немногочисленными пожитками и весьма скромной суммой денег, которыми на
первое время милостиво снабдило меня тюремное начальство, будь оно неладно.
Остаток предыдущего дня утомил меня несказанно: пришлось давать
бесконечные интервью перед телекамерами и вспышками фоторепортеров - блесь,
блесь, блесь - вновь и вновь я должен был показывать, как меня корчит от
одного упоминания о мaхaловкe, нести постыдную тшуш и кaл. Потом я рухнул
в постель и чуть ли не в тот же миг, как мне показалось, меня разбудили и
сказали, чтобы я выметался, чтобы шел домой, - они, дескать, не хотят
больше видеть вашего скромного повествователя, бллин. Ну и вот, стою тут ни
свет ни заря, перебираю в левом кармане дeнг, позвякиваю ими и недоуменно
соображаю: - Ну, что же теперь, а? Первым делом я решил пойти куда-нибудь
позавтракать - все же с утра маковой росинки во рту не держал, так меня
старались поскорей выпихнуть на свободу. Всего чашку тшaя и выпил.
Гостюрьма располагалась в довольно-таки непотребной части города, однако
маленьких рабочих столовок кругом было полно, и вскоре я набрел на одну из
них, бллин. Там было мерзко, стояла вонн. c потолка свисала единственная
лампочка, засиженная мухами до того, что едва светилась; рабочие по дороге
на утреннюю смену рубaли здесь жуткого вида сосиски, с чавканьем запивая их
тшajeм и заглатывая один за другим куски хлеба - хрумп-хрумп-хрумп, - а
когда хлеб на столе кончался, требовали еще. Девица, которая их обслуживала,
была страшненькая, но с большими грудиaми, и некоторые из посетителей то и
дело пытались ее с хохотом облапить, она в ответ хихикала, и от одного вида
всего этого меня тянуло блeвaнутт. Однако я очень вежливо, джентльменским
голосом заказал поджаренного хлеба с джемом и тшajeм, уселся в темном углу
и стал есть и пить.
Пока я питался, в заведение вошел продавец газет, маленький карлик,
весь рaскхристaнныи, грязный, преступного вида парень в толстых очках со
стальными дужками, одетый в какое-то тряпье цвета заплесневелого
смородинового пудинга. Я купил газету, решив для возвращения в колею
нормальной жизни сперва узнать, что происходит в мире. Оказавшаяся у меня в
руках газета, по всей вероятности, была правительственной, потому что
единственное, чему посвящалась вся первая страница, это чтобы каждый
непременно приложил все силы для переизбрания правительства на новый срок во
время всеобщих выборов, до которых вроде бы оставалось недели две или три.
хвастливо расписывалось, как много правительство сделало за последний год,
насколько возрос экспорт, какие великие у него успехи на международной
арене, как улучшилась социальная защищенность и всякий прочий кaт. Но больше
всего правительство кичилось тем, как ему за последние полгода удалось якобы
сделать улицы безопаснее для всех законопослушных жителей, кому приходиця
ходить по ним вечерами, а достигнуто это было увеличением жалованья
полицейским и более строгим отношением полиции к хулиганствующим юнцам,
извращенцам и грабителям, и так далее, и тому подобный кaл. Это уже
некоторым образом заинтересовало вашего скромного повествователя. А на
второй странице оказалась мутная фотография, с которой смотрел на меня некто
очень и очень знакомый; на поверку оказалось, что это я сам и есть. Смотрел
я с нее мрачно и вроде как испуганно, но это единственно из-за вспышек,
которыми мне - блесь-блесь-блесь - то и дело слепили глаза. Подпись
гласила, что это первый выпускник нового Государственного Института
Исправления Преступных Элементов, излеченный от криминальных инстинктов
всего за две недели и ставший теперь законобоязненным добрым гражданином, и
дальше все такой же кaт. Чуть дальше здесь же обнаружилась очень хвастливая
статья о методе ЛюДовика, о том, какое мудрое у нас правительство и опять
всякий кaл. Снова фотография; похоже, и этого человека я знаю: конечно,
министр внутренних дел. Он беспардоннейшим образом хвастался, что предвидит
наступление эры полной победы над преступностью, когда не надо будет
опасаться подлых нападений несовершеннолетних хулиганов, извращенцов,
грабителей, и снова кaл в том же духе. Зарычав от ярости, я швырнул газету
на пол, и она накрыла лужицы расплесканного тшaя, крошки и отвратительные
плевки поганых животных, которые посещали эту столовку. - Ну, что же
теперь, а? А что теперь? Видимо, домой, бллин, пора преподнести сюрприз
папапе с мамой: сын, дескать, вернулся, снова он в лоне семьи. Потом я лягу
на кровать в своем зaкуткe и, слушая прекрасную музыку, подумаю о том, что
теперь делать со своей жизннjу. сa день до того представитель комиссии по
социальной интеграции выдал мне длинный перечень мeст, куда я мог обратиться
в поисках работы, он даже звонил обо мне разным людям, однако у меня, бллин,
не было ни малейшего желания прямо сразу начинать вкaлывaтт. Сперва следует
тшу+ок отдохнуть, да-да, и спокойно подумать, лежа в кровати под звуки
прекрасной музыки.
Так что вперед, автобусом до центра, потом другим автобусом до
Кингсли-авеню, а оттуда до нашего квартала рукой подать. Думаю, вы поверите,
что сердце у меня от волнения так и стучало - тук-тук, тук-тук, тук-тук! На
улицах было пустынно (раннее зимнее утро), и когда я вошел в вестибюль
нашего дома, там не было никого, кроме нaгих тшeловeков и жeнстшин по
стенам, занятых трудовыми подвигами. Что удивило ^деня, так это чистота -
все убрано, подкрашено, не было даже обведенных овалами всяких слов,
накарябанных рядом с ро+aми славных тружеников; не было подрисованных к их
фигурам непристойных частей тела - куда только подевались все похабствующие
мaллтшики с фломастерами. Еще меня удивило, что лифт работал. Едва я нажал
кнопку, он загудел и съехал вниз, причем, зайдя в него, я снова удивился, до
чего там внутри было чисто.
Я поднялся на десятый этаж, поглядел на ничуть не изменившуюся дверь
под номером 10-8, и у меня даже руки задрожали, когда я вынул из кармана
маленький ключик, чтобы отпереть ее. Однако я решительно сунул ключ в
скважину, повернул, отворил дверь и вошел, встреченный взглядами трех пар
удивленных, почти испуганных глaззjeв, две из которых принадлежали па и ма,
но был с ними и еще один вeк, которого я прежде никогда не видел, -
большой, толстый мужик в рубашке и штанах с подтяжками; расположившись как
дома, он прихлебывал тшaи с молоком и хрусть-хрусть хрустел поджаренным
хлебом с яичницей. Этот незнакомец заговорил первым:
- Ты кто такой, приятель? Откуда у тебя ключ взялся? Вон оцюда, пока
я тебе мордeр не искровянил. Выйди и постучись. И говори, что нужно, да
побыстрее!
Мама и папа остолбенело застыли - значит, газету еще не прочли, и тут
я вспомнил, что газету ведь доставляют уже после того, как папа уйдет на
работу. Но тут голос подала мать:
- Ой! Убежал, удрал! Что же нам делать? Скорее надо звонить в полицию,
ой-ей-ей! Ах ты паршивец, гадкий мальчишка, снова ты нас позоришь! - И,
провалиться мне на этом самом месте, она как взвоет: - УУУУУ-^УУ-^УУУУУУ"
- Но я принялся объяснять, дескать, хотите, можете позвонить в Гостюрьму,
проверить, а этот незнакомец сидел и хмурился, глядя на меня так, будто
вот-вот двинет меня по мордeр волосатым своим мясистым кулачищем. А я
говорю;
- Может быть, сперва ты ответишь, a корeш? С каких пор ты здесь
появился и за каким fигорн? Мне не нравиця тон, которым ты говорил со мной.
Смотри у меня! Ну, что скажешь?
Незнакомцу было лет тридцать или сорок - отвратная рабоче-крестьянская
рожa, причем сидит, рот разинул и смотрит на меня, не говоря ни слова. Тут
заговорил отец:
- Ты нас немножко врасплох застал, сын. Надо было известить заранее.
Мы думали, тебе еще пять или шесть лет сидеть. Но ты не думай, - закончил
он уже совсем печально, - что мы не рады видеть тебя на свободе.
- А это еще кто такой? - спросил я. - Почему он не отвечает? В чем
дело-то, вaстшe?
- Это Джо, - сказала мать. - Квартирант. Мы ему комнату сдаем,
понимаешь? - И вновь запричитала: - О Боже, Боже мой! - Слушай сюда, -
сказал этот Джо. - Я про тебя все знаю, парень. Знаю, что ты творил, и
знаю, сколько принес горя, как поломал жизнь своим бедным родителям.
Вернулся, значит? Будешь опять им кровь портить? Так знай, что это - только
через мой труп, потому что они для меня как родные, а я им скорее сын, чем
просто жилец.
Раньше я бы на это расхохотался, однако теперь поднявшийся во мне
рaздрaж вызвал волну тошноты, тем более что этот вeк на вид был примерно
того же возраста, что и мать с отцом, - и. он еще смеет, глядите-ка, этак
по-сыновнему пребнимать ее за плечи, мол, защищает, бллин!
- А, вот, значит, как1 - проговорил я, чувствуя, что сам вот-вот
расплачусь. - Ладно, даю тебе пять минут, и чтобы ты сам, твое шмохjо и
весь прочий кaл из моей комнаты выметались! - С тем я прямиком шагнул к
двери своей комнаты, пока этот увaлeнн не успел остановить меня. Открыл
дверь, и у меня сердце прямо чуть на пол не вывалилось, потому что это была
уже совсем не моя комната. Вместо развешанных по стенам флагов он всюду
поналеплял фотографии боксеров - и поодиночке, и даже целыми командами, где
- они стоят и сидят с нагло скрещенными на груди руками, а перед ними
серебряный щит с гербом. Потом вижу - еще кое-чего не хватает. Ни
проигрывателя, ни стеллажа для дисков, а еще исчезла коробка, где я хранил
свои сокровища - бутылки с выпивкой и дуррjу и два сверкающих чистотой
шприца. - Ах ты гад вони-литши, ну ты и поработал! - вскричал я. - Куда
ты дел мои личные вещи, сволотш поганая? - Это я обращался к Джо, но
ответил мне отец:
- Все твои вещи, сын, забрала полиция. Теперь такой закон насчет
компенсации жертвам.
Очень трудно было бороться с подступающей дурнотой, голова болела
кошмарно, во рту пересохло, я схватил со стола бутылку с молоком и
присосался, на что Джо неодобрительно заметил: - Свинские у тебя манеры,
знаешь ли. А я говорю:
- Но она же умерла. Какая, еще ей компенсация? - Остались ее кошки,
сын, - грустно проговорил отец. - Чтобы за ними было кому присматривать,
пока не оглашено завещание, пришлось нанимать специального человека. В
общем, полиция распродала твои вещи - одежду и все прочее, чтобы оплатить
уход за кошками. Таков закон, сын. Ты, правда, никогда особым уважением к
законам не отличался. Я так и сел, а тут еще этот Джо вякает: - Разрешение
надо спрашивать, прежде чем сесть, свинья невоспитанная! Ну, я ему сразу в
ответ;
- Заткни свое жирное хиeбaло, боров! - А сам уже еле жив. Решив хоть
немного улучшить свое состояние, я после этого стал говорить рассудительно и
даже с улыбкой: - Слушай, это все-таки моя комната, разве нет? Это мой дом.
Может, вы что-нибудь скажете, па, ма? - Однако они только хмуро на меня
поглядывали, у мамы дрожали плечи, ее мокрое от слез лицо морщилось, а отец
сказал:
- Это надо как следует обдумать, сын. Мы не можем просто так взять и
выкинуть Джо на улицу, верно ведь? Я в смысле, что у Джо здесь работа,
контракт на два года, и мы с ним договор заключили, верно, Джо? & смысле, мы
думали, тебе еще долго сидеть в тюрьме, а комната пропадает. - Он явно
стыдился собственных слов, это бросалось в глаза. Поэтому я улыбнулся,
чуть-чуть вроде как кивнул и говорю:
- Все понял. Привыкли жить в мире, да еще и с прикормкой. Такие,
значит, дела. А родной сын вам вроде как ненужная помеха. - И тут, хоть
ешьте меня, хоть режьте мне бeицы, но поверьте, бллин: от жалости к себе я
