прямо вроде как расплакался. А отец говорит:
- В общем, видишь ли, сын, Джо заплатил нам за месяц вперед. Я в
смысле, что как бы мы ни решили насчет будущего, мы не можем сказать Джо,
чтобы он прямо сейчас съехал, правда, Джо? - А этот Джо в ответ:
- К тому же мне ведь надо и о вас заботиться, ведь вы мне как родные.
хорошо ли будет, справедливо ли, если я уйду, бросив вас на милость этого
юноши, этого чудовища, которое никогда не было вам настоящим сыном? Вот он
сейчас хнычет, но это только уловки его лицемерия. Пусть идет и ищет себе
комнату где-нибудь в другом месте. Пусть поймет, насколько пути его
неправедны, пусть поймет, что скверный юноша, каким он был всегда, не
заслуживает таких чудесных родителей, как вы.
- Ладно, - вставая, сказал я, по-прежнему весь в слезах. - Теперь
хоть знаю, на каком я свете. Никто не любит меня, никому я не нужен. Я
страдал, страдал, страдал, и все хотят, чтобы я продолжал страдать. Я понял.
- Ты заставлял страдать других, - сказал этот Джо. - Это всего лишь
справедливо, чтобы ты как следует пострадал сам. Вот здесь, за этим круглым
семейным столом, я целыми вечерами слушал рассказы о твоих подвигах, и это
было ужасно. Прямо жить после этого не хотелось, ей-богу.
- И зачем только, - проговорил я, - меня выпустили! Сидел бы себе в
тюрьме и сидел. Все, ухожу. Вы больше никогда меня не увидите. Как-нибудь
сам проживу, спасибо вам за все. Пусть это ляжет грузом на вашу совесть.
- Не надо так воспринимать это, сын, - сказал отец, а мать, некрасиво
перекосив рот, снова взвыла - УУУУ-^УУ-хуУУУ. - и Джо опять обнял ее за
плечи, похлопывая и приговаривая "ну-ну, ну-ну", как бeзумни. Я встал и,
весь разбитый, еле дотащился до двери -- пусть сами, бллин, со своей
жуткои виной разбираюця.
2
Я шел по улице, не зная, куда и зачем иду, все в том же боевом костюме,
на который все оборачивались, ежился от холода (был жутко холодный зимний
день), и все, чего я хотел, это уйти от всего этого как можно дальше и по
возможности не думать вообще ни о чем. Сел в автобус, доехал до центра,
потом пешком к Тэй-лор-плейс, а там смотрю - магазин пластинок "мeло-дия",
который я так любил посещать когда-то в прошлом, бллин, причем он совершенно
не изменился, и, войдя, я даже ожидал увидеть там старого знакомого Энди -
ну, того лысого и дико тощего вeкa, у которого я всегда покупал диски. Но
Энди там теперь не было, бллин, одни визги и вопли нaдцaтых (тинэйджеров,
стало быть), которые, пританцовывая, слушали свой излюбленный эстрадный кaл,
да и сам стоявший за прилавком продавец был вряд ли старше них; он все время
щелкал костяшками пальцев и хихикал, как бeзумни. Я подошел, выждал, когда
он удостоит меня взглядом, и говорю:
- Я бы хотел послушать пластинку с моцартовской Сороковой. - Почему
именно это взбрело мне в голову, даже и не знаю, как-то само собой
получилось. Продавец говорит; - Сороковой - чего? Я говорю:
- Симфонией. Симфонией номер сорок в соль миноре.
- Xон-нaл - выкрикнул один из пританцовывавших нaдцaтых, мальчишка,
заросший волосами до самых глаз. - Симфонией! Во дает! А семафории тебе не
надо?
Во мне уже начинал вскипать рaздрaж, но я старался справляться с ним,
поэтому изо всех сил улыбался - и стоявшему за прилавком вeку, и
приплясывающим шумливым нaдfсaтым. Продавец сказал:
- Зайди вон в ту кабину, дружище, щас чего-нибудь подберу.
Я вошел в крошечный зaкут, где покупателям давали прослушивать
пластинки, которые они вознамерились купить, и продавец поставил на
проигрыватель диск, но то была не Сороковая Моцарта, а моцартовская "Прага"
- он, видимо, взял первую попавшуюся ему на полке пластинку Моцарта, отчего
я начал всерьез сердиться, но старался совладать с этим чувством из страха
перед тошнотой и болью, однако я совсем забыл то, чего забывать как раз не
следовало, и теперь мне от этого. было хоть в петлю. Дело в том, что эти
сволотши доктора устроили так, что любая музыка, которая навевает всякие
там чувства, подымала теперь во мне такую же тошноту, что и всякий вид или
поползновение к насилию. А все потому, что в фильмах насилие сопровождалось
музыкой. Особенно запомнился мне тот ужaсни нацисцкий фильм с
заключительной частью бетховенской Пятой. И вот теперь прекрасный Моцарт
превращен в сущий ад. Я выскочил из магазина, за спиной, беснуясь, хохотали
нaд+сaтыje, а продавец кричал: "Эй! Эй! Эй! " Но я не обращал внимания, шел,
как пьяный, по улице и свернул за угол к молочному бару "коровa". Я знал,
что мне нужно.
зaвeдeниje было по-утреннему почти пусто. Внутри вид непривычный -
какие-то красные коровы по всем стенам, а за прилавком вeк тоже какой-то
незнакомый. Но когда я сказал; "Молоко-плюс, двойное", - этот длиннолицый,
гладко выбритый субъект сразу понял, что требуеця. Двойное молоко-плюс я
отнес в одну из маленьких кабинок, по всем стенам окаймлявших зaвeдeниje и
отгороженных от основного зала вроде как занавесками, там я сел на бархатный
стул и принялся прихлебывать. Когда выпил стакан до дна, почувствовал:
действует. На не очень-то аккуратно подметенном полу лежал обрывок
серебряной бумажки от пачки с цыгaркaми, и у меня глaззя к нему как
приклеились. Этот клочок серебра начал расти, расти, расти и стал таким
ярким, таким огненным, что пришлось даже сощурить глaззя. Он перерос собой
не только кабинку, где я<прохлаждался, но и весь бар "коровa", всю улицу,
весь город. Потом он перерос целый мир, бллин, заменил собой всю вселенную,
стал морем, в котором плавало все, причем не только когда-либо сотворенное,
но и существующее в воображении. До моих ушей начали доноситься всякие звуки
и слова, которые я сам же и произносил, вроде: "Дорогие лебляблюбледи,
дохлопендрики вас промдырляюця", и всякий прочий кaл. Потом все это серебро
пошло как бы волнами, появились цвета, каких никто никогда не видывал, и
вроде как в отдалении показалась скульптурная группа, которая придвигалась
все ближе и ближе, вся в освещении вроде как ярчайших прожекторов снизу и
сверху, бллин. Скульптурная группа изображала Вода или гогa и всех его
ангелов и святых, они блестели, как бы отлитые из бронзы, с бородами,
большущими крыльями, которые трепыхались вроде как на ветру, так что вряд ли
они были из камня или бронзы, a глaзз)a у них были живыми и двигались.
Огромные фигуры близились, близились, вот-вот сейчас сомнут меня, раздавят,
и я услышал свой собственный голос: "Ииииииии! " И уже чувствую: нет у меня
больше ничего - ни одежды, ни тела, ни головы, ни имени - ничего; ух,
хорошо, прямо божественно! Тут шум поднялся, будто все рушиця и валиця, а
Бог, ангелы и святые принялись вроде как качать мне головами, словно говоря,
что сейчас не время, но я должен попытаться снова, а потом все заухмылялись,
захихикали и пропали, жаркий всеозаряющий свет стал холодным, и вот я уже
снова сижу как сидел за столом перед пустым стаканом и чуть не плачу оттого,
что единственный выход, похоже, это смерть.
Да, понял я, вот оно, вот что мне надо сделать, но как это сделать, я
не знал, потому что прежде об этом никогда не думал, бллин. В мешочке с
личным имуществом у меня была моя опасная бритвa, но при первой мысли о том,
как я проведу ею по своему телу, вжжжжжик, и хлынет красная-красная кровь,
меня охватила ужасная тошнота. Нужно придумать что-нибудь ненасильственное,
отчего я просто вроде как мирно усну, и не станет вашего скромного
повествователя, не будет он больше никому мешать. Я решил, что, может быть,
стоит сходить в публичную библе за углом да поискать книжку там про
какой-нибудь безболезненный способ расстаться с жизннjу. Я представил себя
мертвым, представил, как все меня будут жалеть - па, ма и этот вониутшкa
Джо, который занял мое мeс+о, а кроме того, доктор Бродский и доктор Браном,
и тот нутряных дел министр и всякие прочие. И хвастливое подлое
правительство тоже. С тем я и выкатился на улицу, на зимнюю стужу, а времени
было уже за полдень, к двум часам уже - это я понял, увидев большие часы на
башне, так что в откииу^шкe я, оказываеця, был дольше, чем мне казалось,
- крепенькое мне дали молоко-плюс! Я прошел по бульвару Марганита, свернул
на Бутбай-авеню, опять за угол и вот наконец библе. То была поганенькая
развалюха, куда я вряд ли заходил хоть раз с тех пор, как мне минуло лет
шесть от роду; она делилась на два зала: один - чтобы брать книги на дом,
другой - чтобы читать их прямо здесь, весь заваленный газетами и журналами
и пропахший старичьем - особой такой воннjу старости и нищеты. кaшки
толклись у стеллажей по всей комнате, сопели, рыгали, разговаривали сами с
собой, печально перелистывали газетные страницы либо сидели за столами,
притворяясь, будто читают журналы, причем некоторые спали, а кое-кто даже
громко храпел. Сперва я вроде как забыл, зачем пришел, а лотом меня как
стукнуло, что ведь пришел-то я поискать какой-нибудь безболезненный способ
сыграть в ящик, и я направился к картотеке. Книг оказалось множество, бллин,
но, по названиям судя, вряд ли хоть одна из них годилась в дело. Одну
медицинскую книжку я все же выписал, но когда я раскрыл ее, оказалось, что
там полно рисунков и фотографий всяких ужaсных ран и болезней, и меня опять
слегка затошнило. Так что я отложил ее и взял огромный том Библии, решив,
что хоть она, может быть, даст мне кое-какое утешение, как бывало в добрые
старые времена в Гостюрьме (не такие уж добрые, да и не старые, но теперь
мне казалось, что тюремная жизнь была когда-то очень давно), взял и поплелся
за стол читать. Однако все, что я там обнаружил, это распри и ругань евреев
с евреями да избиения всех до седьмого колена, и мне снова стало
тошнехонько. Тут уж я чуть не расплакался, а сидевший напротив меня кaшкa
заметил и говорит: - Что случилось, сынок? В чем дело? - Жить не хочу^-
ответил я. - Надоело, все надоело. Жизнь эта у меня уже во где сидит!
Мой сосед по столу сказал: "Тшшшшшшшшш! ", не отрываясь от журнала, где
он, как бeзумни, разглядывал какие-то большие геометрические построения.
Что-то в нем показалось мне знакомым. А тот, другой кaшкa, и говорит:
- Ну-ну, такой молодой! Зачем же, ведь у тебя еще все впереди!
- Ага, - сказал я горестно. - Впереди, как две фальшивых сисски. -
Сосед по столу снова сказал: "Тшшшшшшшш! ", на сей раз обернувшись, и нас
обоих словно током ударило. Я понял, кто это. А он. и говорит, да так
громко: "
- Никогда не забываю очертаний, ей-богу! Любые очертания запоминаю
накрепко. Даже столь мерзкие, как у твоей свинской рожи, гад, ну наконец-то
ты мне попался!
Кристаллография, вот оно что. Та самая книга, которую он тогда нес из
библе. Искусственная челюсть - хрусть-хрусть. Пиджак - хрясь - и в
клочья. Книжки его все врaздрызг, и все по кристаллографии. Ну, думаю, пора
оцюда в темпе сматываться, бллин. Однако этот кaшкa был уже на ногах и
поднял бeзумни критш на весь зал, так что все полудохлые кaшки со своими
газетами и журналами аж встрепенулись.
- Держите его, - кричит, - это тот самый малолетний подонок, который
порвал мне книги по кристал- 1 лографии, редкие книги, таких теперь днем с
огнем не сыщешь! - Экий ведь шум поднял, прямо бeзумни. - Подлый трус,
типичный малолетний преступник! - кричит. - Он здесь, он среди нас, теперь
никуда не денеця! С бандой таких же своих приятелей он избивал меня, пинал
и топтал ногами. Раздел меня и разломал мою вставную челюсть! Они хохотали,
когда я стонал и истекал кровью! Погнали меня домой голого и растерзанного!
