экспрессионистами: с Корнфельдом, Верфелем и др. Дальше провоцирования
истерик и всяких истерических исступлений в большинстве случаев они не умеют
пойти, так как не умеют создать той сложнейшей и тончайшей социальной
атмосферы вокруг героя, которая заставляет его диалогически раскрываться и
уясняться, ловить аспекты себя в чужих сознаниях, строить лазейки,
оттягивая, и этим обнажая свое последнее слово в процессе напряженнейшего
взаимодействия с другими сознаниями. Художественно наиболее сдержанные, как
Верфель, создают символическую обстановку для этого самораскрытия героя.
Такова, например" сцена суда в "Spiegelmensch'e" Верфеля, где герой судит
себя сам, а судья ведет протокол и вызывает свидетелей.
Доминанта самосознания в построении героя верно уловлена
экспрессионистами, но заставить это самосознание раскрыться спонтанно и
художественно - убедительно они не умеют. Получается или нарочитый и грубый
эксперимент над героем, или символическое действо.
Самоуяснение, самораскрытие героя, слово его о себе самом, не
предопределенное его нейтральным образом, как последняя цель построения,
действительно, иногда делает установку автора "фантастической" и у самого
Достоевского. Правдоподобие героя для Достоевского - это правдоподобие
внутреннего слова его о себе самом во всей его чистоте, но чтобы его
услышать и показать, чтобы ввести его в кругозор другого человека, -
требуется нарушение законов этого кругозора, ибо нормальный кругозор вмещает
образ другого человека, но не другой кругозор в его целом. Приходится искать
для автора какую-то внекругозорную фантастическую точку.
Вот что говорит Достоевский в авторском предисловии к "Кроткой": "Теперь
о самом рассказе. Я озаглавил его "фантастическим", тогда как считаю его сам
в высшей степени реальным. Но фантастическое тут есть действительно, и
именно в самой форме рассказа, что и нахожу нужным пояснить предварительно.
Дело в том, что это не рассказ и не записки. Представьте себе мужа, у
которого лежит на столе жена, самоубийца, несколько часов перед тем
выбросившаяся из окошка. Он в смятении и еще не успел собрать своих мыслей.
Он ходит по своим комнатам и старается осмыслить случившееся, "собрать свои
мысли в точку". Притом это закоренелый ипохондрик, из тех, кто говорят сами
с собою. Вот он и говорит сам с собою, рассказывает дело, уясняет себе его.
Несмотря на кажущуюся последовательность речи, он несколько раз противоречит
себе, и в логике и чувствах. Он и оправдывает себя, и обвиняет ее, и
пускается в посторонние разъяснения: тут и грубость мысли и сердца, тут и
глубокое чувство. Мало-помалу он действительно уясняет себе дело и собирает
"мысли в точку". Ряд вызванных им воспоминаний неотразимо приводит его
наконец к правде; правда неотразимо возвышает его ум и сердце. К концу даже
тон рассказа изменяется сравнительно с беспорядочным началом его. Истина
открывается несчастному довольно ясно и определительно, по крайней мере для
него самого.
Вот тема. Конечно, процесс рассказа продолжается несколько часов, с
урывками и перемежками, и в форме сбивчивой: то он говорит сам себе, то
обращается как бы к невидимому слушателю, к какому-то судье. Да так всегда и
бывает в действительности. Если б мог подслушать его и все записать за ним
стенограф, то вышло бы несколько шершавее, необделаннее, чем представлено у
меня, но, сколько мне кажется, психологический порядок, может быть, и
остался бы тот же самый. Вот это предположение о записавшем все стенографе
(после которого я обделал бы записанное) и есть то, что я называю в этом
рассказе фантастическим. Но отчасти подобное уже не раз допускалось в
искусстве: Виктор Гюго, например, в своем шедевре: "Последний день
приговоренного к смертной казни" употребил почти такой же прием и хоть и не
вывел стенографа, но допустил еще большую неправдоподобность, предположив,
что приговоренный к казни может (и имеет время) вести записки не только в
последний день свой, но даже в последний час и буквально в последнюю минуту.
Но не допусти юн этой фантазии, не существовало бы и самого произведения -
самого реальнейшего и самого правдивейшего произведения из всех им
написанных". [47]
Мы привели это предисловие почти полностью ввиду исключительной важности
высказанных здесь положений для понимания творчества Достоевского: та
{"правда"}, к которой должен прийти и, наконец, действительно приходит
герой, уясняя себе самому события, для Достоевского по существу может быть
только {правдой собственного сознания}. Она не может быть нейтральной к
самосознанию.
В устах другого содержательно то же самое слово, то же определение
приобрело бы иной смысл, иной тон и уже не было бы правдой. Только в форме
исповедального самовысказывания может быть, по Достоевскому, дано последнее
слово о человеке, действительно адекватное ему.
Но как ввести это слово в рассказ, не разрушая его самости, а в то же
время не разрушая и ткани рассказа, не снижая рассказа до простой
мотивировки введения исповеди? Фантастическая форма "Кроткой" является лишь
одним из решений этой проблемы, ограниченное притом пределами повести. Но
какие художественные усилия необходимы были Достоевскому для того, чтобы
заместить функции фантастического стенографа в целом многоголосом романе!
Дело здесь, конечно, не в прагматических трудностях и не во внешних
композиционных приемах. Толстой, например, спокойно вводит предсмертные
мысли героя, последнюю вспышку его сознания с его последним словом
непосредственно в ткань рассказа прямо от автора (уже в "Севастопольских
рассказах"; особенно показательны поздние произведения: "Смерть Ивана
Ильича", "Хозяин и работник"). Для Толстого не возникает самой проблемы; ему
не приходится оговаривать фантастичность своего приема. Мир Толстого
монолитно монологичен; слово героя заключено в твердую оправу авторских слов
о нем. В оболочке чужого (авторского) слова дано и последнее слово героя;
самосознание героя - только момент его твердого образа и, в сущности,
предопределено этим образом даже там, где тематически сознание переживает
кризис и радикальнейший внутренний переворот ("Хозяин и работник").
Самосознание и духовное перерождение остаются у Толстого в плане чисто
содержательном и не приобретают формального значения; этическая
незавершенность человека до его смерти не становится
формально-художественной незавершимостью героя. Художественно-формальная
структура образа Брехунова или Ивана Ильича ничем не отличается от структуры
образа старого князя Болконского или Наташи Ростовой. Самосознание и слово
героя не становятся доминантой его построения при всей их тематической
важности в творчестве Толстого. Второй голос (рядом с авторским) не
появляется в его мире; не возникает поэтому ни проблемы сочетания голосов,
ни проблемы особой постановки авторской точки зрения. Монологически наивная
точка зрения Толстого и его слово проникают повсюду, во все уголки мира и
души, все подчиняя своему единству. У Достоевского слово автора противостоит
полноценному и беспримесно чистому слову героя. Поэтому-то и возникает
проблема постановки авторского слова, проблема его формально-художественной
позиции по отношению к слову героя. Проблема эта лежит глубже, чем вопрос о
поверхностно-композиционном авторском слове и о поверхностно-композиционном
же устранении его формой "Icherzahlung", введением рассказчика, построением
романа сценами и низведением авторского слова до простой ремарки. Все эти
композиционные приемы, устранения или ослабления композиционного авторского
слова сами по себе еще не задевают существа проблемы; их подлинный
художественный смысл может быть глубоко различен в зависимости от различных
художественных заданий. Форма "Icherzahlung" "Капитанской дочки" бесконечно
далека от "Icherzahlung" "Записок из подполья", даже если мы абстрактно
осмыслим содержательное наполнение этих форм. Рассказ Гринева строится
Пушкиным в твердом монологическом кругозоре, хотя этот кругозор никак не
представлен внешне-композиционно, ибо нет прямого авторского слова. Но
именно этот кругозор определяет все построение. В результате - {твердый
образ Гринева}, образ, а не слово; слово же Гринева - элемент этого образа,
т. е. вполне исчерпывается характерологическими и сюжетно-прагматическими
функциями. Точка зрения Гринева на мир и на события также является только
компонентом его образа: она {дана как характерная действительность}, и вовсе
не как непосредственно значащая, полновесно-интенциональная {смысловая
позиция}. Непосредственная интенциональность принадлежит лишь авторской
точке зрения, лежащей в основе построения, все остальное - лишь объект ее.
Введение рассказчика также может нисколько не ослаблять единовидящего и
единознающего монологизма авторской позиции и нисколько не усиливать
смысловой весомости и самостоятельности слов героя. Таков, например,
пушкинский рассказчик - Белкин.
Все эти композиционные приемы, таким образом, сами по себе еще не
способны разрушить монологизм художественного мира. Но у Достоевского они
действительно несут эту функцию, становясь орудием в осуществлении его
полифонического художественного замысла. Мы увидим дальше, как и благодаря
чему они осуществляют эту функцию. Здесь же нам важен пока самый
художественный замысел, а не средство его конкретного осуществления. В
замысле Достоевского герой - носитель полноценного слова, а не немой,
безгласный предмет авторского слова. Замысел автора о герое - {замысел о
слове}. Поэтому и слово автора о герое - {слово о слове}. Оно ориентировано
на героя, как на слово, и потому {диалогически обращено к нему}. Автор
говорит всей конструкцией своего романа не о герое, а с героем. Да иначе и
быть не может: только диалогическая, соучастная установка принимает чужое
слово всерьез и способна подойти к нему, как к смысловой позиции, как к
другой точке зрения. Только при внутренней диалогической установке мое слово
находится в теснейшей связи с чужим словом, но в то же время не сливается с
ним, не поглощает его и не растворяет в себе его значимости, т.е. сохраняет
полностью его самостоятельность как слова. Сохранить же дистанцию при
напряженной смысловой связи - дело далеко не легкое. Но дистанция входит в
замысел автора, ибо только она обеспечивает чистый объективизм изображения
героя.
Самосознание как доминанта построения героя требует создания такой
художественной атмосферы, которая позволила бы его слову раскрыться и
самоуясниться. Ни один элемент такой атмосферы не может быть нейтрален: все
должно задевать героя за живое, провоцировать, вопрошать, даже
полемизировать и издеваться, все должно быть обращено к самому герою,
повернуто к нему, все должно ощущаться как {слово о присутствующем}, а не
слово об отсутствующем, как слово "второго", а не "третьего" лица. Смысловая
точка зрения "третьего", в районе которой строится устойчивый образ героя,
разрушила бы эту атмосферу, поэтому она и не входит в творческий мир
Достоевского; не потому, следовательно, что она ему недоступна (вследствие,
например, автобиографичности героев или исключительного полемизма автора),
но потому, что она не входит в творческий замысел его. Замысел требует
сплошной диалогизации всех элементов построения. Отсюда и та кажущаяся
нервность, крайняя издерганность и беспокойство атмосферы в романах
