Достоевского, принадлежащих к одному социальному миру. Те же явления
появляются в другом социально-типическом и индивидуально-характерологическом
речевом обличье. Но сущность их остается той же: скрещение и пересечение в
каждом элементе сознания и слова двух сознаний, двух точек зрения, двух
оценок, так сказать, внутриатомный перебой голосов.
В той же социально-типической речевой среде, но с иной
индивидуально-характерологической манерой построено слово Голядкина. В
"Двойнике" разобранная нами особенность сознания и речи достигает крайне
резкого и отчетливого выражения, как ни в одном из произведений
Достоевского. Заложенные уже в Макаре Девушкине тенденции здесь с
исключительною смелостью и последовательностью развиваются до своих
смысловых пределов на том же идеологически нарочито примитивном, простом и
грубом материале.
Приведем речевой и смысловой строй голядкинского слова в пародийной
стилизации самого Достоевского, данной им в письме к брату во время работы
над "Двойником". Как во всякой пародийной стилизации, здесь отчетливо и
грубо проступают основные особенности и тенденции голядкинского слова.
"{Яков Петрович Голядкин} выдерживает свой характер вполне. Подлец
страшный, приступу нет к нему; никак не хочет вперед идти, претендуя, что
еще ведь он не готов, а что он теперь покамест сам по себе, что он ничего,
ни в одном глазу, а что, пожалуй, если уж на то пошло, то и он тоже может,
почему же нет, отчего же и нет? Он ведь такой, как и все, он только так
себе, а то такой, как и все. Что ему! Подлец, страшный подлец! Раньше
половины ноября никак не соглашается окончить карьеру. Он уж теперь
объяснился с его превосходительством, и, пожалуй (отчего же нет), готов
подать в отставку". [74]
Как мы видим, в том же пародирующем героя стиле ведется и рассказ в самой
повести. Но к рассказу мы обратимся после.
Влияние чужого слова на речь Голядкина совершенно очевидно. Мы сразу
чувствуем, что речь эта, как и речь Девушкина, довлеет не себе и не своему
предмету. Однако взаимоотношение Голядкина с чужим словом и с чужим
сознанием несколько иное, чем у Девушкина. Отсюда и явления, порождаемые в
стиле Голядкина чужим словом, иного рода.
Речь Голядкина стремится прежде всего симулировать свою полную
независимость от чужого слова: "он сам по себе, он ничего". Это
симулирование независимости и равнодушия так же приводят его к непрестанным
повторениям, оговоркам, растянутости, но здесь они повернуты не во вне, не к
другому, а к себе самому: он себя убеждает, себя ободряет и успокаивает и
разыгрывает по отношению к себе самому другого человека. Успокоительные
диалоги Голядкина с самим собою - распространеннейшее явление в этой
повести. Рядом с симуляцией равнодушия идет, однако, другая линия отношений
к чужому слову - желание спрятаться от него, не обращать на себя внимания,
зарыться в толпу, стать незаметным: "он ведь такой, как и все, он только так
себе, а то такой, как и все". Но в этом он убеждает уж не себя, а другого.
Наконец, третья линия отношения к чужому слову - уступка, подчинение ему,
покорное усвоение его себе, как если бы он и сам так думал, сам искренне
соглашался бы с этим: "что он, пожалуй, готов, что если уж на то пошло, то
он тоже может, почему же и нет, отчего же и нет".
Таковы три генеральные линии ориентации Голядкина, они осложняются еще
побочными, хотя и довольно важными. Но каждая из этих трех линий уже сама по
себе порождает очень сложные явления в голядкинском сознании и в
голядкинском слове.
Остановимся прежде всего на симуляции независимости и спокойствия.
Диалогами героя с самим собой, как мы сказали, полны страницы "Двойника".
Можно сказать, что вся внутренняя жизнь Голядкина развивается диалогически.
Приведем два примера такого диалога.
"Так ли, впрочем, будет все это", продолжал наш герой, выходя из кареты у
подъезда одного пятиэтажного дома на Литейной, возле которого приказал
остановить свой экипаж: "так ли будет все это? Прилично ли будет? Кстати ли
будет? Впрочем, ведь что же", продолжал он, подымаясь на лестницу, переводя
дух и сдерживая биение сердца, имевшего у него привычку биться на всех чужих
лестницах: "что же? ведь я про свое и предосудительного здесь ничего не
имеется... Скрываться было бы глупо. Я вот таким-то образом и сделаю вид,
что я ничего, а что так, мимоездом... Он и увидит, что так тому и следует
быть". [75]
Второй пример внутреннего диалога гораздо сложнее и острее. Голядкин
ведет его уже после появления двойника, т.е. уже после того, как второй
голос объективировался для него в его собственном кругозоре.
"Так-то выражался восторг господина Голядкина, а между тем что-то все еще
щекотало у него в голове, тоска не тоска, а порой так сердце насасывало, что
господин Голядкин не знал, чем утешить себя. "Впрочем, подождем-ка мы дня, и
тогда будем радоваться. А впрочем, ведь что же такое? Ну, рассудим,
посмотрим. Ну, давай рассуждать, молодой друг мой, ну, давай рассуждать. Ну,
такой же как и ты человек, во-первых, совершенно такой же. Ну, да что ж тут
такого? Коли такой человек, так мне и плакать? Мне-то что? Я в стороне;
свищу себе, да и только! На то пошел, да и только! Пусть его служит! Ну,
чудо и странность, там, говорят, что сиамские близнецы... Ну, да зачем их,
сиамских-то? Положим, они близнецы, но ведь и великие люди подчас чудаками
смотрели. Даже из истории известно, что знаменитый Суворов пел петухом...
Ну, да он там это все из политики, и великие полководцы... да, впрочем, что
ж полководцы? А вот я сам по себе, да и только, и знать никого не хочу, и в
невинности моей врага презираю. Не интригант, и этим горжусь. Чист,
прямодушен, опрятен, приятен, незлобив". [76]
Прежде всего возникает вопрос о самой функции диалога с самим собой в
душевной жизни Голядкина. На этот вопрос вкратце можно ответить так: {диалог
позволяет заместить своим собственным голосом голос другого человека}.
Эта замещающая функция второго голоса Голядкина чувствуется во всем. Не
поняв этого, нельзя понять его внутренних диалогов. Голядкин обращается к
себе, как к другому - "мой молодой друг", хвалит себя как может хвалить
только другой, ласкает себя с нежной фамильярностью: "голубчик мой, Яков
Петрович, Голядка ты этакой, - фамилия твоя такова! ", успокаивает и
ободряет себя авторитетным тоном старшего и уверенного человека. Но этот
второй голос Голядкина, уверенный и спокойно-самодовольный, никак не может
слиться с его первым голосом - неуверенным и робким; диалог никак не может
превратиться в цельный и уверенный монолог одного Голядкина. Более того,
этот второй голос настолько не сливается с первым и чувствует себя настолько
угрожающе самостоятельным, что в нем сплошь да рядом вместо успокоительных и
ободряющих тонов начинают слышаться тона дразнящие, издевательские,
предательские. С поразительным тактом и искусством Достоевский заставляет
второй голос Голядкина почти нечувствительно и незаметно для читателя
переходить из его внутреннего диалога в самый рассказ: он начинает звучать
уже как чужой голос рассказчика. Но о рассказе несколько позже.
Второй голос Голядкина должен заместить для него недостающее признание
его другим человеком. Голядкин хочет обойтись без этого признания, обойтись,
так сказать, с самим собою. Но это "с самим собою" неизбежно принимает форму
"мы с тобою, друг Голядкин", т.е. принимает форму диалогическую. На самом
деле Голядкин живет только в другом, живет своим отражением в другом:
"прилично ли будет", "кстати ли будет? ". И решается этот вопрос всегда с
возможной, предполагаемой точки зрения другого: Голядкин {сделает вид}, "что
он ничего, что он так мимоездом", и другой увидит, "что так тому и следует
быть". В реакции другого, в слове другого, в ответе другого все дело.
Уверенность второго голоса Голядкина никак не может овладеть им до конца и
действительно заменить ему реального другого. В слове другого - главное для
него. "Хотя господин Голядкин проговорил все это (о своей независимости. -
{М. Б}.) донельзя отчетливо, ясно, с уверенностью, взвешивая слова и
рассчитывая на вернейший эффект, но между тем с беспокойством, с большим
беспокойством, с крайним беспокойством смотрел теперь на Крестьяна
Ивановича. Теперь он обратился весь в зрение, и робко, с досадным, тоскливым
нетерпением ожидал ответа Крестьяна Ивановича". [77]
Во втором приведенном нами отрывке внутреннего диалога замещающие функции
второго голоса совершенно ясны. Но, кроме того, здесь появляется уже и
третий голос, просто чужой, перебивающий второй, только замещающий другого,
голос. Поэтому здесь наличны явления, совершенно аналогичные разобранным
нами в речи Девушкина: чужие, получужие слова и соответствующие акцентные
перебои: "Ну, чудо и странность, там, говорят, что сиамские близнецы... Ну,
да зачем их, сиамских-то? Положим, они близнецы, но ведь и великие люди
подчас чудаками смотрели. Даже из истории известно, что знаменитый Суворов
пел петухом... Ну, да он там это все из политики; и великие полководцы...
да, впрочем, что ж полководцы? ". [78] Здесь повсюду, особенно там, где
поставлены многоточия, как бы вклиниваются предвосхищаемые чужие реплики. И
это место можно было бы развернуть в форме диалога. Но здесь он сложней. В
то время как в речи Девушкина полемизировал с "чужим человеком" один цельный
голос, здесь - два голоса: один уверенный, слишком уверенный, другой слишком
робкий, во всем уступающий, полностью капитулирующий. [79]
Второй, замещающий другого, голос Голядкина, его первый, прячущийся от
чужого слова "я как все", "я ничего", голос, а затем и сдающийся этому
чужому слову "я что же, если так, я готов" и, наконец, вечно звенящий в нем
чужой голос находятся в таких сложных взаимоотношениях друг с другом, что
дают достаточный материал для целой интриги и позволяют построить всю
повесть на них одних. Реальное событие, именно неудачное сватовство к Кларе
Олсуфьевне и все превходящие обстоятельства в повести собственно не
изображаются: они служат лишь толчком для приведения в движение внутренних
голосов, они лишь актуализуют и обостряют тот внутренний конфликт, который
является подлинным предметом изображения в повести. Все действующие лица,
кроме Голядкина и его двойника, не принимают никакого реального участия в
интриге, которая всецело развертывается в пределах самосознания Голядкина,
они подают лишь сырой материал, как бы подбрасывают топливо, необходимое для
напряженной работы этого самосознания. Внешняя, намеренно неясная интрига
(все главное произошло до начала повести) служит также твердым, едва
прощупывающимся каркасом для внутренней интриги Голядкина. Рассказывает же
повесть о том, как Голядкин хотел обойтись без чужого сознания, без
признанности другим, хотел обойти другого и утвердить себя сам, и что из
этого вышло. "Двойника" Достоевский мыслил как "исповедь"[80] (не в личном
смысле, конечно), т.е. как изображение такого события, которое совершается в
пределах самосознания. "Двойник" - {первая драматизованная исповедь} в
творчестве Достоевского.
В основе интриги лежит, таким образом, попытка Голядкина ввиду полного
непризнания его личности другими заменить себе самому другого. Голядкин
разыгрывает независимого человека; сознание Голядкина разыгрывает
уверенность и самодостаточность. Новое, острое столкновение с другим во
время званого вечера, когда Голядкина публично выводят, обостряет
