напряженно реагирует на чужое слово, отвечая ему и предвосхищая его. Момент
ответа и предвосхищения глубоко проникает внутрь напряженно-диалогического
слова. Такое слово как бы вбирает, всасывает в себя чужие реплики и их
интенции, напряженно их перерабатывая. Семантика диалогического слова
совершенно особая. Все те тончайшие изменения смысла, которые происходят при
напряженной диалогичности, к сожалению, до сих пор совершенно не изучены.
Учет противослова (Gegenrede) производит специфические изменения в структуре
диалогического слова, делая его внутренне событийным и освещая самый предмет
слова по-новому, раскрывая в нем новые стороны, недоступные монологическому
слову.
Особенно значительно и важно для наших последующих целей явление скрытой
диалогичности, не совпадающее с явлением скрытой полемики. Представим себе
диалог двух, в котором реплики второго собеседника пропущены, но так, что
общий смысл нисколько не нарушается. Второй собеседник присутствует незримо,
его слов нет, но глубокий след этих слов определяет все наличные слова
первого собеседника. Мы чувствуем, что это - беседа, хотя говорит только
один, и беседа напряженнейшая, ибо каждое наличное слово всеми фибрами
отзывается и реагирует на невидимого собеседника, указывает вне себя, за
свои пределы, на не сказанное чужое слово. Мы увидим дальше, что у
Достоевского этот скрытый диалог занимает очень важное место и чрезвычайно
глубоко и тонко разработан.
Разобранная нами третья разновидность, как мы видим, резко отличается от
предшествующих двух разновидностей третьего типа. Эту последнюю
разновидность можно назвать {активной} в отличие от предшествующих
{пассивных} разновидностей. В самом деле: в стилизации, в рассказе и в
пародии чужое слово совершенно пассивно в руках орудующего им автора. Он
берет, так сказать, беззащитное и безответное чужое слово и вселяет в него
свои интенции, заставляя его служить своим новым целям. В скрытой полемике и
в диалоге, наоборот, чужое слово активно воздействует на авторскую речь,
заставляя ее соответствующим образом меняться под его влиянием и наитием.
Однако и во всех явлениях второй разновидности третьего типа возможно
повышение активности чужого слова. Когда пародия чувствует существенное
сопротивление, известную силу и глубину пародируемого чужого слова, она
осложняется тонами скрытой полемики. Такая пародия звучит уже иначе.
Пародируемое слово звучит активнее, оказывает противодействие авторской
интенции. Происходит внутренняя диалогизация пародийного слова. Такие же
явления происходят и при соединении скрытой полемики с рассказом, вообще во
всех явлениях третьего типа, при наличии разнонаправленности чужих и
авторских интенций.
По мере понижения объектности чужого слова, которая, как мы знаем, в
известной степени присуща всем словам третьего типа, в однонаправленных
словах (в стилизации, в однонаправленном рассказе) происходит слияние
авторского и чужого голоса. Дистанция утрачивается; стилизация становится
стилем; рассказчик превращается в простую композиционную условность. В
разнонаправленных же словах понижение объектности и соответственное
повышение активности собственных интенций чужого слова неизбежно приводит к
внутренней диалогизации слова. В таком слове уже нет подавляющего
доминирования авторской интенции над чужой, слово утрачивает свое
спокойствие и уверенность, становится взволнованным, внутренне нерешенным и
двуликим. Такое слово не только двуголосое, но и двуакцентное, его трудно
интонировать, ибо живая громкая интонация слишком монологизует слово и не
может быть справедлива к чужой интенции в нем.
Эта внутренняя диалогизация, связанная с понижением объектности в
разнонаправленных словах третьего типа, не есть, конечно, какая-нибудь новая
разновидность этого типа. Это есть лишь тенденция, присущая всем явлениям
данного типа (при условии разнонаправленности). В своем пределе эта
тенденция приводит к распадению двуголосого слова на два слова, на два
вполне обособленных самостоятельных голоса. Другая же тенденция, присущая
однонаправленным словам, при понижении объектности чужого слова в пределе
приводит к полному слиянию голосов и, следовательно, к одноголосому слову
первого типа. Между этими двумя пределами движутся все явления третьего
типа.
Мы, конечно, далеко не исчерпали всех возможных явлений двуголосого
слова, и вообще всех возможных способов ориентации по отношению к чужому
слову, осложняющей обычную предметную ориентацию речи. Возможна более
глубокая и тонкая классификация с большим количеством разновидностей, а
может быть, и типов. Но для наших целей представляется достаточной и данная
нами классификация.
Дадим ее схематическое изображение.
Приводимая ниже классификация носит, конечно, чисто смысловой,
абстрактный характер. Конкретное слово может принадлежать одновременно к
различным разновидностям и даже типам. Кроме того, взаимоотношения с чужим
словом в конкретном живом контексте носят не неподвижный, а динамический
характер: взаимоотношение голосов в слове может резко меняться,
однонаправленное слово может переходить в разнонаправленное, внутренняя
диалогизация может усиливаться или ослабляться, пассивный тип может
активизоваться и т.п.
Выдвигаемая нами плоскость рассмотрения слова с точки зрения его
отношения к чужому слову имеет, как нам кажется, исключительно важное
значение для понимания художественной прозы. Поэтическая речь в узком смысле
требует единообразия всех слов, приведения их к одному интенциональному
знаменателю, причем этот знаменатель может быть или словом первого типа или
принадлежать к некоторым ослабленным разновидностям других типов. Конечно, и
здесь возможны произведения, не приводящие весь свой словесный материал к
одному знаменателю, - но эти явления редки и специфичны. Сюда относится,
например, "прозаическая" лирика Гейне, Барбье, Некрасова и др. Возможность
употреблять в плоскости одного произведения слова разных типов в их резкой
выраженности без приведения к одному знаменателю - одна из существеннейших
особенностей прозы. В этом глубокое отличие прозаического стиля от
поэтического. Но и в поэзии целый ряд существенных проблем не может быть
разрешен без привлечения указанной плоскости рассмотрения слова, ибо
различные типы слов требуют в поэзии различной стилистической обработки.
Современная стилистика, игнорирующая эту плоскость рассмотрения, в
сущности есть стилистика лишь одного первого типа слова, т.е. авторского
прямого предметно-направленного слова. Современная стилистика, уходящая
своими корнями в поэтику неоклассицизма, до сих пор не может отрешиться от
ее специфических установок и ограничений. Поэтика неоклассицизма
ориентирована на прямом интенциональном слове, несколько сдвинутом в сторону
условного стилизованного слова. Полуусловное, полустилизованное слово задает
тон в классической поэтике. И до сих пор стилистика ориентируется на таком
полуусловном прямом слове, которое фактически отождествляется с поэтическим
словом как таковым. Для классицизма существует слово языка, ничье слово,
вещное слово, входящее в поэтический лексикон, и это слово из сокровищницы
поэтического языка непосредственно переходит в монологический контекст
данного поэтического высказывания. Поэтому выросшая на почве классицизма
стилистика знает только жизнь слова в одном замкнутом контексте. Она
игнорирует те изменения, которые происходят со словом в процессе его
перехода из одного конкретного высказывания в другое и в процесс
взаимоориентации этих высказываний. Она знает лишь те изменения, которые
совершаются в процессе перехода слова из системы языка в монологическое
поэтическое высказывание. Жизнь и функции слова в {стиле} конкретного
высказывания воспринимаются на фоне его жизни и функций в {языке}.
Внутренне-диалогические отношения слова к тому же слову в чужом контексте, в
чужих устах, игнорируются. В этих рамках разрабатывается стилистика и до
настоящего времени. [66]
I. Прямое, непосредственно направленное на свой предмет слово как
выражение последней смысловой инстанции говорящего
II. Объектное слово (слово изображенного лица)
Разные степени объектности.
#1 С преобладанием социально-типической определенности.
#2. С преобладанием индивидуально-характерологической определенности.
#3. Слово с установкой на чужое слово (двуголосое слово)
#4. Однонаправленное двуголосое слово.
При понижении объектности стремятся к слиянию голосов, т.е. к слову
первого типа. а. Стилизация. b. Рассказ рассказчика. c. Необъектное слово
героя-носителя (частичного) авторских интенций.
d. Icherzahlung.
III. Разнонаправленное двуголосое слово.
При понижении объектности и активизации чужой интенции
внутренне-диалогизуются и стремятся к распадению на два слова (два голоса)
первого типа. а. Пародия со всеми ее оттенками. b. Пародийный рассказ. с.
Пародийная Icherzahlung
d. Слово пародийно-изображенного героя. е. Всякая передача чужого слова с
переменой акцента. IV. Активный тип (отраженное чужое слово). Чужое слово
воздействует извне; возможны разнообразнейшие формы взаимоотношения с чужим
словом и различные степени его деформирующего а. Скрытая внутренняя
полемика.
b. Полемически окрашенная автобиография и исповедь. с. Всякое слово с
оглядкой на чужое слово. d. Реплика диалога. е. Скрытый диалог. Романтизм
принес с собою прямое интенциональное слово без всякого уклона в условность.
Для романтизма характерно до самозабвения экспрессивное прямое авторское
слово, не охлаждающее себя никаким преломлением сквозь чужую словесную
среду. Довольно большое значение в романтической поэтике имели слова второй,
а особенно последней разновидности третьего типа, [67] но все же доведенное
до своих пределов непосредственно интенциональное слово, слово первого типа,
настолько доминировало, что и на почве романтизма существенных сдвигов в
нашем вопросе произойти не могло. В этом пункте поэтика классицизма почти не
была поколеблена. Впрочем, современная стилистика далеко неадекватна даже
романтизму.
Проза, особенно роман, совершенно недоступны такой стилистике. Эта
последняя может сколько-нибудь удачно разрабатывать лишь маленькие участки
прозаического творчества, для прозы наименее характерные и несущественные.
Для художника-прозаика мир полон чужих слов, среди которых он ориентируется,
к восприятию специфических особенностей которых у него должно быть чуткое
ухо. Он должен ввести их в плоскость своего слова, притом так, чтобы эта
плоскость не была бы разрушена. [68] Он работает с очень богатой словесной
палитрой, и он отлично работает с нею. И мы, воспринимая прозу, очень тонко
ориентируемся среди всех разобранных нами типов и разновидностей слова.
Более того, мы и в жизни очень чутко и тонко слышим все эти оттенки в речах
окружающих нас людей, очень хорошо и сами работаем всеми этими красками
нашей словесной палитры. Мы очень чутко угадываем малейший сдвиг интенции,
легчайший перебой голосов в существенном для нас жизненно-практическом слове
другого человека. Все словесные оглядки, оговорки, лазейки, намеки, выпады
не ускользают от нашего уха, не чужды и наших собственных уст. Тем
поразительнее, что до сих пор все это не нашло отчетливого теоретического
осознания и должной оценки! Теоретически мы разбираемся только в
