человека.
Это стремление Достоевского воспринимать каждую мысль как целостную
личную позицию, мыслить голосами, отчетливо проявляется даже в
композиционном построении его публицистических статей. Его манера развивать
мысль повсюду одинакова: он развивает ее диалогически, но не в сухом
логическом диалоге, а путем сопоставления цельных глубоко
индивидуализованных голосов. Даже в своих полемических статьях он в сущности
не убеждает, а организует голоса, сопрягает смысловые установки, в
большинстве случаев в форме некоторого воображаемого диалога.
Вот типичное для него построение публицистической статьи. В статье
"Среда" Достоевский сначала высказывает ряд соображений в форме вопросов и
предположений о психологических состояниях и установках присяжных
заседателей, как и всегда перебивая и иллюстрируя свои мысли голосами и
полуголосами людей; например: "Кажется, одно общее ощущение всех присяжных
заседателей в целом мире, а наших в особенности (кроме прочих, разумеется,
ощущений), должно быть ощущение власти, или, лучше сказать, самовластия.
Ощущение иногда пакостное, т.е. в случае, если преобладает над прочими...
Мне в мечтаниях мерещились заседания, где почти сплошь будут заседать,
например, крестьяне, вчерашние крепостные. Прокурор, адвокаты будут к ним
обращаться, заискивая и заглядывая, а наши мужички будут сидеть и про себя
помалчивать: "Вон оно как теперь, захочу, значит, оправдаю, не захочу - в
самое Сибирь... ".
"Просто жаль губить чужую судьбу, человеки тоже. Русский народ
жалостлив", разрешают иные, как случалось иногда слышать... ".
Дальше Достоевский прямо переходит к оркестровке своей темы с помощью
воображаемого диалога. " - Даже хоть и предположить, - слышится мне голос, -
что крепкие-то ваши основы (т.е. христианские) все те же и что вправду надо
быть прежде всего гражданином, ну и там держать знамя и пр. как вы
наговорили, - хоть и предположить пока без спору, подумайте, откуда у нас
взяться гражданам-то? Ведь сообразить только, что было вчера! Ведь
гражданские-то (да еще какие!) на него вдруг как с горы скатились. Ведь они
придавили его, ведь они пока для него только бремя, бремя!
- Конечно, есть правда в вашем замечании, - отвечаю я голосу, несколько
повеся нос, - но ведь опять-таки русский народ...
- Русский народ? Позвольте, - слышится мне другой голос, - вот говорят,
что дары-то с горы скатились и его придавили. Но ведь он не только, может
быть, ощущает, что столько власти он получил, как дар, но и чувствует сверх
того, что и получил-то их даром, т.е. что не стоит он этих даров пока...
(Следует развитие этой точки зрения).
- Это отчасти славянофильский голос, - рассуждаю я про себя. - Мысль
действительно утешительная, а догадка о смирении народном пред властью,
полученною даром и дарованною пока "недостойному", уж, конечно, почище
догадки о желании "подразнить прокурора". (Развитие ответа). - Ну, вы,
однако же, - слышится мне чей-то язвительный голос, - вы, кажется, народу
новейшую философию среды навязываете, это как же она к нему залетела? Ведь
эти двенадцать присяжных иной раз сплошь из мужиков сидят, и каждый из них
за смертный грех почитает в пост оскоромиться. Вы бы уж прямо обвинили их в
социальных тенденциях.
- Конечно, конечно, где же им до "среды", т.е. сплошь-то всем, -
задумываюсь я, - по ведь идеи, однако же, носятся в воздухе, в идее есть
нечто проницающее...
- Вот на! - хохочет язвительный голос.
- А что, если наш народ особенно наклонен к учению о среде, даже по
существу своему, по своим, положим, хоть славянским наклонностям? Что, если
именно он-то и есть наилучший материал в Европе для иных пропагаторов?
Язвительный голос хохочет еще громче, но как-то выделанно". [50]
Дальнейшее развитие темы строится на полуголосах и на материале
конкретных жизненно-бытовых сцен и положений, в конце концов имеющих
последней целью охарактеризовать какую-нибудь человеческую установку:
преступника, адвоката, присяжного и т.п.
Так построены все публицистические статьи Достоевского. Всюду его мысль
пробирается через лабиринт голосов, полуголосов, чужих слов, чужих жестов.
Он нигде не доказывает своих положений на материале других отвлеченных
положений, не сочетает мыслей по предметному принципу, но сопоставляет
установки и среди них строит свою установку.
Конечно, в публицистических статьях эта формообразующая особенность
идеологии Достоевского не может проявиться достаточно глубоко. Публицистика
создает наименее благоприятные условия для этого. Но тем не менее и здесь
Достоевский не умеет и не хочет отрешать мысль от человека, от его живых
уст, и соотносить ее с другой мыслью в чисто предметном плане. В то время
как обычная идеологическая установка видит в мысли ее предметный смысл, ее
предметные "вершки", Достоевский прежде всего видит ее "корешки" в человеке;
для него мысль двустороння; и эти две стороны, по Достоевскому, даже в
абстракции неотделимы друг от друга. Весь его материал развертывается перед
ним как ряд человеческих установок. Путь его лежит не от мысли к мысли, а от
установки к установке. Мыслить для него значит вопрошать и слушать,
испытывать установки, одни сочетать, другие разоблачать.
В результате такого идеологического подхода перед Достоевским
развертывается не мир объектов, освещенный и упорядоченный его
монологической мыслью, но мир взаимно освещающихся сознаний, мир сопряженных
смысловых человеческих установок. Среди них он ищет высшую авторитетнейшую
установку, и ее он воспринимает не как свою истинную мысль, а как другого
истинного человека и его слово. В образе идеального человека или в образе
Христа представляется ему разрешение идеологических исканий. Этот образ или
этот высший голос должен увенчать мир голосов, организовать и подчинить его.
Именно образ человека и его чужой для автора голос являлся последним
идеологическим критерием для Достоевского: не верность своим убеждениям и не
верность самих убеждений, отвлеченно взятых, а именно верность авторитетному
образу человека. [51]
В ответ Кавелину, Достоевский в своей записной книжке набрасывает:
"Недостаточно определять нравственность верностью своим убеждениям. Надо еще
беспрерывно возбуждать в себе вопрос: верны ли мои убеждения? Проверка же их
одна - Христос. Но тут уже не философия, а вера, а вера - это красный
цвет...
Сожигающего еретиков я не могу признать нравственным человеком, ибо не
признаю ваш тезис, что нравственность есть согласие с внутренними
убеждениями. Это лишь {честность} (русский язык богат), но не
нравственность. Нравственный образец и идеал есть у меня - Христос.
Спрашиваю: сжег ли бы он еретиков? - Нет. Ну так, значит, сжигание еретиков
есть поступок безнравственный.
Христос ошибался - доказано! Это жгучее чувство говорит: лучше я останусь
с ошибкой, со Христом, чем с вами.
Живая жизнь от вас улетела, остались одни формулы и категории, а вы этому
как будто и рады. Больше, дескать, спокойствия (лень)...
Вы говорите, что нравственно лишь поступать по убеждениям. Но откудова же
вы это вывели? Я вам прямо не поверю и скажу напротив, что безнравственно
поступать по своим убеждениям. И вы, конечно, уж ничем меня не
опровергнете". [52]
В этих мыслях нам важно не христианское исповедание Достоевского само по
себе, но те живые {формы} его идеологического мышления, которые здесь
достигают своего осознания и отчетливого выражения. Формулы и категории
чужды его мышлению. Он предпочитает остаться с ошибкой, но с Христом, т. е.
без истины в теоретическое смысле этого слова, без истины - формулы, истины
- положения. Чрезвычайно характерно вопрошание идеального образа (как
поступил бы Христос), т.е. внутренне диалогическая установка по отношению к
нему, не слияние с ним, а следование за ним.
Недоверие к убеждениям и к их обычной монологической функции, искание
истины не как вывода своего сознания, вообще не в монологическом контексте
собственного сознания, а в идеальном, авторитетном образе другого человека,
установка на чужой голос, чужое слово - такова формообразующая
идеологическая установка Достоевского. Авторская идея, мысль не должна нести
в произведении всеосвещающую изображенный мир функцию, но должна входить в
него как образ человека, как установка среди других установок, как слово
среди других слов. Эта идеальная установка (истинное слово) и ее возможность
должна быть перед глазами, но не должна окрашивать произведения как личный
идеологический тон автора.
В плане "Жития великого грешника" есть следующее очень показательное
место:
"I. ПЕРВЫЕ СТРАНИЦЫ: 1) тон, 2) втиснуть мысли художественно и сжато.
Первая NB тон (рассказ житие - т.е. хоть и от автора, но сжато, не
скупясь на изъяснения, но и представляя сценами. Тут надо гармонию). Сухость
рассказа иногда до Жиль Блаза. На эффектных и сценических местах - как бы
вовсе этим нечего дорожить.
Но и владычествующая идея жития, чтоб видна была, т.е. хотя и не
объяснять словами всю владычествующую идею и всегда оставлять ее в загадке,
но чтоб читатель всегда видел, что идея эта благочестива, что житие - вещь
до того важная, что стоило начинать даже с ребяческих лет. - Тоже - подбором
того, об чем пойдет рассказ всех фактов, как бы беспрерывно выставляется
(что-то) и беспрерывно постановляется на вид и на пьедестал будущий
человек". [53]
"Владычествующая идея" есть, конечно, в каждом романе Достоевского. В
своих письмах он часто подчеркивает исключительную важность для него
основной идеи. Об "Идиоте" он говорит в письме к Страхову: "В романе много
написано наскоро, много растянуто и не удалось, но кой-что и удалось. Я не
за роман, а за идею мою стою". [54] О "Бесах" он пишет Майкову: "{Идея}
соблазнила меня и полюбил я ее ужасно, но слажу ли, не... ли весь роман, -
вот беда". [55] Но функция владычествующей идеи в романах Достоевского
особая. Он не освещает ею изображаемого мира, ибо и нет этого авторского
мира. Она руководит им лишь в выборе и в расположении материала ("подбором
того, о чем пойдет рассказ"), а этот материал - чужие голоса, чужие точки
зрения, и среди них "беспрерывно постановляется на вид" возможность
истинного чужого же голоса, "постановляется на пьедестал будущий человек".
[56]
Мы уже говорили, что идея является обычным монологическим принципом
видения и понимания мира лишь для героев. Между ними и распределено все то в
произведении, что может служить непосредственным выражением и опорою для
идеи. Автор оказывается перед героем, перед его чистым голосом. У
Достоевского нет объективного изображения среды, быта, природы, вещей, т. е.
всего того, что могло стать опорой для автора. Многообразнейший мир вещей и
вещных отношений, входящий в романы Достоевского, дан в освещении героев, в
их духе и в их тоне. Автор как носитель собственной идеи не соприкасается
непосредственно ни с единою вещью, он соприкасается только с людьми. Вполне
понятно, что ни идеологический лейтмотив, ни идеологический вывод,
превращающие свой материал в объект, невозможны в этом мире субъектов.
Одному из своих корреспондентов Достоевский в 1878 г. пишет: [57]
"Прибавьте тут, сверх всего этого (говорилось о неподчинении человека общему
природному закону. - {М. Б}.), мое я, которое все сознало. Если оно это все
сознало, т.е. всю землю и ее аксиому (закон самосохранения... - {М. Б}.),
