Голда засмеялась.
- Как же ты, Мендл, ничего не понял!? Правда, и я сначала тоже не
поняла, в чем дело, потом догадалась. Забыл инвалида, который подсел к
нашему столику? Вспомни, что он твердил, на какой разговор он нас подбивал.
Мендл отпустил сестру, остановился, приложил ладонь ко лбу и закатил
глаза в небо. Наконец до него дошло. Они оба громко рассмеялись. Потом опять
взялись за руки и легкой походкой пошли вперед. Еще целую неделю им быть
вместе. Менделю разрешили в военкомате помочь сестре обустроиться.
Это был март 1943 года. Война продолжается. Значительная часть страны
все еще под немецким сапогом. Сколько еще предстоит бороться, страдать,
работать? Сколько еще впереди потерь?
эпилог
Ранним теплым майским утром противотанковая артиллерийская бригада на
"Студебеккерах" вступала в только что оставленный после ожесточенного
сражения пустынный немецкий город. На въезде в город вдоль прямого
бетонированного шоссе - покинутые окопы, дзоты, противотанковые надолбы. У
края дороги - длинные ряды сожженных отступающими гитлеровцами "Тигров",
"Пантер", других танков, самоходных орудий. Они стоят впритык по
шесть-десять единиц - огромное кладбище стальных монстров, навсегда лишенных
возможности убивать и разрушать. Даже в этом деле немцы успели проявить
расчетливость. Сжигая свою технику, подумали об экономии горючего.
Никаких признаков мирной жизни - большинство жителей покинули город.
Передовая линия обороны, которая была оставлена немцами раньше и
длительное время находилась в нейтральной полосе, теперь густо усеяна
трупами немецких солдат и офицеров. Большинство из них в мундирах СС и СД.
Трупный запах и распухшие мертвые тела свидетельствовали о том, что фашисты
не в состоянии были похоронить своих товарищей. Им было уже не до этого.
Лежат уродливо распухшие трупы в окопах, на бруствере, у дороги, а рядом
многочисленные атрибуты вчерашних оккупантов - вывалянные в грязи венгерские
окорока, недопитые бутылки французского шампанского.
В самом городе кругом следы поспешного отступления: окутанные дымом
пожарищ дома, завалы и разрушения от недавнего интенсивного обстрела,
поваленные деревья, опутанные сетью проводов телеграфные столбы, оставленное
военное снаряжение и домашний скарб, дома и магазины с разбитыми окнами и
витринами.
Длинная колонна "Студебеккеров", минуя центральную часть города,
свернула на боковую улицу и остановилась. Приказано было далеко не
отлучаться от места расположения полка.
Прибыла полевая кухня.
Не успели солдаты выстроиться за завтраком, как в голове колонны
поднялся сначала неясный шум, потом громкие голоса, крики "ура" и, наконец,
автоматные очереди. Все это подобно гигантскому морскому накату надвигалось
все ближе и ближе, охватывало все окружающее пространство могучей волной
счастья, радости, торжества долгожданной победы.
- Берлин-то, Берлин пал! Он в наших руках! Ура! Фрицам конец! Гитлера -
на костер! Урр-аа!
Ввысь взлетало все, что попадало под руку, - пилотки, котелки,
солдатские ремни. Продолжали строчить в воздух автоматы, раздавались
одиночные выстрелы из винтовок, горделивой дугой устремлялись в небо
разноцветные осветительные ракеты.
В одно мгновенье весь только что освобожденный город был охвачен
бурным, всеохватывающим пиршеством воинов, над которыми четыре года подряд
витала смерть, юношей, у которых навсегда отняты были лучшие годы жизни. Это
была победная радость солдат, израненные души которых были переполнены
безутешной скорбью по погибшим в боях товарищам, по тем, кто в блокаде умер
от голода, по близким и родным, зверски уничтоженным в лагерях смерти и
гетто.
Ненавистный германский фашизм, слава Богу, доживал последние свои часы
в заслуженной им предсмертной агонии.
- Братцы! - с восторгом кричал подобревший старшина, - сегодня грех не
выпить! Пьем по двести, политрук разрешил!
Раздалось мощное многоголосое "ура". Безумная радость, слезы на
небритых щеках, пылающие счастьем лица...
Не прошло и часа, как в одном из просторных дворов были составлены
столы, и началось победное застолье.
Кто-то притащил здоровенную, литров на двенадцать, прозрачную бутыль
спирта.
- Это еще что такое, Вайнштейн? Это твоя работа? Откуда?
- Не боись, старшина, - все сделано самым культурным образом.
- Каким еще таким культурным?
- Они же потихоньку начали выползать из...
- Кто "они"?
- Немцы, жители. Иду, смотрю - женщина молодая.
Раздался громкий солдатский хохот:
- Вайнштейн-то наш силен, оказывается! Победителю все можно! Ха-ха!
Борька, а Борька, она как, ничего? А?
Старшину отвлекли, и он больше к этому не возвращался. То, что
свершилось в этот солнечный майский день, смягчало души самых суровых
командиров. А Борис выругался и продолжал.
- Пошли вы все... Я на нее только посмотрел, а она мне по-немецки, и
все почти понятно, на еврейский-то похож, как две капли воды. Говорит, - вот
видишь, богатый дом. Это дом крупного эсесовца. Он бежал. Там все открыто, и
в подвале спирт. Я бы сама, но отец меня убьет - он служил у него. Когда
вышел с бутылью в руках, я наткнулся на старика, который кричал на меня
по-немецки. Но я и не собирался уступать. А дочь на него - дескать, побойся
Бога, отец, разве ты не знаешь, сколько горя мы им причинили. Пока она
отчитывала отца, я с бутылью и смылся.
Собравшиеся за этим длинным столом долго и мучительно ждали этого дня,
и он, наконец, пришел. Вспомнили довоенную жизнь, помечтали о будущей мирной
жизни. Сознавали, что война еще не окончена и впереди еще могут быть жертвы,
и немалые, но об этом старались не говорить.
Захмелевший Борис вдруг сник.
- Ты что это, Борис, опечалился, и в такой-то день! На тебя никак не
похоже, - крикнул кто-то с другой стороны стола.
- Это точно, что не похоже, - говорит другой. - Как вспомню... Ха-ха,
кухни долго не было. Мы голодные, как волки. Прибыла, и по сто грамм еще
выдали. Сидим мы на кухне в хате, нас здорово разморило. А Борька у стенки,
где хозяйка только что поставила на полку теплое молоко. И вдруг снаряд как
шарахнет, и в угол дома. Слышим: "Братцы, погибаю! Я весь в крови!". Мы к
нему, а Борис сидит весь в молоке, руками как бы рвет на себе гимнастерку, а
рядом на полу разбитая крынка.
- Да я тогда пошутил, конечно, - сказал Борис невесело.
- В самом деле, что с тобой? - спросил Мендл.
- Пошли со мной, поймешь.
Они вышли со двора на улицу.
- Знаешь, Мендл, кажется, я порядочно опьянел. А мне нельзя. Начинаю
вспоминать Бабий Яр и всех своих, которых там расстреляли. В эту минуту
готов пустить себе пулю в лоб.
- Я не меньше тебя перенес, Борис. Сейчас как раз и держаться надо.
Скоро война кончится, и мы еще пригодимся.
Они вошли в соседний двор и подошли к возвышающемуся над землей входу в
подземелье.
- Слушай! - сказал Борис приглушенно. - Я это обнаружил, когда шел с
бутылью.
- Что это? - прошептал Мендл, - я слышу немецкую речь. Дети. Плачут. И
взрослые там.
- Видимо, боятся выйти, - Борис сел на выступ у входа в подземелье и
задумался. Потом встряхнул головой и с глубоким чувством добавил: - Сейчас
бы шугануть туда гранату, и на сердце, может быть, легче стало бы. Между
прочим, у меня в машине как раз есть одна.
Мендл не принял этого всерьез. Взял Бориса за плечи, и они ушли прочь.
- Знаешь, Борька, только я в сорок третьем попал на фронт, и случилось
такое. Немцы отступают. Наши практически без боя продвигаются вперед.
Сопротивления никакого, и вдруг на пути движения нашей батареи, у дороги, в
кустах, засела группа автоматчиков. Открыли по нам отчаянный огонь.
Развернули батарею, дали несколько залпов прямой наводкой. Тишина. Думаем,
все. Только снялись с места, а они опять. Правда, не так интенсивно, но
отстреливаются. Послали нас, взвод управления, зайти с тыла. Добили их и
привели двух пленных. Один из них - молодой здоровый немец, другой - пожилой
австриец. Это было в дождливую погоду, и немец буквально валялся в грязи,
прося пощады. Комбат долго с омерзением наблюдал эту картину и приказал,
наконец, австрийца отправить в тыл, а немца расстрелять. Сделать это
приказано было мне.
- Ну и как справился?
- Понимаешь, час назад до этого я вместе со всеми подымался в атаку и
строчил по ним с озверелой ненавистью. А вот так, один на один... Я с
мольбой посмотрел на комбата, и тот меня понял.
- Ты прав, Мендл, этим наших не воскресишь. Пойдем отсюда.
Они направились в сторону прибывшего почтальона, который держал в руках
пачку писем и выкрикивал в собравшуюся вокруг него толпу фамилии
получателей.
- Мендл, а Мендл! Бегом сюда и пляши! - кричали ему. - Вот счастливчик
- почерк-то на конверте явно девичий!
Мендл думал - сестра, но рука была не ее. Писала Ульяна.
"Менище-человечище, дорогой, я нашла тебя, нашла-таки, черт дери
насмерть этих коричневых, плоскоголовых горилл, которые разметали нас по
всему миру!
Обшарила по почте всех и вся в поисках твоей персоны. В какие только я
не обращалась учреждения - киевские, житомирские, ружинские. И, наконец,
ответ из Москвы, из архива вооруженных сил - пропал без вести в сорок
первом... Прочитала и свалилась на колени перед иконой, которую мать
повесила в углу комнаты после того, как погиб на фронте под Сталинградом
любимый ее брат. Это я, которая неверующая. И, знаешь, когда я постояла на
коленях перед Всевышним несколько минут, меня вдруг озарило и осенило. Как
же я не догадалась? Искать нужно кого-нибудь из Вашей семьи. И вот -
Голдочка! Нашла ее. Она, оказывается в Москве! Я на электричку - и к ней. Я
ведь теперь живу в Красногорске, под Москвой.
Мендель, всю ночь напролет я слушала страшный рассказ сестры твоей, и
мы, не переставая, плакали...
Потом она мне разрешила прочитать твои письма с фронта и посмотреть
единственную твою фотографию, где ты стоишь с автоматом и боевыми медалями
на груди. Ты, конечно, изменился, возмужал.
По письмам я узнала, Мен, на каком ты направлении, и каждый раз, когда
брали Бухарест, Белград, Будапешт, я мчалась на Красную площадь. Каждый залп
и каждый огненный многоцветный сноп победного салюта я воспринимаю, как
добрую весточку от тебя, от Вас всех! Так держать, ребятушки! Скоро отсекать
будем гадючьи головы, здесь, на нашей Красной площади!
Мен, последний раз я была на площади, когда был взят Будапешт. Ты не
представляешь, какой бушующий океан радости, счастья, торжества захлестнул
все вокруг. Поют, танцуют, поздравляют друг друга, и вдруг я слышу - рядом
со мной поют, и я присоединилась...
Броня крепка и танки наши быстры...
(Вспомни, как мы отмечали день, когда ты стал студентом). И вот, пела я
вместе со всеми все громче и громче. И передо мной прекрасный наш Киев,
Бульвар Шевченко, ресторан, Наум... Потом, когда стали расходиться, прошла к
Храму Василия Блаженного, долго-долго стояла там, подняла глаза свои на
чудодейственной красоты купола, и душа моя вдохновенно шептала в небо
пожелания удачи всем Вам и, главное, - жизни! И еще раз - долгой ЖИЗНИ!
Береги себя, настоящий Мен! Наша встреча будет здесь, и очень скоро!
Целую опаленные порохом щеки твои. До встречи!
Ульяна."
Прочитал, и заныло под лопаткой. Ульяна! Жива, встретилась с
Голдочкой... Они там ждут, с нетерпением ждут победы. А она дается с таким
трудом, с такими лишениями! Каждый дюйм, каждый шаг- пот и кровь. А сколько
