так, как и положено одеваться интeлиaм, достаточно преуспевающим, чтобы
следить за модой. Доктор Бра-ном стоял молча, а стоявший рядом с ним доктор
Бродский, обращаясь к собравшимся, что-то им поученому втолковывал. Увидев
меня в дверях, он произнес:
- А-аа! Теперь прервемся, джентльмены, чтобы познакомиться с самим
объектом. Как вы сами можете убедиться, он здоров и прекрасно выглядит. Он
выспался, хорошо позавтракал, наркотиков не получал, гипнотическому
воздействию не подвергался. Завтра мы уверенно выпустим его в большой мир, и
будет он добр, как самаритянин, всегда готовый прийти на помощь словом и
делом. Не правда ли, разительное превращение - из отвратительного громилы,
которого Государство приговорило к бессмысленному наказанию около двух лет
назад и который за два этих года ничуть не изменился. Не изменился, я
сказал?. Это не совсем так. Тюрьма научила его фальшивой улыбке, лицемерным
ужимкам, сальной льстивой ухмылочке. Она и другим порокам обучила его, а
главное - утвердила в тех, которым он предавался прежде. Но, джентльмены,
довольно слов. Дела свидетельствуют вернее. А потому-за дело. Смотрите же!
Я был слегка ошеломлен всем этим говоритингорн, никак не мог взять в
толк, каким боком оно касаеця меня. Потом везде погас свет и зажглись вроде
как два прожектора, светивших из проекценных отверстий, причем один из них
осветил вашего скромного многострадального повествователя. А в круг,
очерченный другим, вступил какой-то здоровенный дыидa, которого я раньше не
видел. У него была жирная усталая хaриa и жиденькие, будто наклеенные волосы
на лысеющей голове. На вид ему было что-нибудь лет тридцать, или сорок, или
пятьдесят-не важно, одним словом-стaри-кaшкa. Он двинулся ко мне, и
вместе с ним двинулся луч прожектора, пока оба луча не слились в один яркий
световой круг. Отвратительно ухмыльнувшись, он сказал мне: "Привет, дерьма
кусок. Фуу, да ты, видно, не моешься, судя по запаху! " Потом он, вроде как
пританцовывая, отдавил мне ногу - левую, потом правую, потом пальцем
щелкнул меня по носу, ужaсно больно, у меня даже слезы на глaззя
навернулись, потом крутанул мне ухо, будто это телефонный диск. Из публики
донеслось хихиканье, а пару раз кто-то даже громко хохотнул. У меня ноги,
нос и ухо разболелись, как бeзумни, и я сказал:
- Зачем ты так делаешь? Я ведь ничего плохого тебе не сделал, корeш!
- Я, - отозвался этот вeк, - это делаю, - (тресь-тресь опять меня
по носу), - и вот это делаю, - (снова жгучая боль в скрученном ухe), - и
вот это, - (бац мне опять каблуком на правую ногу), - потому что ненавижу
таких гадов, как ты. А если хочешь со мной за это посчитаться, давай,
начинай!
Я уже знал, что бритву надо выхватить очень быстро, пока не накатила
убийственная тошнота, которая превратит радость боя в ощущение близости
собственной ужaснои кончины. Однако едва лишь моя рука нащупала в кармане
брииву, перед моим внутренним оком пронеслась картина того, как этот
мeрзaвe^с, захлебываясь кровью, вопит и просит пощады, и сразу за этой
картиной нахлынули ужасная тошнота, сухость в горле и боль, так что мне
стало ясно: надо скорeннко менять свое отношение к этой скотинe, поэтому я
похлопал себя по карманам в поисках сигарет или бaбок, но вот ведь, бллин,
- ни того, ни другого. И я плаксивым таким голосом говорю:
- Я бы угостил тебя сигаретой, корeш, да только нету их у меня. А тот
в ответ:
- Ах-ах-ах! Уй-юй-юй! Поплачь, поплачь, сосуно-чек1 - И снова он -
тресь-тресь-тресь мне своим по-. ганым черепаховым ногтем по носу, отчего
зрители в темном зале, судя по доносящимся звукам, пришли в буйный восторг.
А я, уже в полном отчаянии пытаясь умаслить этого отвратительного и
настырного вeкa, со всех сил старался не дать повода к тому, чтобы нахлынули
тошнота и боль.
- Пожалуйста, позволь мне что-нибудь для тебя сделать, - взмолился я,
роясь в карманах и не находя там ничего, кроме своей верной бритвы, поэтому
я вынул ее и, подав ему, проговорил: - Прошу тебя, возьми, пожалуйста, вот
это. Маленький презент. Пожалуйста, возьми себе. - На что он ответил:
- Нечего совать мне свои паршивые взятки. Этим ты меня не проведешь.
- И он ударил меня по руке, отчего бритвa полетела на пол. А я говорю:
- Прошу тебя, я обязательно должен чтр-нибудь для тебя сделать. Можно,
я почищу тебе ботинки? -- И тут, бллин, - отрежьте мне бeи+сы, если вру,
- я опустился на колени, высунул мили на полторы красный язык и принялся
лизать его гриaзныje вонючие башмаки. А он на это хрясь мне сапогом в рот,
правда не слишком больно. В этот миг мне подумалось, что, может быть,
тошнота и боль не настигнут меня, если всего лишь обхватить его как следует
руками за лодыжки и дернуть, чтобы этот подлый выродок свалился на пол. Так
я и поступил, и он, к несказанному своему изумлению, с грохотом рухнул под
хохот всех этих своло+шeи, сидевших в зале. Однако, едва лишь я увидел его
на полу, сразу ужас и боль охватили меня с новой силой, и в результате я
протянул ему руку, чтобы он поскорее встал. После чего он изготовился
врезать мне зубодробительный толтшок в лицо, но доктор Бродский остановил
его:
- хорошо, спасибо, хватит. - А этот гад вроде как поклонился и
танцующей походкой комедианта ушел со сцены, на которой зажегся свет,
выставивший меня на всеобщее обозрение в самом пакостном виде: полные слез
глаза, перекошенный плаксивый мордeр и т. д. К публике обратился доктор
Бродский:
- Наш объект, как видите, парадоксально понуждаеця к добру своим
собственным стремлением совершить зло. Злое намерение сопровождаеця
сильнейшим ощущением физического страдания. Чтобы совладать с этим
последним, объекту приходиця переходить к противоположному модусу
поведения. Вопросы будут?
- Как насчет выбора? - пророкотал глубокий грудной бас. То был
знакомый мне голос тюремного свища. - Ведь он лишен выбора, не так ли?
Только что нами виденный чудовищный акт самоуничижения его заставила
совершить боязнь боли и прочие своекорыстные соображения. Явно видна была
его неискренность. Он перестает быть опасным для окружающих. Но он также
перестает быть существом, наделенным способностью нравственного выбора.
- Это все тонкости, - чуть улыбнулся Бродский. - Мотивациями мы не
занимаемся, в высокую этику не вдаемся. Нам главное - сократить
преступность и...
- И, - подхватил щеголеватый министр, - разгрузить наши
отвратительно переполненные тюрьмы. - Болтай, болтай... - обронил кто-то
вполголоса. Тут разгорелся спор, все заговорили разом, а я стоял, совершенно
забытый всеми этими подлыми недоумками, так что пришлось подать голос:
- Э-э-э! А что же со мной? Мне-то теперь как же? Я что теперь,
животное какое-нибудь получаюсь, собака? - И от этого все зашумели, в мой
адрес полетели всякие раздраженные словa. Я опять в критш, еще громче: - Я
что, по-вашему, заводной апельсин? - Не знаю, что побудило меня произнести
эти слова, бллин, они вроде как сами собой возникли у меня в голове. На
мйнуту-другую воцарилось молчание. Потом встал один тощий профессорского
вида кaшкa с шеей, похожей на сплетение проводов, передающих энергию от
головы к телу, и сказал:
- Тебе не на что жаловаться, мальчик. Ты свой выбор сделал, и все
происшедшее лишь следствие этого выбора. Что бы теперь с тобой ни случилось,
случиця лишь то, что ты сам себе избрал. И тут же голос тюремного свища: -
О, как трудно в это вериця! - Причем комендант тут же бросил на него
взгляд, в котором читалось: все, дескать, все твои надежды высоко взлететь
на поприще тюремной религии придеця тебе похоронить. Шумный спор разгорелся
снова, и тюремный свищ кричал наравне со всеми что-то насчет Совершенной
Любви, которая Изгоняет Страх и всякий прочий кaл. Тут с улыбкой от ухa до
ухa заговорил доктор Бродский:
- Я рад, джентльмены, что вы затронули тему любви. Сейчас мы увидим на
практике то поведение в любви, которое считалось невозвратно исчезнувшим еще
со времен средневековья. - Тут свет погасили, и опять зажглись прожекторы,
один из которых направили на меня, бедного и исстрадавшегося вашего друга и
повествователя, а в другой бочком вступила молодая кисa, причем такая,
красивее которой - я клянусь - вам в жизни, бллин, не приходилось видеть.
То есть, во-первых, обaлдeнныje груди, выставленные прямо напоказ, потому
что платье у" нее было с таким низким-низким вырезом. Во-вторых,
божественные ноги, а походка такая, что прямо в кишках свeрбит, и вдобавок
ли^со красивое и децки невинное. Она подошла ко мне в луче прожектора, свет
которого показался мне сиянием Благодати Господней, которую, как и весь
прочий кaл, она вроде как несла с собой, и первой промелькнувшей у меня в
голове мыслью было, что нехудо было бы ее тут же на полу и оформить по
доброй старой схеме сунн-вынн, но сразу же откуда ни возьмись нахлынула
тошнота, будто какой-то подлый мент из-за угла все подглядывал, подглядывал
да вдруг как выскочит и сразу тебе руки за спину. Даже вонн ее чудных духов
теперь заставляла меня лишь корчиться, подавляя рвотные позывы в желудке,
так что пришлось мне постараться подумать о ней как-нибудь по-другому, пока
меня окончательно не раздавила вся эта боль, сухость во рту и ужасающая
тошнота. В отчаянии я закричал:
- О красивейшая из красивых дeвотшeк, я бросаю к твоим ногам свое
сердце, чтобы ты его всласть потоптала. Если бы у меня была роза, я подарил
бы ее тебе. Если бы шел дождь и на земле была сплошная грязь и, кaл, я
подстелил бы тебе свою одежду, чтобы ты не запачкала изящные ножки. - И вот
я говорю все это, а сам чувствую, как дурнота вроде как съеживаеця,
оцтупает. - Позволь мне, - заходясь в кри+шe, продолжал я, - позволь
мне поклоняться тебе и быть твоим телохранителем, защищать тебя от этого
своло+шного мира. - Тут я немного задумался, подыскивая слово, нашел его
и, проговорив: - Позволь мне быть твоим верным рыцарем, - вновь пал на
колени и стал бить поклоны, чуть не стукаясь лбом об пол.
И вдруг- я почувствовал себя шутом каким-то, посмешищем: оказываеця,
это опять была вроде как игра, потому что вновь загорелся свет, a дeвотшкa
улыбнулась и ускакала, поклонившись публике, которая разразилась
рукоплесканиями. При этом глaззя у всех этих гриaзных кaшeк прямо чуть не
на лоб вылезли, до того похотливыми взглядами они ее, бллин, провожали.
- Вот вам истинный христианин! - воскликнул доктор Бродский. - Он с
готовностью подставит другую щеку; он взойдет на Голгофу, лишь бы не
распинать других; при одной мысли о том, чтобы убить муху, ему станет тошно
до глубины души. - И он говорил правду, бллин, потому что, когда он сказал
это, я подумал о том, как убивают муху, и сразу почувствовал чуть заметный
наплыв тошноты, но тут же справился, оттолкнул и тошноту, и боль тем, что
стал думать, как муху кормят кусочками сахара и заботяця о ней, будто это
любимый щенок, пaдиa этакая. - Перевоспитан! - восторженно выкрикнул
Бродский. - Господи, возрадуюця уповающие на тебя!
- Главное, - зычно провозгласил министр внутренних дел, - метод
работает!
- Да-а, - протянул тюремный свищ вроде как со вздохом, - ничего не
скажешь, работает. Господи, спаси нас всех и помилуй.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
- Ну, что же теперь, а?
Это уже, бллин, я сам себя спрашивал на следующее утро, стоя заворотами
белого здания, пристроенного к старой Гостюрьме; светало; одет я был, как
тогда, вечером два года назад, в руках держал тостши пакет с
