик по течению к тому месту, где он впадал в речку и
где в глубоких зарослях жила рыбкина семейка. Там давно уже подняли тревогу
- искали шалунишку-карасика.
В речке ведь видимо-невидимо хищных, зубастых щук, которые в любой
момент могли проглотить карасика. Когда стало уже совсем темно, карасик
попрощался с веселым резвым ручейком, лихо вильнул хвостиком и поплыл в
глубокую реку. Мимо прошмыгнула огромная щука. Карасик насмерть перепугался
и юркнул вниз в заросли, зарылся в песочке и там дремал всю ночь. А наутро,
когда рассвело, карасик услышал: - "Карасик, карасик, где ты? Мы тебя давно
ищем, отзовись!" Это был голос его папы, измученного в поисках своего
сыночка. Выскочил карасик из своего убежища и ринулся к нему. Карасик на
радостях заплакал, а папка его ругал за то, что он уплыл так далеко. С тех
пор озорник-карасик сам никуда не заплывает, а только вместе со своими
братиками. А теперь будем спать.
- Хорошая сказка и папка у карасика хороший - нашел его, - сказала
Леночка и закрыла глазки.
Постепенно все, кроме Менделя, улеглись спать.
Не владея собой, он вышел на улицу и направился к Шморгунам. Было уже
довольно поздно. Ноги несли его машинально. Он не отдавал себе отчета в том,
зачем он направился туда и что выходить из дома в это время опасно -
комендантский час.
- Добрый вечер, - неуверенно прозвучал с порога его голос.
Мендл вошел в комнату с пустым взглядом, как слепой человек, несущий в
своем воображении нечто совсем отличное от реального мира. Он знал больше
того, что знали окружающие. Но поведать им все - означало лишить их
последней капли счастья жить, жить и дышать сладким воздухом, быть согретым
хотя бы еще одной улыбкой ближнего, еще одной, пусть последней, но радостью
видеть великолепие, величие восхода утреннего солнца над землей.
Он вошел в комнату со страхом и тревогой и, к своему удивлению, застал
там тихую, мирную картину: отец кроил, Соня держала в руках утюг и
собиралась гладить, Фаня распарывала какую-то одежду.
Фаня сразу заметила что-то неладное.
- Это ты? Почему так поздно? - спросила она и посмотрела на него
пристально, задержав на нем на некоторое время свой взгляд.
- Не знаю, - сказал Мендл с виноватой улыбкой.
- Что-нибудь случилось? - спросила Соня тревожно.
- Нет, все в порядке.
Он стоял у порога, переминаясь с ноги на ногу.
Что же привело его сюда? Этого он не сознавал. В голове плотно
закрученным вихрем проносились события дня.
Да, это было на окраине деревни. Именно там... Женщина... молодая,
волосы пшеничные, лицо светится каким-то особым светом.
Соня прервала его мысли.
- Если не секрет, то где "мы" были вчера?
Мендл долго не отвечал.
Перед ним, словно живая, эта сияющая счастьем молодая женщина на
окраине села.
- Вообще-то секрет, - сказал он, наконец.
- Скажи пожалуйста! - съязвила Соня.
Мендл не в силах был отмахнуться, избавится от того, что он видел
вчера.
Эта женщина шла рядом с молодым человеком - ее суженым. Каждое
движение, взгляд, осторожная плавная походка говорили о том, что она
находится на пороге великого события в своей жизни, к которому она
готовилась с детства и к которому все это время стремилась ее женская плоть.
Молодой человек смотрел на нее подчеркнуто покровительственно. А она...
- Может ты сядешь, наконец, - раздался Фанин голос, - что-то ты сегодня
какой-то странный, не от мира сего. Садись, раз уж пришел.
...А она, эта женщина, время от времени награждала своего спутника
виновато-счастливым, гордым взглядом. Она готовилась подарить своему
избраннику, да и всему миру, нечто необыкновенное, неповторимое.
Раньше он не обратил бы на это никакого внимания, но на этот раз Мендл
почувствовал жгучую боль в сердце.
На днях в магазине, в перерыве от работы, дядя Велвл его спросил:
- Тебе нравится Фаня?
Не дожидаясь ответа, старик отвернулся в сторону и совсем не своим,
подсевшим, тихим голосом добавил:
- Шестнадцать лет девушке! Такая красавица, умница... Ничего еще не
испытала в своей жизни. Ни-че-го!
И, мотая своей большой головой, продолжал:
- Не может судьба быть столь жестока. Прервать этот удивительный росток
и не дать ему испытать предназначенное самой природой счастье, не дать ему
повториться!?
Мендл подошел к Фане. Она испугалась блуждающих его глаз, но готова
была его выслушать.
- Я должен тебе кое-что сказать наедине, - сказал он решительно. -
Пошли?
- Подожди, я сейчас, - сказала Фаня с тревогой в голосе, которая
передалась остальным в комнате. Она положила свою работу на стол, и они
вышли в сени.
Только одну секунду они стояли молча. Этого было достаточно, чтобы
понять друг друга.
- Фаня, Фанечка! Прошу тебя, очень прошу, иди, иди ко мне, - шептал он
бессвязно, взяв ее за руку. Смятение, страх не могли подавить ощущения
нежности и тонкости ее худенькой руки.
- Не нужно, я все поняла сразу по твоему лицу, когда ты пришел к нам. Я
все Мендл, понимаю.
Она задыхалась, дрожала, слезы потоком лились из ее глаз - все ее лицо
было влажным, горячим.
Он обнимал ее - покорную, слабую, нежную - целовал, прижимал к себе.
- Маленький человечек, я хочу тебя спасти и не могу, никак не могу! А
сейчас... сейчас думал подарить тебе хоть немножечко счастья и даже этого не
могу сделать... Не могу!
Тяжелые рыдания вырвались из его груди. Он неистово целовал рот, глаза,
гладкие, пылающие щеки, вьющуюся на ее груди ласковую косу. Потом свалился
на колени, обхватил ее стройные, упругие ноги и прижался к ним.
- Дурачок ты! - услышал он сквозь слезы, - не можешь - и не надо. Я все
знаю - они уже здесь, недалеко... Но что поделаешь, Мендл, - от того, что
предначертано, не уйдешь...
Он ощутил у себя на голове ее теплую руку. Она медленно перебирала его
волосы и продолжала:
- Я на все готова. Не плачь, Мендл, не плачь! Пойдем отсюда, пойдем. Я
прошу тебя.
Раннее утро - прохладное, сырое. Не совсем еще рассвело. В полумраке
убогость и нищета выстроившихся у реки, покосившихся, обшарпанных домов.
Перистые облака неподвижно повисли багряными рядами над местечком. Слышен
равномерный шум водопада на плотине.
По дороге, идущей от гетто, потянулись его жители в сторону
жандармерии, которая находится за рекой, за плотиной. В этот день должна
состояться очередная проверка. Шли вразброд, держались семьями, почти не
разговаривали. Каждый старался спрятать свой страх не только от окружающих,
но и от самого себя.
Дядя Велвл шел, тяжело ступая своими массивными ногами. С начала войны
и до последнего времени его питала уверенность в том, что Красная армия
должна скоро перейти в наступление. Это поддерживало его дух. Но проходили
дни, месяцы, а положение на фронтах все ухудшалось. Дядя Велвл замкнулся в
себе, стал молчалив.
Янкель отчитывает своих сынов, которые не хотят идти на проверку. Они
доказывали отцу, что вполне можно один раз ее пропустить, и ничего за это не
будет. Их у него четверо. Самому младшему - восемь.
Усталой походкой шла Этл со своими детьми. В последнее время от
непосильного труда она стала жаловаться на ноги. Мендл с одной, а Голда с
другой стороны поддерживали маму за руки. Тетя Хава с Леночкой остались дома
- их еще в списках не было. Когда уходили, Леночка еще спала крепким сном.
На плотине, около мельницы, ветер закружил вихрем и поднял высокий
столб дорожной пыли. Медленно, словно знамение беды, перемещался вихрь вдоль
дороги, впереди идущих. Привязанные к берегу лодки покачивались от
набегающей на берег волны, и слышно было, как звенья массивных цепей
временами ударяли в их борта. Шум падающей на плотине воды по мере
приближения усиливался. Водная лавина переваливалась через задвижку и
устремлялась вниз с громовым угрожающим ревом. Часами бывало, Мендл
просиживал здесь со своими друзьями. На этом месте он в шесть лет научился
плавать. Потом отважился нырять в воду с высокой двухметровой боковой стены
и очень этим гордился.
У мельницы было пусто: ни подвод, ни людей, как это обычно бывало.
За плотиной дорога выходила на площадь. Слева - жандармерия, рядом -
деревянная церковь. Старая женщина, идущая навстречу, остановилась, опустила
на землю свою поклажу, повернулась лицом к церкви, перекрестилась,
поклонилась и заплакала.
С правой стороны, у реки - Баламутовская школа. У школы военные машины
небольшой фронтовой немецкой части, которая несколько дней назад
остановилась в Ружине. Солдаты расположились в школе.
Остановились на площади около жандармерии и как обычно ждали
переклички. Собралось человек сто пятьдесят мужчин, женщин, детей.
Обратив свой взгляд в сторону жандармерии, Мендл заметил какое-то
необычное движение во дворе. Раньше двор пустовал. Выходили на площадь
два-три полицейских и один немецкий жандарм, и перекличка начиналась. Здесь,
на площади, собственно ничего подозрительного не было. Но во дворе, за
зданием... Сердце у Менделя усиленно забилось. Нужно было бы предупредить
всех. Но поднимать панику? Может быть, эта возня во дворе их не касается. Но
тревога все усиливалась. Мендл стал искать в толпе дядю Велвла. Тот стоял в
глубине толпы и дрожащими руками обнимал чьих-то двух детишек. Глаза у него
беспокойно обегали окружающих в надежде услышать хоть какие-либо слова
успокоения, заверения в том, что ничего необычного не происходит. Рядом с
Менделем - Аркадий. Тот с неестественно бледным лицом слушает и пристально
наблюдает за тем, что творится во дворе жандармерии. Менделю стало ясно, что
не он один заметил надвигающуюся беду.
- Держаться!!! Прежде всего держаться!!! - процедил он сквозь насмерть
сдавленные зубы. Стальной ненавистью звучал внутренний голос. - Просто так
не сдамся!
Позади Менделя Янкель по очереди сжимал в объятиях своими тяжелыми,
мускулистыми руками непокорных сыновей. Обезумевшему от горя отцу казалось,
что чем крепче он будет держать своих детей около себя, тем они будут в
большей безопасности.
- Боже мой, - шептал он по-еврейски, - неужели тебе недостаточно того,
что было? Защити нас, огради! Я стану на колени, склоню голову перед тобой,
застыну навек и так буду мертвым камнем стоять перед тобой вечно, только
спаси их! Возьми, Боже, мою жизнь, немедленно возьми ее у этого старого
дурака, который не разрешил детям остаться дома. Не губи их!
