руку на свое плечо и поволокла к кровати. Там она его и уложила, не
раздевая.
Всю ночь спалось тревожно. Игнат сильно храпел. Мендл перебирал в
памяти все то, что удалось узнать у Игната, и придумывал возможные варианты
их дальнейших действий.
Хозяйка проснулась еще затемно, и Мендл тут же разбудил Голду. Пока
хозяин спал, нужно было уходить. Лучше ему трезвому на глаза больше не
показываться, - решил Мендл.
Не наводя лишнего шума, они быстро собрались, распрощались с хозяйкой и
отправились в дальнейший путь.
На следующий день, в яркую, солнечную, морозную погоду ребята достигли
Маховатки. Надо было сделать попытку остаться на некоторое время в этой
деревне. Если учесть слова Игната, староста этой деревни мужик отзывчивый.
И действительно, разговор с ним оказался на удивление удачным и
совершенно неожиданным. Выслушал, лишних вопросов не задавал и тут же
поручил секретарше поместить ребят в одном наполовину пустующем доме и
договориться с местным председателем колхоза насчет работы.
Мендл с Голдой вышли от старосты с таким чувством, как будто они,
наконец, добрались до своей родной советской власти. Трудно было поверить в
случившееся. Заходили они к старосте робко, неуверенно, опасаясь, что тот
сразу догадается, кто они есть и в лучшем случае откажет, не пожелав идти на
риск. Можно было предположить и худшее. Они готовились к тому, что староста
будет досконально их допрашивать. Но все сложилось как нельзя лучше. К концу
дня они получили комнату в небольшом доме и были определены на работу в
колхоз. В другой комнате проживала женщина с десятилетним сыном.
В доме были заготовлены дрова. Можно было топить печку, готовить еду.
На первое время в колхозе выдали продукты. После многодневных голодных,
холодных мытарств и опасностей все это казалось раем.
Работали Мендл с Голдой в зернохранилище, в большом амбаре, в основном
на веялке. Готовили семена к весеннему севу. Домой они возвращались усталые,
запыленные и грязные. Каждый день в мороз, после работы они таскали воду из
колодца, грели ее на плите и умывались в завешенном тряпкой уголке за
печкой. В январе стояли сильные морозы, но в доме было тепло. Так они жили
день за днем и ловили каждое слово о войне, о положении на фронтах. Фронт
стоял совсем недалеко, - километров в тридцати-сорока. При восточном ветре
можно было расслышать звук далекой канонады. Голда, которая знала
украинский, говорила на плохом русском языке, да еще с сильным еврейским
акцентом, но никто на этот счет не проявлял какого-либо любопытства. Мендл
неоднократно задумывался над этой загадкой и полагал, что в этих краях
евреев никогда не было и местные жители их никогда и не видели. Селянам было
все равно - человек трудится, зарабатывает себе на хлеб насущный, никому не
мешает - пусть себе живет. Тем более, что работников в колхозе не хватало. В
довоенные годы это был колхоз-миллионер. Люди здесь работали исправно и жили
хорошо. Эта традиция частично сохранилась при немцах.
Соседка с сыном, Галя, пришла в Маховатку из голодного Харькова.
Пробиралась она куда-то на Волгу к родственникам мужа. Она была уверена в
непобедимости немецких войск, симпатизировала им, хвалила их за аккуратность
и умение работать. Советскую власть поносила, как только могла, и нисколько
не сомневалась в том, что лето сорок второго будет для нее последним.
Деревня в эти дни жила в напряженном ожидании возможных перемен. Земля
полна была слухами о наступлении Красной армии в районе Сталинграда. Заметна
была усиливающаяся нервозность немцев. Чаще, чем прежде, наезжали
высокопоставленные чины. Усилена была охрана комендатуры и местной полиции.
На дорогах увеличился поток фронтовых частей.
Жители понимали, что власть может перемениться в любое время, и тогда
новая волна злобы, доносительства и мести неизбежны.
Однажды Голда пришла с улицы взволнованная, бледная.
- Что с тобой, сестра? Что случилось? - забеспокоился Мендл.
- Не суждено, видно, нам спастись, Мендл. Не суждено! Вроде радоваться
нужно, что немцы бегут. А тут такое дело!
- Какое дело?
- Слышала разговор о том, что немцы, отступая, угоняют на запад
боеспособных мужчин и вообще молодежь. Ты понимаешь, чем это может для нас
закончиться?
- Пока не знаю и не нужно об этом. Подождем несколько дней. А то, что
бегут, - это здорово.
Утром, когда они собирались на работу, появилась Галя.
- Слышали, немцы, говорят, отступают от Сталинграда?
- Слышали, слышали, - буркнул Мендл, одеваясь на ходу.
- Так вот что я вам скажу. Это все из-за зимних холодов. Временное
явление! Красная армия ни на что серьезное уже не способна. Как только
станет теплее, немцы опять пойдут в наступление. Вот увидите!
- Очень даже возможно, - сказал Мендл и скрылся за входной дверью.
Слухи об угоне молодежи обретали реальную почву - называли конкретные
имена населенных пунктов, где это уже произошло. Мендл стал беспокоиться за
сестру. Постоянное нервное напряжение, бессонные ночи давали о себе знать.
Как-то она подошла к брату, взяла его за руки и с отсутствующим
взглядом начала:
- Скажи мне, брат, как ты считаешь, Бог есть на свете или нет?
А через некоторое время опять, и все с той же настойчивой одержимостью:
- Так ты мне, дорогой брат, и не ответил, существует ли Бог? Если он
есть, то неужели он допустит, чтобы именно сейчас, когда так близок наш с
тобой час, когда остался один только шаг к цели, - неужели именно в эту
минуту он позволит нас погубить!? А, Мендл? Скажи мне, дорогой, скажи,
пожалуйста!
Мендл молчал. Мозг его в поисках ответа замер... Мать бежит вдоль
плотины, выстрелы, вздрогнула, остановилась... Люсенька...
Что можно было сказать сестре в утешение? Положение могло усложниться в
любой момент. Это было очевидно, и убеждать Голду в обратном не имело
смысла.
Как-то они пришли усталые с работы. Умылись, поужинали, легли спать
пораньше. Не успели уснуть, как услышали шум машин на улице, немецкую и
русскую речь. А спустя полчаса громкий стук в дверь. Мендл поднялся, отворил
дверь. В комнату ворвалось трое, немецкий солдат и двое полицаев.
- Собирайся! Быстро! - приказал один из них Менделю.
Голда тихо заплакала и тоже стала собираться.
- Захвати с собой поесть на дорогу, - добавил полицай.
Мендл с Голдой опять прощались. И в который раз!
На улице в разных местах из домов выводили мужчин и уводили их в
сторону полиции.
Площадь у полицейского участка окружена была полицаями и эсэсовцами. На
крыльце дома стояли высокопоставленные немецкие офицеры. Мужчин построили в
одну шеренгу. В трех местах вокруг были расположены машины, которые своими
мощными фарами освещали собравшихся. За машинами стояли женщины. Прощались с
сыновьями, мужьями, плакали - кто тихо, кто навзрыд.
Стояла Голда, дрожа от холода и навалившегося на нее очередного горя.
Вперед вышел немецкий офицер и переводчик. На площади установилась
зловещая тишина.
- Господа! - перевел слова офицера молодой переводчик. - Вам выпала
большая честь, и вы должны этим гордиться! Отныне вы солдаты Русской
Освободительной армии. Ваш священный долг - очистить до конца Россию от
коммунистической заразы! Вы будете сражаться плечом к плечу с доблестными
воинами Великой Германии.
Мендл стоял и слушал. Извольте, он солдат Русской Освободительной
армии! Он призван защищать интересы своих палачей, убийц его матери, Люси,
Фани, воевать против Красной армии, против своего народа, своей страны. Черт
возьми, не иначе, как в небесах произошел переворот, и вместо Бога миром
управляет теперь дьявол.
Когда была подана команда двигаться в путь, Мендл в последний раз
оглянулся. Он увидел согбенную, несчастную фигуру сестры и решил, что это
конец их борьбы. Все надежды на близкое освобождение рухнули. Вот он, ответ
на вопрос Голды о существовании Бога! Пройти через столько страданий,
лишений, опасностей, достичь долгожданной черты, за которой ты опять
человек, как все, и вдруг оказаться у самой пропасти, умереть с позором и
проклятием!
Всю ночь колонна, охраняемая со всех сторон автоматчиками, двигалась на
запад. По дороге она непрерывно пополнялась. К полудню, на подходе к станции
Касторной, она стала весьма внушительной. Вдали показались станционные
постройки.
"Что ж, опять нужно думать о побеге. Тут уж выбирать не приходится.
Лучше смерть, чем позор на всю жизнь!" - решил Мендл.
На подходе к станции, совершенно неожиданно, из-за горизонта, на
бреющем полете нагрянули три тяжелых штурмовика. За считанные секунды они
пронеслись вдоль колонны с адским ревом, свистом, залпами из реактивных
установок и крупнокалиберных пулеметов.
- Ложись! В укрытие! - раздалась команда. В одно мгновение колонна
рассыпалась у обочины дороги. Мендл побежал в сторону небольшой поваленной
будки. Это было полуразрушенное овощехранилище. С трудом, раздвигая доски
обвалившейся крыши и глыбы земли, он забрался вовнутрь.
Штурмовики еще дважды возвращались, обстреливая полосу вдоль дороги.
Возмездный вой сирен, грозно рассекающий морозный воздух, взрывы реактивных
снарядов, и Мендл не выдержал, рискнул выглянуть из своего убежища. И то,
что он увидел, зажгло все его существо надеждой, заставило его сердце
радостно забиться. На крыльях самолетов он увидел яркие, красные, советские
звезды.
Налет закончился. Раздавались крики и стоны раненых. Долго немцы с
полицаями собирали людей. Вот, наконец, стало тихо - колонна ушла. Мендл
решил оставаться в холодном убежище до наступления темноты.
Стемнело. Мендл выбрался наружу и быстро побежал, чтобы согреться.
Нужно как можно быстрее вернуться назад к Голде. День и ночь он добирался до
Маховатки. Деревни обходил стороной. Вернуться среди бела дня было опасно.
Когда стемнело, подошел к своему дому. В окне горел свет от керосиновой
лампы. Мендл заглянул в окно. За столом неподвижно сидела сестра и
безразличным взглядом смотрела на огонь.
Через несколько минут брат и сестра бросились друг к другу в объятия.
Голда судорожно обнимала Менделя и безумным шепотом без умолку говорила.
- Нет, нет, что ни говори, Бог все-таки на свете есть. Теперь мы
вместе! Мендл, Мендл, дорогой мой! Эта ночь чуть с ума меня не свела. Я ни
на минуту не сомкнула глаз. Я молила Бога, и он нам помог. Он услышал мой
голос. Это судьба. Мы должны спастись. Вот увидишь, все будет хорошо. А
теперь - тихо! Сиди в нашей комнате. Никто не должен знать, что ты вернулся.
Галя, Галя... ни в коем случае она не должна знать! Сиди тихо.
Голда замолкла, остановив свой взгляд на брате.
- Мендл, смотри, ты ведь уже седеешь!
Брат давно уже заметил седину на виске у сестры, но щадил ее и ни разу
ей об этом не говорил.
Тревожно и томительно проходило время. Гул артиллерийской канонады с
каждым днем усиливался. Временами над деревней проносились советские
штурмовики. Где-то на юго-западе они с устрашающим ревом тяжело
разворачивались, извергая смертоносный огонь, после чего оттуда доносились
глухие звуки бомбовых ударов и пулеметных очередей. По дороге вдоль деревни
на запад уходили немецкие пехотинцы, моточасти.
Как-то, наткнувшись в сенях на Голду, Галя громко, со злостью
раскрылась перед ней.
- А-а-а! Обрадовались!? Думаете, не знаю, кто вы? За дураков нас
принимаете, жиды проклятые! Все равно вам будет хана! Ну, отступят немцы
