лампочки на площадке, и он лишь едва постанывал - оо, оо, оо. Был он не бог
весть каким крепышом, отбивался слабенько; видимо, для того он и шумeл, для
того и хвастался, чтобы возместить свою слабость. Зато я, увидев в красной
полутьме красную кровь, почувствовал в кишкaх прилив знакомого радостного
предвкушения.
- Мне, мне его оставьте, - говорю. - Дайте-ка, братцы, я его поучу.
Еврей поддержал меня:
- Пгавильно, пгавильно, гебята. Вгежь ему, Алекс. - И они все
оцтупили в темноту, предоставив мне свободу действий. Я измолотил его всего
кулаками, обработал ногами (на них у меня были башмаки, хотя и без шнурков),
а потом швырнул его - хрясь-хрясь-хрясь - головой об пол. Еще разок я ему
хорошенько приложил сапогом по тыквe, он всхрапнул, вроде как засыпая, а
Доктор сказал:
- Ладно, по-моему, хватит, урок запомниця. - Он сощурился, пытаясь
разглядеть распростертого на полу избитого вeкa. - Пусть ему сон присниця,
как он отныне будет паинькой.
Мы все устало расползлись по своим полкам. А во сне, бллин, мне
приснилось, будто я сижу в каком-то огромном оркестре, где кроме меня еще
сотни и сотни исполнителей, а дирижер вроде как нечто среднее между Людвигом
ваном и Г. Ф. Генделем - то есть он и глухой, и слепой, и ему вообще на
весь остальной мир плeвaтт. Я сидел в группе духовых, но играл на каком-то
таком розоватом фаготе, который был частью моего тела и рос из середины
живота, причем только это я в него дуну, тут же - ха-ха-ха: щекотно, прямо
не могу, до чего щекотно, и от этого Людвиг ван Г. Ф. весь стал жутко
рaздрaж, как бeзумни. Подошел ко мне вплотную да как закричит мне в ухо, и
я, весь в поту, проснулся. Разбудил меня, конечно же, совсем другой шум -
это заверещал тюремный звонок - ззззынь-ззззынь-ззззынь! Утро, зима,
глaззя слипаюця, будто там сплошной кaл, разлепил их, и сразу безжалостно
резанул врубленный на всю тюрьму электрический свет. Вниз глянул, смотрю,
новенький лежит на полу в кровище, синий, и до сих пор не пришел в себя. Тут
я вспомнил ночные дела и себе под нос ухмыллнулсиa.
Однако спустившись с полки и тронув его босой ногой, я ощутил ею нечто
твердое и холодное, и тогда я подошел к полке Доктора и стал его трясти,
потому что вставал Доктор всегда дико тяжело. Но на сей раз он скоренько
соскочил с полки, так же как и остальные, кроме Уолла, который спал, как
тшушкa.
- Эк-кое невезенье, - сказал Доктор. ^- Видимо, сердце не выдержало.
- Потом добавил, переводя взгляд с одного из нас на другого: - Зря вы его
так. И кто только догадался! - Но Джоджон тут же окры-силсиa:
- Вот еще. Док. Ты ведь и сам дубасил его за милую душу.
Ко мне повернулся Еврей и говорит: - Я так скажу: наш Алекс чегесчуг
гогяч. Тот последний удаг был очень нехогош. Тут уже и я взъелся:
- А кто начал-то, кто начал-то, а? Я немножко, в самом конце добавил,
скажешь, нет? - И пальцем на Джоджона: - Это его, его была идея. - Тут
Уолл всхрапнул громче обычного, и я сказал: - Разбудите же этого вонючего
выродкa. Это же он ему пaстт затыкал, пока Еврей держал у решетки. - А
Доктор в ответ:
- Никто не отрицает, все к нему по чуть-чуть. приложились - чисто
символически, надо ведь учить уму-разуму, - но совершенно очевидно, мой
дорогой мальчик, что это именно ты со свойственной юности горячностью и, я
бы сказал, неумением соразмерить силу, взял да и замочил беднягу. Жаль,
жаль, жаль.
- Предатели! - возмутился я. - Лжецы и предатели! - Вижу, опять,
точь-в-точь как два года назад мои так называемые друзья того и гляди сдадут
меня со всеми потрохaми ментам. Никому, бллин, ну никому на белом свете
нельзя верить! Джоджон пошел разбудил Уолла, и тот сразу же с готовностью
подтвердил, что это я, ваш скромный повествователь, совершил весь этот
рaздрызг и насилие. Когда пришли сперва вертухай, потом начальник охраны, а
потом и сам комендант, все мои как бы товарищи по камере, перекрикивая друг
друга, бросились наперебой рассказывать, что и как я делал, чтобы убивaтт
этого никчемного извращенца, чей окровавленный труп мешком валялся на полу.
Странный был день, бллин. Мертвую плотт утащили, после чего во всей
тюрьме всех заперли по камерам до особого распоряжения; жрa^шку не
выдавали, не разносили даже тшaи. По площадкам ярусов расхаживали вертухай
и надзиратели, то и дело покрикивая; "Молчать! " или "Заткни хлебало! ",
едва только им послышиця, что где-то в какой-то камере раздался шепот.
Потом около одиннадцати утра движение как-то так напряженно стихло, и в
камеру извне начала проникать вроде как вонн страха. А потом мимо нас
торопливо прошли комендант, начальник охраны и какой-то очень важного вида
тшeловeк; при этом они спорили между собой, как бeзумни. Похоже, что они
дошли до самого конца яруса, потом стало слышно, что они возвращаюця, на
этот раз медленнее, и уже выделялся голос коменданта, толстенького, вечно
потного белобры-сенького человечка, который в основном говорил: "Да, сэр! "
и "Ну что же тут поделаешь, сэр? " и все в таком духе. Потом вся компашка
остановилась у нашей камеры, и начальник охраны отпер дверь. Кто среди них
главный, было видно сразу: высоченный такой голубоглазый диaдиa в таком
роскошном костюме, бллин, каких я в жизни не видывал: солидном и в то же
время модном до невозможности. Нас, бедных зеков, он словно в упор не видел,
а говорил поставленным, интеллигентным голосом: "Правительство не может
больше мириться с совершенно устаревшей, ненаучной пенитенциарной системой.
Собирать преступников вместе и смотреть, что получиця! Вместо наказания мы
создаем полигоны для отработки криминальных методик. Кроме того, все тюрьмы
нам скоро понадобяця для политических преступников". Я не очень-то, бллин,
пони, но, опять-таки, он ведь не ко мне и обращался. Потом говорит: "А
обычный преступный элемент, даже самый отпетый (это он меня, бллин, валил в
одну кучу с настоящими прeс+упникaми и предателями к тому же), лучше всего
реформировать на чисто медицинском уровне. Убрать криминальные рефлексы, и
дело с концом. За год полная перековка. Наказание для них ничто, сами
видите. Им это их так называемое наказание даже нравиця. Вот, начинают уже
и здесь убивать друг друга". И он обратил жесткий взгляд голубых глаз на
меня. А я - храбро так - и говорю:
- При полном к вам уважении, сэр, я категорически возражаю. Я не
обычный преступник, к тому же не отпетый. Другие, может, здесь и есть
отпетые, но не я. - При этих моих словах начальник охраны весь стал
лиловый, да как закричит:
- А ну, сволочь, заткни свое пакостное хлебало! Не знаешь, что ли,
перед кем стоишь?
- Да ладно, ладно, - отмахнулся от него важный вeк. Потом обернулся к
коменданту и сказал: - Вот его первым в это дело и запустим. Молод, смел,
порочен. Бродский с ним завтра займеця, а ваше дело сидеть и смотреть, как
работает Бродский. Не волнуйтесь, получиця. Порочный молодой бандюга
измениця так, что вы его не узнаете.
Вот эти-то жесткие слова, бллин, как раз и оказались вроде как началом
моего освобождения.
3
Тем же вечером вечно дерущиеся зверюги надзиратели вежливо и любезно
препроводили меня в самое сердце тюрьмы, священнейшее и заветнейшее место -
кабинет коменданта. Комендант нехотя глянул на меня и сказал:
- Ты, видимо, не знаешь, кто это приходил утром, а, номер 6655321? -
И, не ожидая от меня ответа, продолжал: - Это был ни больше ни меньше как
министр внутренних дел, новый министр; что называеця, новая метла. В общем,
какие-то у них там странные новые идеи в последнее время появились, а я -
что ж... мне приказали, я выполнил, хотя, между нами говоря, не одобряю.
Самым решительным образом не одобряю. Сказано было; око за око. Если кто-то
тебя ударит, ты ведь дашь сдачи, так или нет? Почему же тогда Государство,
которому от вас, бандитов и хулиганов, так жестоко достаеця, не должно с
соотвецтвующей жестокостью расправляться с вами? А они вот говорят: не
должно. У них теперь такая позиция, чтобы плохих в хороших превращать. Что
мне лично кажеця грубейшей несправедли. востью. Так, нет?
Чтобы не показаться невежливым и упрямым, пришлось сказать: "Да, сэр!
", и тут же начальник охраны, стоявший за креслом коменданта, вновь налился
краской, и в крхш: - Заткни поганое хайло, сволочь! - Ладно, ладно, -
устало поморщился комендант. - Тебя, номер 6655321, приказано исправить.
Завтра пойдешь к этому Бродскому. Якобы через две-три недели тебя можно
будет снять с госдовольствия. Через две-три недели выйдешь за ворота, и
ступай на все четыре стороны уже без всякого номера на груди. Думаю, - тут
он слегка как бы хрюкнул, - такая перспектива тебя радует?
Я ничего не сказал, и снова рявкнул начальник охраны:
" - Отвечай, грязная свинья, когда комендант тебя спрашивает!
- Да-да, конечно, сэр, - ответил я. - Большое спасибо, сэр. Я все
время старался исправиться, правда, сэр. Я^благодарен всем, кто заметил это.
- Ох, не за что, - со вздохом качнул головой комендант. - Это не
награда. Далеко не награда. Вот, подпиши бумагу. Здесь говориця, что ты
просишь, чтобы остаток срока тебе заменили на то, что тут обозначаеця как
- странное, однако, название! - исправительное лечение. Подпишешь?
- Конечно, обязательно подпишу, сэр, - сказал я. - И большое вам
спасибо. - Сразу же мне выдали чернильный карандаш, и я подписал свою
фамилию, сделав еще в конце красивый росчерк. Комендант откинулся в кресле.
- ха-арошо. Ну, собственно, вот и все, наверное. Опять ожил начальник
охраны. - С ним хочет поговорить тюремный священник, сэр.
Меня вывели вон и повели по коридорам к боковой часовне, причем на этот
раз один из вертухаев все время норовил тохшокнух меня то по затылку, то по
спине, однако делал это неуверенно, а может, просто ленился. В общем, прошли
через зал часовни, поднялись к контeрe свища, впихнули меня внутрь. Свищ
сидел за столом, распространяя вокруг себя сильную мужскую вонн крепких
цыгaрок и хорошего виски. Посидел-посидел и говорит;
- Ну, номер 6655321, садись, - И вертухаям: - Подождите в коридоре,
ладно? - Они вышли. Тогда он очень серьезно и доверительно заговорил со
мной: - Слушай, я хочу, чтобы ты понял одно, малыш: от меня это не исходит
никоим образом. Если бы мой протест имел смысл, я бы протестовал, но
протестовать смысла нет. Тут дело не только в том, что это бы мне испортило
карьеру, но и в том, что мой слабый голос ничего не значит по сравнению с
громовым рыком из неких высших политических сфер. Я достаточно ясно
выражаюсь? - Мне было как раз ничего не ясно, но я кивнул, дескать, да, да.
- Затрагиваюця очень трудные этические проблемы, - продолжал он. - Тебя,
номер 6655321, собирак")гся превратить в хорошего мальчика. Больше никогда у
тебя не возникнет желания совершить акт насилия или нарушить каким бы то ни
было образом порядок в Государстве. Я надеюсь, ты понял, о чем речь. Я
надеюсь, ты идешь на это, абсолютно ясно все сознавая. Я отвечаю:
- Ну, ведь приятно же быть хорошим, сэр. - А сам внутри
смеюсь-потешаюсь, бллин. А он говорит:
- Может быть, и вовсе не так уж приятно быть хорошим, малыш 6655321.
Может быть, просто ужасно быть хорошим. И, говоря это тебе, я понимаю, каким
это звучит противоречием. Я знаю, у меня от этого будет много бессонных
ночей. Что нужно Господу? Нужно ли ему добро или выбор добра? Быть может,
человек, выбравший зло, в чем-то лучше человека доброго, но доброго не по
своему выбору? Это глубокие и трудные вопросы, малыш 6655321. Но тебе я хочу
