тону еще толику смирения. - Вы доказали мне, что всякий там дрaцинг,
толтшокинг, убийства и тому подобное - вещи нехорошие, очень и очень
нехорошие. Я усвоил этот урок, сэр. Я вижу сейчас то, чего никогда не видел
прежде. Я излечился, слава Богу. - И с этими словами я как бы молитвенно
воздел глaззя к потолку. Однако оба моих мучителя печально покачали
головами, а доктор Бродский сказал:
- Пока вы еще не излечены. Многое еще предстоит сделать. Только тогда,
когда ваше тело начнет реагировать мгновенно и действенно на всякое насилие
как на змею, причем без какой бы то ни было нашей поддержки, без
медикаментозной стимуляции, только тогдгг... А я говорю:
- Но, сэр, господа, у меня ведь и соображение какое-то имееця!
Насилие- это зло, потому что оно против общества, потому что каждый вeк на
земле имеет право на жизнн, право на счастье, на то, чтобы его не били, и
не издевались, и не сажали на нож. Я многому научился, ну правда же,
ей-богу! - Но доктор Бродский долго от души над этим смеялся, показывая
белые зуббя, а потом говорит: "Ересь эпохи разума" или что-то в этом духе,
столь же мудреное.
- Я понимаю, - продолжил он, - что такое добро, и одобряю его, но
делаю при этом зло. Нет-нет, мой мальчик, это уж ты предоставь нам. Но ты не
унывай. Скоро все кончиця. Теперь уже меньше чем через две недели ты будешь
свободным человеком. - И он потрепал меня по плечу.
Меньше чем через две недели. О други мои, о братие, это же целая
вечность! Это все равно что время от начала мира до его конца. По сравнению
с этими двумя неделями оцидеть в Гостюрьме четырнадцать лет от звонка до
звонка было бы сущей чепухой. И каждый день одной то же. Впрочем, через три
или четыре дня после того разговора с Бродским и Браномом, когда вошла кисa
со шприцем, я сказал:
- Вот уж на fиг, - и толтшокнул ее по руке, так что шприц -
дзынь-блям - упал на пол. Это я сделал специально, чтобы поглядеть, что они
предпримут. А предприняли они то, что ко мне явились четверо или пятеро
здоровенных aмбaлов в белых халатах, они свалили меня на кровать и, смеясь
мне в лицо, надавали затрещин, а кисa-медсестричка со словами "Вы гадкий,
злой хулиган, поняли? " вонзила мне в руку другой шприц и нарочно, чтобы
сделать мне больно, изо всех сил нажала на поршень, вгоняя мне под кожу
раствор. И опять, обессиленного, меня ввезли на каталке в этот их адский
кинозал.
Каждый день, бллин, показывали примерно одно и то же, сплошные пинки,
толтшоки и кровь, кровь красными ручьями, стекающая с fиц и тeл,
забрызгивая объектив камеры. Все те же ухмыляющиеся или хохочущие
мaллтшики, одетые по последней принятой у нaд^ цaтых моде, хихикающие
японские мастера заплечных дел либо нацисцкие штурмовики или зондеркоманды.
И с каждым днем жесточайшая жажда, желание уме^ реть от нее и от боли -
головной, зубной, всевозмож^ ной - становилось все сильней и сильней. Пока
однаж^ ды утром я не попытался победить мучителей тем, что - трах, трах,
трах - стал колотиться головой о стену, чтобы упасть^ без сознания, но
результатом была лишь дурнота оттого, что это тоже было насилием, очень
похожим на насилие из фильмов; я обессилел, дал сделать себе укол, и меня
снова, как и прежде, отвезли в зал.
А потом наступило утро, когда, проснувшись и поедая на завтрак яйца,
поджаренную булку с джемом и горячий чай с молоком, я подумал: "Должно быть,
уже немного осталось. Уж теперь-то срок, наверное, совсем близок. Я уже
настрадался так, что больше страдать просто не способен". Я ждал и ждал,
бллин, когда придет та кисa со шприцем, но она так и не пришла. Вместо нее
явился санитар в белом и сказал:
- Сегодня, старина, тебе разрешаеця идти самому.
-- Идти? - спросил я. - Куда?
- Да все туда же, - ответил он. - Ну да, не надо смотреть так
удивленно. Пойдешь сам смотреть фильмы, в моем сопровождении, конечно. Тебя
больше не будут возить в каталке.
- Но, - продолжал недоумевать я, - как же насчет утреннего укола? -
Потому что я действительно удивился, бллин, ведь они так неукоснительно
всегда следили за тем, чтобы пичкать меня этой вакциной Людовика, как они ее
называли. - Неужто мне больше не будут всаживать в бедную мою исколотую
руку эту проклятую тошнотную жидкость?
- С этим покончено, - усмехнулся санитар. - Отныне и присно и во
веки веков. Аминь. Будешь теперь обходиться без уколов, парень. Сам будешь
пешком ходить в камеру ужасов. Но привязыватб и насильно заставлять смотреть
тебя все равно будут. Пошли, пошли, тигренок.
Пришлось мне надеть халат и туfли и топaх по коридору в этот их
кинематограф.
На сей раз, бллин, не только тошнота одолевала меня, но и удивление.
Опять понеслись все те же драки, насилие, раздробленные черепа, опять
растерзанные кисы сочились кровью, умоляя о пощаде - что называеця,
жестокость и грязь в частной жизни. Все те же Концлагеря, евреи и серые
улицы завоеванных городов, полные танков и солдат в форме, люди, падающие
под убийственным автоматным огнем, - так сказать, общественная сторона того
же самого. Теперь я не мог списать свое чувство дурноты и жажды, чувство
вы-жженности изнутри ни на что, кроме фильмов, которые меня вынуждали
смотреть (веки вздернуты, ру^и-ноги привязаны к захватам кресла, но никаких
проводов, ничего уже не прицеплено ни к голове, ни к телу). Так что же, как
не фильмы, которые я смотрю, производит на меня это действие? Правда, не
исключено, конечно же, и такое, бллин, что эта жидкость Людовика, действуя
на манер прививки, циркулирует у меня в крови и отныне всегда, во веки веков
будет-заставлять меня заболевать каждый раз, когда я вижу насилие и
жестокость. От такой мысли я разинул рот и зарыдал - УУУУУ-хууу-хуууу, -
отчего слезы вроде как застлали вид на то, чем мне полагалось во что бы то
ни стало любоваться, застлали его благостными каплями бегучего серебра. Но
эти сволотши в белом проворно подоспели с" платками и принялись вытирать
мне слезы, приговаривая: "Ну, ну, разнюнился, вакса-плакса! " И снова все
чисто у меня перед глазами - немцы подталкивают причитающих и плачущих
евреев - вeков, жeнстшин, мaлхшиков и дeвотшeк - в камеры, где им всем
конец от ядовитого газа. "Уууу-хууу-хууууу! " - снова, не удержавшись,
завыл я, и снова ко мне подскочили вытереть слезы, проворно, чтобы я не
упустил ни одной детали из того, что мне показывали. То был ужасный и
отвратительный день, о други мои и братие.
Вечером после обеда, состоявшего из тушеной баранины, фруктового пирога
и мороженого, я лежал в своей палате оди ноки и про себя думал: "Будь оно
все проклято, последний шанс-это только выбраться оцюда немедленно".
Впрочем, оружия нет как нет. Держать при себе бритву мне не разрешалось,
каждый день меня брил толстый лысый вeк, который приходил ко мне перед
завтраком, но при этом каждый раз присуцтвовали два выродка в белых
халатах, чтобы я не выкидывал фокусов и был послушным и сговорчивым
мaлхшиком. Ногти на руках мне коротко подстригали и заравнивали пилкой,
чтобы я не мог царапаться. Но быстрота реакции у меня еще осталась, хотя
меня и измотали, ослабили, бллин, до состояния бледной тени того, каким я
был когда-то на свободе. И вот слезаю я с кровати, подхожу к запертой двери
и начинаю дубaситтee кулаками, одновременно подняв критш: "Помогите, ну
помогите же, мне плохо) Пожалуйста! Ну я умру так! Помогите! " Прямо горло
надсадил, пока докричался. Потом слышу: шаги по коридору и вроде как
недовольное ворчание; я узнал голос санитара, который приносил мне жрaтшку
и провожал к моему ежедневному мучению. Он бормотал:
- Что такое? В чем дело? Что ты там такое задумал?
- О, я умираю, - простонал я. - Ужасная боль в боку. Аппендицит, не
иначе. Ооооооо!
- Сам ты хуже всякого аппендицита, - проворчал санитар, и тут - о
радость! - слышу звяканье ключей. - Если это очередная шутка, приятель, я
приведу людей, и мы будем лупцевать тебя весь вечер. - Он отпер замок, и
надо мной пронеслось сладостное дуновение предчувствия свободы. Он распахнул
дверь, а я стоял за ее открывшейся створкой и при свете коридорной лампочки
видел, как он остановился и озадаченно озираеця. Тогда я замахнулся двумя
руками сразу, чтобы свалить его сокрушительным ударом по шее, но тут,
клянусь, едва я вроде как представил себе: вот он лежит на полу, стонет или
вообще вырубилсиa, и только это у меня приятно защекотало в животе, как
сразу же волной подкатила к горлу тошнота и ужасный страх, словно я вот-вот
умру. Еле доковыляв, я рухнул на койку - блах, блах, блах, - а санитар,
который был не в белом, а в обыкновенном домашнем халате, понял, что было у
меня на уме, и говорит:
- Что ж, и этот урок на пользу, не правда ли? Век живи, век учись, как
говориця. А ну, дружочек, вставай, вставай с кровати и ударь меня. Ну да,
ударь, конечно, я серьезно. Врежь мне хорошенько в челюсть. Позарез надо,
ну, ей-богу же! - Но я только и мог, что лежать и хныкать -
УУУУУ-^УУУ-хУУУУУ! - Подонок, - процедил санитар. - Дерьмо. - Он взял
меня за шиворот пижамной куртки и приподнял, причем я обвис в его руке,
безвольно и расслабленно; и тут он размахнулся и правой рукой влепил мне
полновесный тол+шок в лицо. - Это, - пояснил он, - за то, что поднял
меня с постели, пакость ты мелкая. - После этого он вытер руки одна о
другую - шись-шись - и вышел вон. клутш-клуfш - щелкнул замок.
Скорей заснуть - скорей, чтобы отделаться от недостойного и гадостного
чувства, будто получить удар лучше, чем ударить самому. Если бы санитар не
ушел, я бы еще, чего доброго, подставил другую щеку! 7
Я не поверил с в этом поганом т< еще столько же. С в две недели, и на
Я не поверил своим ушaм. Казалось, меня держат. в этом поганом мeстe
целую вечность и будут держать " еще столько же. Однако вечность целиком
уместилась в две недели, и наконец мне сказали, что эти две недели
кончаюця: "Завтра, дружок, на выход", - да еще большим пальцем этак,
словно показывая, где этот самый выход располагаеця. А потом и санитар,
который толтшокнул меня, но продолжал носить мне на подносе жрaтшку и
провожать на ежедневную пытку, подтвердил:
- Последний тяжелый день тебе остался. Вроде как выпускной экзамен, -
и гаденько при этом гаиЬту-лиaлсиa.
В то утро я ожидал, что меня, как обычно, в пижаме и тапочках поведут в
этот их кинозал. Но нет. В то утро мне вернули мою рубашку, нижнее бeллjо,
боевой костюм и говнодaвы, причем все вычищенное, выстиранное и наглаженное.
Мне отдали даже опасную бритву, которой я вовсю пользовался во дни веселых
выступлений. Так что, одеваясь, я только озадаченно хмурился, но нeдоносок в
белом лишь ухмылялся, ничего не объясняя, бллин.
Меня вполне вежливо проводили туда же, куда всегда, но там кое-что
изменилось. Киноэкран задернули занавесом, а под отверстиями для проекторов
никаких матовых стекол уже не было - их, видимо, подняли или раздвинули в
стороны, как дверцы шкафа. Там, где когда-то были только звуки -
кaшл-кaши-кaши - и неясные тени, теперь открыто восседала публика, и в
этой публике кое-какие лицa были мне знакомы. Присуцтвовал комендант
Гостюрьмы, присуцтвовал капеллан - священник, или свищ, как мы его между
собой называли, присуцтвовал начальник охраны и присуцтвовал тот самый
важный и шикарно одетый вeк, который оказался министром то ли внутренних, то
ли нутряных дел. Остальных я не знал. Там же были и доктор Бродский с
доктором Браномом, правда, уже не в белых халатах; теперь они были одеты
