новый оттенок ввиду возможной реакции собеседника.
В приведенном отрывке отраженным словом является возможное слово адресата
- Вареньки Доброселовой. В большинстве же случаев речь Макара Девушкина о
себе самом определяется отраженным словом другого "чужого человека". Вот как
он определяет этого чужого человека. "Ну, а что вы в чужих-то людях будете
делать?" - спрашивает он Вареньку Доброселову. "Ведь вы, верно, еще не
знаете, что такое чужой человек... Нет, вы меня извольте-ка порасспросить,
так я вам скажу, что такое чужой человек. Знаю я его, маточка, хорошо знаю,
случалось хлеб его есть. Зол он, Варенька, зол, уж так зол, что сердечка
твоего не достанет, так он его истерзает укором, попреком, да взглядом
дурным". [70]
Бедный человек, но человек "с амбицией", каким является. Макар Девушкин,
по замыслу Достоевского, постоянно чувствует на себе "дурной взгляд" чужого
человека, взгляд или попрекающий или - что, может быть, еще хуже для него -
насмешливый. (Для героев более гордого типа самый дурной чужой взгляд -
сострадательный). Под этим-то чужим взглядом и корчится речь Девушкина. Он,
как и герой из подполья, вечно прислушивается к чужим словам о нем. "Он,
бедный-то человек, он взыскателен; он и на свет-то божий иначе смотрит, и на
каждого прохожего косо глядит, да вокруг себя смущенным взором поводит, да
прислушивается к каждому слову, - дескать, не про него ли там что говорят".
[71]
Эта оглядка на социально-чужое слово определяет не только стиль и тон
речи Макара Девушкина, но и самую манеру мыслить и переживать, видеть и
понимать себя и окружающий мирок. Между поверхностнейшими элементами речевой
манеры, формой выражения себя и между последними основами мировоззрения в
художественном мире Достоевского всегда глубокая органическая связь. В
каждом своем проявлении человек дан весь. Самая же установка человека по
отношению к чужому слову и чужому сознанию является в сущности основной
темой всех произведений Достоевского. Отношение героя к себе самому
неразрывно связано с отношением его к другому и с отношением другого к нему.
Сознание себя самого все время ощущает себя на фоне сознания о нем другого,
"я для себя" - на фоне "я для другого". Поэтому слово о себе героя строится
под непрерывным воздействием чужого слова о нем.
Эта тема в различных произведениях развивается в различных формах, с
различным содержательным наполнением, на различном духовном уровне. В
"Бедных людях" самосознание бедного человека раскрывается на фоне
социально-чужого сознания о нем. Самоутверждение звучит как непрерывная
скрытая полемика или скрытый диалог на тему о себе самом с другим, чужим
человеком. В первых произведениях Достоевского это имеет еще довольно
простое и непосредственное выражение: здесь этот диалог еще не вошел внутрь,
так сказать, в самые атомы мышления и переживания. Мир героев еще мал, и они
еще не идеологи. И самая социальная приниженность делает эту внутреннюю
оглядку и полемику прямой и отчетливой без тех сложнейших внутренних лазеек,
разрастающихся в целые идеологические построения, какие появляются в
позднейшем творчестве Достоевского. Но глубокая диалогичность и полемичность
самосознания и самоутверждения уже здесь раскрывается с полной ясностью.
"Отнеслись намедни в частном разговоре Евстафий Иванович, что
наиважнейшая добродетель гражданская - деньгу уметь зашибить. Говорили они
шуточкой (я знаю, что шуточкой) нравоучение же то, что не нужно быть никому
в тягость собой, - а я никому не в тягость! У меня кусок хлеба есть свой,
правда, простой кусок хлеба, подчас даже черствый; но есть, трудами добытый,
законно и безукоризненно употребляемый. Ну, что же делать! Я ведь и сам
знаю, что я немного делаю тем, что переписываю; да все-таки я этим горжусь:
я работаю, я пот проливаю. Ну что же тут в самом деле такого, что
переписываю! Что, грех переписывать, что ли? "Он, дескать, переписывает!" Да
что же тут бесчестного такого?.. Ну, так я сознаю теперь, что я нужен, что я
необходим, и что нечего человека вздором с толку сбивать. Ну, пожалуй, пусть
крыса, коли сходство нашли! Да крыса-то эта нужна, да крыса-то пользу
приносит, да за крысу-то эту держатся, да крысе-то этой награждение выходит,
- вот она крыса какая! - Впрочем, довольно об этой материи, родная моя; я
ведь и не о том хотел" говорить, да так погорячился немного. Все-таки
приятно от времени до времени себе справедливость воздать". [72] В еще более
резкой полемике раскрывается самосознание Макара Девушкина, когда он узнает
себя в гоголевской "Шинели"; он воспринимает ее как чужое слово о себе самом
и старается это слово полемически разрушить как не адекватное ему.
Но присмотримся теперь внимательнее к самому построению этого "слова с
оглядкой".
Уже в первом приведенном нами отрывке, где Девушкин оглядывается на
Вареньку Доброселову, сообщая ей о своей новой комнате, мы замечаем
своеобразные перебои речи, определяющие ее синтаксическое и акцентное
построение. В речь как бы вклинивается чужая реплика, которая фактически,
правда, отсутствует, но действие которой производит резкое акцентное и
синтаксическое перестроение речи. Чужой реплики нет, но на речи лежит ее
тень, ее след, и эта тень, этот след реальны. Но иногда чужая реплика,
помимо своего воздействия на акцентную и синтаксическую структуру, оставляет
в речи Макара Девушкина одно или два своих слова, иногда целое предложение:
"Ну, так вы и не думайте, маточка, чтобы тут что-нибудь такое иное и
таинственный смысл какой был, что вот, дескать, {кухня! } - то есть я,
пожалуй, и в самой этой комнате за перегородкой живу, но это ничего"... [73]
и т.д. Слово "кухня" врывается в речь Девушкина из чужой возможной речи,
которую он предвосхищает. Это слово дано с чужим акцентом, который Девушкин
полемически несколько утрирует. Акцента этого он не принимает, хотя и не
может не признать его силы, и старается обойти его путем всяческих оговорок,
частичных уступок и смягчений, искажающих построение его речи. От этого
внедрившегося чужого слова как бы разбегаются круги на ровной поверхности
речи, бороздя ее. Кроме этого очевидно чужого слова с очевидно чужим
акцентом, большинство слов в приведенном отрывке берется говорящим как бы
сразу с двух точек зрения: как он их сам понимает и хочет, чтобы их
понимали, и как их может понять другой. Здесь чужой акцент только
намечается, но он уже порождает оговорку пли заминку в речи.
Внедрение слов и особенно акцентов из чужой реплики в речь Макара
Девушкина в последнем приведенном нами отрывке еще более очевидно и резко.
Слово с полемически утрированным чужим акцентом здесь даже прямо заключено в
кавычки: "Он, дескать, переписывает! ". В предшествующих трех строках слово
"переписываю" повторяется три раза. В каждом из этих трех случаев возможный
чужой акцент в слове "переписываю" наличен, но подавляется собственным
акцентом Девушкина; однако он все усиливается, пока, наконец, не прорывается
и не принимает форму прямой чужой речи. Здесь, таким образом, как бы дана
градация постепенного усиления чужого акцента: "Я ведь и сам знаю, что я
немного делаю тем, что {переписываю... }. (следует оговорка. - {М. Б}.). Ну,
что ж тут в самом деле такого, что {переписываю}. Что, грех {переписывать},
что ли? "Он, дескать, {переписывает}! ". Мы отмечаем знаком ударения чужой
акцент и его постепенное усиление, пока, наконец, он не овладевает полностью
словом, уже заключенным в кавычки. Однако в этом последнем, очевидно чужом,
слове имеется и интенция самого Девушкина, которая, как мы сказали,
полемически утрирует этот чужой акцент. По мере усиления чужого акцента
усиливается и противоборствующий ему акцент Девушкина.
Мы можем описательно определить все эти разобранные нами явления так: в
самосознание героя проникло чужое сознание о нем, в самовысказывание героя
брошено чужое слово о нем; чужое сознание и чужое слово вызывают
специфические явления, определяющие тематическое развитие самосознания, его
изломы, лазейки, протесты, с одной стороны, и речь героя с ее акцентными
перебоями, синтаксическими изломами, повторениями, оговорками и
растянутостью, с другой стороны.
Мы дадим еще такое образное определение и объяснение тем же явлениям:
представим себе, что две реплики напряженнейшего диалога, слово и
противослово, вместо того чтобы следовать друг за другом и произноситься
двумя разными устами, налегли друг на друга и слились в {одно} высказывание
в {одних} устах. Эти реплики шли в противоположных направлениях,
сталкивались между собой; поэтому их наложение друг на друга и слияние в
одно высказывание приводит к напряженнейшему перебою. Столкновение целых
реплик - единых в себе и одноакцентных - превращается теперь в новом,
получившемся в результате их слияния, высказывании в резкий перебой
противоречивых голосов в каждой детали, в каждом атоме этого высказывания.
Диалогическое столкновение ушло внутрь, в тончайшие структурные элементы
речи (и соответственно - элементы сознания).
Приведенный нами отрывок можно было бы развернуть примерно в такой грубый
диалог Макара Девушкина с "чужим человеком":
{Чужой человек}. Надо уметь деньгу зашибить. Не нужно быть никому в
тягость. А ты другим в тягость.
{Макар Девушкин}. Я никому не в тягость. У меня кусок хлеба есть свой.
{Чужой человек}. Да какой кусок хлеба?! Сегодня он есть, а завтра его и
нет. Да небось и черствый кусок!
{Макар Девушкин}. Правда, у меня простой кусок хлеба, подчас даже
черствый, но он есть, трудами добытый, законно и безукоризненно
употребляемый.
{Чужой человек}. Да какими трудами-то! Ведь переписываешь только. Ни на
что другое ты не способен.
{Макар Девушкин}. Ну что ж делать! Я ведь и сам знаю, что я немного
делаю, что переписываю; да все-таки я этим горжусь!
{Чужой человек}. Есть чем гордиться! Переписыванием-то! Ведь это позорно!
{Макар Девушкин}. Ну что ж тут в самом деле такого, что переписываю... и
т.д.
Как бы в результате наложения и слияния реплик этого диалога в одном
голосе и получилось приведенное нами самовысказывание Девушкина.
Конечно, этот воображаемый диалог весьма примитивен, как содержательно
примитивно еще и сознание Девушкина. Ведь в конце концов это Акакий
Акакиевич, освещенный самосознанием, обревший речь и "вырабатывающий слог".
Но зато формальная структура самосознания и самовысказывания вследствие этой
своей примитивности и грубости чрезвычайно отчетлива и ясна. Поэтому мы и
останавливаемся на ней так подробно. Все существенные самовысказывания
позднейших героев Достоевского могут быть также развернуты в диалог, ибо все
они как бы возникли из двух слившихся реплик, но перебой голосов в них
уходит так глубоко, в такие тончайшие элементы мысли и слова, что развернуть
их в наглядный и грубый диалог, как мы это сделали сейчас с
самовысказыванием Девушкина, конечно, совершенно невозможно.
Разобранные нами явления, производимые чужим словом в сознании и в речи
героя, в "Бедных людях" даны в соответствующем стилистическом облачении речи
мелкого петербургского чиновника. Разобранные нами структурные особенности
"слова с оглядкой", скрыто-полемического и внутренне диалогического слова
преломляются здесь в строго и искусно выдержанной социально-типической
речевой манере Девушкина. Поэтому все эти языковые явления - оговорки,
повторения, уменьшительные слова, разнообразие частиц и междометий - в той
форме, в какой они даны здесь, невозможны в устах других героев
