На почве философского монологизма невозможно существенное взаимодействие
сознаний, а поэтому невозможен существенный диалог. В сущности идеализм
знает лишь один вид познавательного взаимодействия между сознаниями:
научение знающим и обладающим истиной не знающего и ошибающегося, т.е.
взаимоотношение учителя и ученика и, следовательно, только педагогический
диалог. [49]
Монологическое восприятие сознания господствует и в других сферах
идеологического творчества. Повсюду все значимое и ценное сосредоточивается
вокруг одного центра - носителя. Всякое идеологическое творчество мыслится и
воспринимается как возможное выражение одного сознания, одного духа. Даже
там, где дело идет о коллективе, о многообразии творящих сил, единство все
же иллюстрируется образом одного сознания: духа нации, духа народа, духа
истории и т.п. Все значимое можно собрать в одном сознании и подчинить
единому акценту; то же, что не поддается такому сведению, - случайно и
несущественно. Весь европейский утопизм также зиждется на этом
монологическом принципе. Таков утопический социализм с его верой во всесилие
убеждения. Репрезентантом всякого смыслового единства повсюду становится
одно сознание и одна точка зрения.
Эта вера в самодостаточность одного сознания во всех сферах
идеологической жизни не есть теория, созданная тем или другим мыслителем,
нет, - это глубокая структурная особенность идеологического творчества
нового времени, определяющая все его внешние и внутренние формы. Нас здесь
могут интересовать лишь проявления этой особенности в литературном
творчестве.
Постановка идеи в литературе, как мы видели, всецело монологистична. Идея
или утверждается, или отрицается. Все утверждаемые идеи сливаются в единство
авторского видящего и изображающего сознания; не утвержденные -
распределяются между героями, но уже не как значащие идеи, а как
социально-типические или индивидуально характерные проявления мысли.
Знающим, понимающим, видящим в первой степени является один автор. Только он
идеолог. На авторских идеях лежит печать его индивидуальности. Таким
образом, в нем {прямая и полновесная идеологическая значимость и
индивидуальность сочетаются, не ослабляя друг друга}. Но только в нем. В
героях индивидуальность убивает значимость их идей, или же, если значимость
этих идей сохраняется, то они отрешаются от индивидуальности героя и
сочетаются с авторской индивидуальностью. Отсюда - {идейная моноакцентность
произведения; } появление второго акцента неизбежно воспримется как дурное
противоречие внутри авторского мировоззрения.
Утвержденная и полноценная авторская идея может нести в произведении
монологического типа троякие функции: во-первых, она является {принципом
самого видения и изображения мира}, принципом {выбора} и объединения
материала, принципом {идеологической однотонности} всех элементов
произведения; во-вторых, идея может быть дана как более или менее отчетливый
или сознательный {вывод} из изображенного; в-третьих, наконец, авторская
идея может получить непосредственное выражение {в идеологической позиции
главного героя}.
Идея как принцип изображения сливается с формой. Она определяет все
формальные акценты, все те идеологические оценки, которые образуют
формальное единство художественного стиля и единый тон произведения.
Глубинные пласты этой формообразующей идеологии носят социальный характер и
менее всего могут быть отнесены на счет авторской индивидуальности. Его
индивидуальность лишь окрашивает их. Творческой потенцией обладают лишь те
оценки, которые сложились и отстоялись в том коллективе, которому
принадлежит автор. В идеологии, служащей принципом формы, автор выступает
лишь как представитель своей социальной группы. К этим глубинным пластам
формообразующей идеологии относится и отмеченный нами художественный
монологизм.
Идеология как вывод, как смысловой итог изображения при монологическом
принципе неизбежно превращает изображенный мир {в безгласный объект этого
вывода}. Самые формы идеологического вывода могут быть весьма различны. В
зависимости от них меняется и постановка изображаемого: оно может быть или
простой иллюстрацией к идее, простым примером, или парадигмой, или
материалом идеологического обобщения (экспериментальный роман), или,
наконец, может находиться в более сложном отношении к результирующему итогу.
Там, где изображение всецело установлено на идеологический вывод, перед нами
идейный философский роман (например, "Кандид" Вольтера) или же - в худшем
случае - просто грубо тенденциозный роман. Но если и нет этой прямолинейной
установки, то все же элемент идеологического вывода намечен во всяком
изображении, как бы ни были скромны или скрыты формальные функции этого
вывода. Акценты идеологического вывода не должны находиться в противоречии с
формообразующими акцентами самого изображения. Если такое противоречие есть,
то оно ощущается как недостаток, ибо в пределах монологического мира
противоречивые акценты сталкиваются в одном голосе. Единство точки зрения
должно спаять воедино как формальнейшие элементы стиля, так и абстрактнейшие
философские выводы.
В одной плоскости с формообразующей идеологией и с тотальным
идеологическим выводом может лежать и смысловая позиция героя. Точка зрения
героя из объектной сферы может быть продвинута в сферу принципа. В этом
случае идеологические принципы, лежащие в основе построения, уже не только
изображают героя, определяя авторскую точку зрения на него, но и выражаются
самим героем, определяя его собственную точку зрения на мир. Такой герой
формально резко отличается от героев обычного типа. Нет надобности выходить
за пределы данного произведения, чтобы искать иных документов,
подтверждающих совпадение авторской идеологии с идеологией героя. Более
того, такое содержательное совпадение, установленное не на произведении,
само по себе не имеет доказательной силы. Единство авторских идеологических
принципов изображения и идеологической позиции героя должно быть раскрыто в
самом произведении {как одноакцентность авторского изображения и речей и
переживаний героя}, а не как содержательное совпадение мыслей героя с
идеологическими воззрениями автора, высказанными в другом месте. И самое
слово такого героя и его переживание даны иначе: они не опредмечены, они
характеризуют объект, на который направлены, а не только самого говорящего
как предмет авторской интенции. Слово такого героя лежит в одной плоскости с
авторским словом. Отсутствие дистанции между позицией автора и позицией
героя проявляется и в целом ряде других формальных особенностей. Герой,
например, не закрыт и внутренне не завершен, как и сам автор, поэтому он и
не укладывается весь целиком в Прокрустово ложе сюжета, который
воспринимается как один из возможных сюжетов и, следовательно, в конце
концов, как случайный для данного героя. Такой незакрытый герой характерен
для романтизма, для Байрона, для Шатобриана, таков Печорин у Лермонтова и
т.д.
Наконец, идеи автора могут быть спорадически рассеяны по всему
произведению помимо своей организации по указанным нами трем функциям. Они
могут появляться и в авторской речи как отдельные изречения, сентенции или
целые рассуждения, они могут влагаться в уста тому или другому герою иногда
большими и компактными массами, не сливаясь, однако, с его индивидуальностью
(например, Потугин у Тургенева).
Вся эта масса идеологии, организованная и неорганизованная, от
формообразующих принципов до случайных и устранимых сентенций автора, должна
быть подчинена одному акценту, выражать одну и единую точку зрения. Все
остальное - объект этой точки зрения, подакцентный материал. Только идея,
попавшая в колею авторской точки зрения, может сохранить свое значение, не
разрушая одноакцентного единства произведения. Все эти авторские идеи, какую
бы функцию они ни несли, {не изображаются: } они или изображают и внутренне
руководят изображением, или освещают изображенное, или, наконец,
сопровождают изображение как отделимый смысловой орнамент. Они выражаются
непосредственно, без дистанции. И в пределах образуемого ими монологического
мира чужая идея не может быть изображена. Она или ассимилируется, или
полемически отрицается, или перестает быть идеей.
Достоевский умел именно {изображать чужую идею}, сохраняя всю ее
полнозначность как идеи, но в то же время сохраняя и дистанцию, не утверждая
и не сливая ее с собственной выраженной идеологией. Как же достигается им
такое изображение идеи?
На одно из условий мы уже указали. Это условие: самосознание как
доминанта построения героя, делающая его самостоятельным и свободным в
авторском замысле. Только такой герой может быть носителем полноценной идеи.
Но этого условия еще мало: оно лишь страхует идею от ее обесцененья, от ее
превращения в характеристику героя. Но что же предохраняет ее от ассимиляции
с авторской идеологией или, напротив, от чисто полемического столкновения с
этой идеологией, приводящего к голому отрицанию идеи, отрицанию
несовместимому с изображением ее?
Дело здесь в особом характере и особых художественных функциях идеологии
самого автора. Самая постановка этой идеологии в структуре произведения
такова, что позволяет вместить в произведение полноту чужой мысли и
неослабленный чужой акцент.
Мы имеем в виду прежде всего ту идеологию Достоевского, которая была
принципом его видения и изображения мира, именно формообразующую идеологию,
ибо от нее в конце концов зависят и функции в произведении отвлеченных идей
и мыслей. В формообразующей идеологии Достоевского не было как раз тех двух
основных элементов, на которых зиждется всякая идеология: отдельной мысли и
предметно-единой системы мыслей. Для обычного идеологического подхода
существуют отдельные мысли, утверждения, положения, которые сами по себе
могут быть верны или неверны, в зависимости от своего отношения к предмету и
независимо от того, кто является их носителем, чьи они. Эти "ничьи"
предметно-верные мысли объединяются в системное единство предметного же
порядка. В системном единстве мысль соприкасается с мыслью и вступает с нею
в связь на предметной почве. Мысль довлеет системе, как последнему целому,
система слагается из отдельных мыслей, как из элементов.
Ни отдельной мысли, ни системного единства в этом смысле идеология
Достоевского не знает. Последней неделимой единицей была для него не
отдельная предметно-ограниченная мысль, положение, утверждение, а цельная
точка зрения, цельная позиция личности. Предметное значение для него
неразрывно сливается с позицией личности. В каждой мысли личность как бы
дана вся целиком. Поэтому сочетание мыслей - сочетание целостных позиций,
сочетание личностей. Достоевский, говоря парадоксально, мыслил не мыслями, а
точками зрения, сознаниями, голосами. Каждую мысль он стремился воспринять и
сформулировать так, чтобы в ней выразился и зазвучал весь человек и
implicite все его мировоззрение от альфы до омеги. Только такую мысль,
сжимающую в себе цельную духовную установку, Достоевский делал элементом
своего мировоззрения; она была для него неделимой единицей; из таких единиц
слагалась уже не предметно объединенная система, а конкретное событие
организованных человеческих установок и голосов. Две мысли у Достоевского -
уже два человека, ибо ничьих мыслей нет, а каждая мысль репрезентирует всего
