акцентуацию, в самом построении романа лежат рядом в плоскости
сосуществования (как и миры Данте) и взаимодействия (чего нет в формальной
полифонии Данте), а не друг за другом как этапы становления. Но это не
значит, конечно, что в мире Достоевского господствует дурная логическая
безысходность, недодуманность и дурная субъективная противоречивость. Нет,
мир Достоевского по-своему так же закончен и закруглен, как и дантовский
мир. Но тщетно искать в нем {системно-монологическую}, хотя бы и
диалектическую, {философскую} завершенность, и не потому, что она не удалась
автору, но потому, что она не входила в его замыслы.
Что же заставило Энгельгардта искать в произведениях Достоевского
"отдельные звенья сложного философского построения, выражающего историю
постепенного становления человеческого духа", [41] т.е. вступить на
проторенный путь философской монолигизации его творчества?
Нам кажется, что основная ошибка была сделана Энгельгардтом в начале пути
при определении "идеологического романа" Достоевского. Идея, как предмет
изображения, занимает громадное место в творчестве Достоевского, но все же
не она героиня его романов. Его героем был человек, и изображал он в конце
концов не идею в человеке, а, говоря его собственными словами, - "человека в
человеке". Идея же была для него или пробным камнем для испытания человека в
человеке, или формой его обнаружения, или, наконец, - и это главное - тем
medium'oм, той средой, в которой раскрывается человеческое сознание в своей
глубочайшей сущности.
Энгельгардт недооценивает глубокого персонализма Достоевского. "Идей в
себе" в платоновском смысле или "идеального бытия" в смысле феноменологов
Достоевский не знает, не созерцает, не изображает. Для Достоевского не
существует идеи, мысли, положения, которые были бы ничьими - были бы "в
себе". И "истину в себе" он представляет в духе христианской идеологии, как
воплощенную в Христе, т.е. представляет ее как личность, вступающую во
взаимоотношения с другими личностями.
Поэтому не жизнь идеи в одиноком сознании и не взаимоотношения идей, а
взаимодействие сознаний в medium'e идей (но не только идей) изображал
Достоевский. А так как сознание в мире Достоевского дано не на пути своего
становления и роста, т.е. не исторически, а рядом с другими сознаниями, то
оно и не может сосредоточиться на себе и на своей идее, на ее имманентном
логическом развитии и втягивается во взаимодействие с другими сознаниями.
Сознание у Достоевского никогда не довлеет себе, но находится в напряженном
отношении к другому сознанию. Каждое переживание, каждая мысль героя
внутренне диалогичны, полемически окрашены, полны противоборства, или,
наоборот, открыты чужому наитию, во всяком случае не сосредоточены просто на
своем предмете, но сопровождаются вечной оглядкой на другого человека. Можно
сказать, что Достоевский в художественной форме дает как бы социологию
сознаний, правда, на идеалистической основе, на идеологически чуждом
материале и лишь в плоскости сосуществования. Но, несмотря на эти
отрицательные стороны, Достоевский как художник подымается до объективного
видения жизни сознаний и форм их живого сосуществования и потому дает ценный
материал и для социолога.
Термин "идеологический роман" представляется нам поэтому не адекватным и
уводящим от подлинного художественного задания Достоевского.
Таким образом, и Энгельгардт не угадал до конца художественной воли
Достоевского; отметив ряд существеннейших моментов ее, он эту волю в целом
истолковывает как философско-монологическую волю, превращая полифонию
сосуществующих сознаний в гомофоническое становление одного сознания.
То, что в европейском и русском романе до Достоевского было последним
целым, - монологический единый мир авторского сознания, - в романе
Достоевского становится частью, элементом целого; то, что было
действительностью, становится здесь одним из аспектов действительности; то,
что связывало целое, - сюжетно-прагматический ряд и личный стиль и тон, -
становится здесь подчиненным моментом. Появляются новые принципы
художественного сочетания элементов и построения целого, появляется - говоря
метафорически - романный контрапункт.
Идеологическое наполнение этого нового художественного мира чуждо и
неприемлемо (и оно не ново), как неприемлемо идеологическое наполнение
байроновской поэмы или дантовского космоса; но построение этого мира,
завоеванное, правда, в неразрывной связи с этой наполняющей его идеологией и
породившей его эпохой, все же остается, когда эпоха со своими социальными
мирами и со своими идеологиями уже ушла. Остается, - как остаются окружающие
нас памятники искусства - не только как документ, но и как образец.
В настоящее время роман Достоевского является, может быть, самым
влиятельным образцом не только в России, где под его влиянием в большей или
меньшей степени находится вся новая проза, но и на Западе. За ним, как за
художником, следуют люди с различнейшими идеологиями, часто глубоко
враждебными идеологии самого Достоевского: порабощает его художественная
воля. Но сознание критиков и исследователей до сих пор порабощает идеология.
Художественная воля не достигает отчетливого теоретического осознания.
Кажется, что каждый, входящий в лабиринт полифонического романа, не может
найти в нем дороги и за отдельными голосами не слышит целого. Часто не
схватываются даже смутные очертания целого; художественные же принципы
сочетания голосов вовсе не улавливаются ухом. Каждый по-своему толкует
последнее слово Достоевского, но все одинаково толкуют его как {одно} слово,
{один} голос, {один} акцент, а в этом как раз коренная ошибка. Надсловесное,
надголосое, надакцентное единство полифонического романа остается
нераскрытым.
ГЛАВА II
ГЕРОЙ У ДОСТОЕВСКОГО
Мы выставили тезис и дали несколько "монологический" - в свете нашего
тезиса - обзор наиболее существенных попыток определения основной
особенности творчества Достоевского. В процессе этого критического анализа
мы уяснили нашу точку зрения. Теперь мы должны перейти к более подробному и
доказательному развитию ее на материале произведений Достоевского.
Мы остановимся последовательно на трех моментах нашего тезиса: на
относительной свободе и самостоятельности героя и его голоса в условиях
полифонического замысла, на особой постановке идеи в нем и, наконец, на
новых принципах связи, образующих целое романа. Настоящая глава посвящена
герою.
Герой интересует Достоевского не как элемент действительности, обладающий
определенными и твердыми социально-типическими и
индивидуально-характерологическими признаками, не как определенный облик,
слагающийся из черт односмысленных и объективных, в своей совокупности
отвечающих на вопрос - "кто он? ". Нет, герой интересует Достоевского как
{особая точка зрения на мир и на себя самого}, как смысловая и оценивающая
позиция человека по отношению к себе самому и по отношению к окружающей
действительности. Достоевскому важно не то, чем его герой является в мире, а
то, чем является для героя мир и чем является он сам для себя самого.
Это очень важная и принципиальная особенность восприятия героя. Герой как
точка зрения, как взгляд на мир требует совершенно особых методов раскрытия
и художественной характеристики. Ведь то, что должно быть раскрыто и
охарактеризовано, является не определенным бытием героя, не его твердым
образом, но {последним итогом его сознания и самосознания, в} конце концов -
{последним словом героя о себе самом и о своем мире}. Следовательно, теми
элементами, из которых слагается образ героя, служат не черты
действительности - самого героя и его бытового окружения - но {значение}
этих черт для {него самого}, для его самосознания. Все устойчивые,
объективные качества героя, его социальное положение, его социологическая и
характерологическая типичность, его habitus, его душевный облик и даже самая
его наружность, - т.е. все то, что обычно служит автору для создания
твердого и устойчивого образа героя, - "кто он" - у Достоевского становится
объектом рефлексии самого героя, предметом его самосознания; предметом же
авторского видения и изображения оказывается самая функция этого
самосознания. В то время как обычно самосознание героя является лишь
элементом его действительности, лишь одной из черт его целостного образа, -
здесь, напротив, вся действительность становится элементом его самосознания.
Автор не оставляет для себя, т.е. только в своем кругозоре, ни одного
определения, ни одного признака, ни одной черточки героя: он все вводит в
кругозор самого героя, бросает в тигель его самосознания. В кругозоре же
автора как предмет видения и изображения, остается это чистое самосознание в
его целом.
Уже в первый "гоголевский период" своего творчества Достоевский
изображает не "бедного чиновника", но {самосознание} бедного чиновника
(Девушкин, Голядкин, даже Прохарчин). То, что было дано в кругозоре Гоголя
как совокупность объективных черт, слагающихся в твердый
социально-характерологический облик героя, вводится Достоевским в кругозор
самого героя и здесь становится предметом его мучительного самосознания;
даже самую наружность "бедного чиновника", которую изображал Гоголь,
Достоевский заставляет самого героя созерцать в зеркале. [42] Но благодаря
этому все твердые черты героя, оставаясь содержательно теми же самыми,
переведенные из одного плана изображения в другой, приобретают совершенно
иное художественное значение: они уже не могут завершить и закрыть героя,
построить его цельный образ, дать художественный ответ на вопрос: "кто он?
". Мы видим не {кто} он есть, а {как} он осознает себя, наше художественное
видение оказывается уже не перед действительностью героя, а перед чистой
функцией осознания им этой действительности. Так гоголевский герой
становится героем Достоевского. [43]
Можно было бы дать такую несколько упрощенную формулу того переворота,
который произвел молодой Достоевский в гоголевском мире: он перенес автора и
рассказчика со всей совокупностью их точек зрения и даваемых ими описаний,
характеристик и определений героя в кругозор самого героя, и этим
завершенную тотальную действительность его он превратил в материал его
самосознания. Недаром Достоевский заставляет Макара Девушкина читать
гоголевскую "Шинель" и воспринимать ее как повесть о себе самом, как
"пашквиль" на себя; этим он буквально вводит автора в кругозор героя.
Достоевский произвел как бы в маленьком масштабе коперниканский переворот,
сделав моментом самоопределения героя то, что было твердым и завершающим
авторским определением. Гоголевский мир, мир "Шинели", "Носа", "Невского
проспекта", "Записок сумасшедшего", содержательно остался тем же в первых
произведениях Достоевского - в "Бедных людях" и в "Двойнике". Но
распределение этого содержательно одинакового материала между структурными
элементами произведения здесь совершенно иное. То, что выполнял автор, -
выполняет теперь герой, освещая себя сам со всех возможных точек зрения;
автор же освещает уже не действительность героя, а его самосознание как
действительность второго порядка. Доминанта всего художественного видения и
построения переместилась, и весь мир стал выглядеть по-новому, между тем как
существенно нового, негоголевского, материала почти не было привнесено
