читала книжку, напечатанную очень нечетко, хотя по черточкам перед
некоторыми строчками можно было понять, что это рассказ или роман, причем,
судя по ее охам и вздохам,. речь там шла не иначе как про добрый старый
сунн-вынн. Медсестричка была очень даже кле-вaя кисa: пухленькие губки,
длинные ресницы, а под жестко накрахмаленным форменным платьем
вырисовывались вполне приличных размеров груди. Я и говорю ей:
- Ну, я торчу, малышка! А что, заваливайся рядом, покувыркаемся!
Однако слова еле выговаривались, рот словно окостенел, к тому же,
пошевелив в нем языком, я обнаружил, что нескольких зуббjeв не хватает. А
медсестра как вскочит, книгу уронила на пол и говорит: - Ой, пациент пришел
в сознание! Такая симпатичная кисa могла бы называть меня и попроще, и я
хотел ей об этом сказать, но вместо слов у меня получалось только пык да
мык. Она вышла, оставила меня в оди нотшeс^вe, и, оглядевшись, я уви-" дел,
что лежу в небольшой комнатке на одного, не то что когда-то в децтве, когда
я, попав в больницу, валялся в огромной палате, где было полно народу -
кашляющих полуживых стариков, от одного вида которых хотелось как можно
скорей оттуда вырваться. Тогда у меня, бллин, была, кажеця, вроде как
дифтерия. 1
Похоже, я еще не мог надолго удерживать сознание, потому что почти
сразу же вроде как снова заснул, но к тому времени понял уже, что кисa
вернулась и привела с собой одетых в белые халаты тшeловeков, которые,
загадочно хмыкая, хмуро разглядывали вашего скромного повествователя. И
удивительное дело, с ними был старый свищ из Гостюрьмы, который, дыша на
меня застарелым алкогольным перегаром, сперва причитал: "О сын мой, сын
мой", а потом сказал: "Я, - говорит, - оттуда ушел уже. Не смог, никак не
смог я примириться с тем, что эти мерзавцы творят, а ведь они и с другими
преступниками то же самое делали. Так что я ушел оттуда и рассказываю теперь
обо всем этом в своих проповедях, о сын мой во христе".
Позже я снова проснулся, и кто бы вы думали стоял теперь возле моей
кровати? Да все та же троица, те, из чьей квартиры я выпрыгнул, - Д. Б.
Да-Сильва, Не-разберипоймешь Рубинштейн и 3. Долин.
- Друг, - обратился ко мне один из них (я не заметил и не расслышал
толком, кто именно), - Друг, юный друг наш, ты зажег в народе огонь
возмущения. Лишил этих ужасных злодеев последнего шанса на переизбрание. С
ними покончено раз и навсегда. Ты сослужил хорошую службу Свободе.
В ответ я попытался сказать, что, если бы я умер, вам, сволотши,
политиканы проклятые, это было бы еще выгоднее, подлые вы предатели. Но
получалось у меня только пык да мык. Затем один из этой троицы вытащил пачку
газетных вырезок, и я увидел себя окровавленного на носилках и даже вроде
как вспомнил вспышки света, когда фотографы это снимали. Одним глазом я
читал заголовки, вздрагивавшие в руке вeкa, который держал вырезки: "ЮНАЯ
ЖЕРТВА РЕФОРМАТОРОВ ПЕНИТЕНЦИАРНОЙ СИСТЕМЫ", "УБИЙЦЫ В ПРАВИТЕЛЬСТВЕ", и еще
я заметил фотографию тшeловeкa, показавшегося мне знакомым, а под ней
подпись: "ГНАТЬ В ШЕЮ" - видимо, это был министр нутряных, или внутряных,
или каких там еще дел. Но тут медсестричка сказала: - Его нельзя волновать.
Вам нельзя делать ничего такого, что могло бы его расстроить. Пойдемте, я
вас выведу.
- В шею, в шею, в шею, - попытался я крикнуть им вслед, но получилось
опять только пык да мык. Тем не менее троица политиков удалилась. И я
удалился тоже, только не туда, куда они, а во тьму, освещаемую лишь
обрывочными видениями, которые непонятно даже, можно ли называть снами,
бллин. Типа, например, такого, в котором из моего тела вроде как выливают
нечто наподобие грязной воды и заливают туда снова чистую. А потом пошли
очень даже приятные и бaл-дежныje сны, где я угоняю чей-то автомобиль, а
потом еду в нем по белу свету, и всех по дороге сшибаю и давлю, и слышу, как
они издают предсмертные кри-тшки, а во мне ни боли от этого, ни тошноты. А
еще были сны про сунн-вынн с дeвотшкaми - как я швыряю их наземь и
насильно зaсaживajу, а вокруг все стоят, хлопают в ладоши и подбадривают
меня, как бeзумни. А потом я снова проснулся, и как раз па и ма пришли
навестить их больного сына, причем ма прямо ревет белугой. Говорить я к
этому времени стал уже лучше, так что смог сказать им:
- Ну-ну-ну-ну, что за дела? Вы почему решили, что я хочу вас видeтт?
А папа и говорит, этак пристыженно: - Мы про тебя в газетах прочли,
сын. Там сказано, что с тобой обошлись очень несправедливо. Что
правительство довело тебя до самоубийства. В этом ведь и наша вина есть - в
какой-то мере. Я только хочу сказать, сын, что наш дом - это твой дом. -
Тем временем мама все выла и уу-хуу-хуухала, и вид у нее был прямо оторви да
выбрось. Я и говорю:
- А как же насчет вашего нового сына Джо? Ведь он такой правильный,
умненький-благоразумненький, небось жалко расставаться-то? А ма отвечает:
- Ой, Алекс, Алекс, ой-ей-ей-ей) - Так что папе пришлось пояснить:
- Такая, понимаешь ли, скверная с ним произошла штука. Он повздорил с
полицейскими, и они его отделали.
- Да ну? - отозвался я. - Правда? Такой прямо добропорядочный
тшeловeк, подумать только! Это вы меня будд здоров как озадачили. - Да он
стоял себе, никому зла не делал, - сказал папа. - А полицейский велел ему
проходить и не задерживаться. Он, понимаешь ли, на углу стоял, ждал свою
девушку. Они его прогонять стали, а он сказал, что имеет право стоять, где
хочет, и тогда они на него набросились и отделали его почем зря.
- Ужас, - сказал я. - Просто ужас. И где же теперь этот бедняга?
- Ууу-хуу-хуу, - взвыла мать. - Доо-моой-хуу-хуу-еехал.
- Да, - подтвердил отец. - Он уехал в свой родной город
выздоравливать. И работа его перешла кому-то другому.
- Стало быть, - уточнил я, - вы хотите, чтобы я снова поселился дома
и чтобы все стало, как прежде?
- Да, сынок, - ответил мой папапа. - Прошу тебя, пожалуйста.
- Я подумаю, - отозвался я. - Я хорошенько об этом подумаю.
- Уу-хуу-хуу, -- не унималась мать. - Да заткнись ты, - прикрикнул
на нее я, - или я тебе так сейчас выдам, что повод повыть у тебя найдеця
куда серьезнее. По зубам как врeжу! - Говорю, а сам чувствую, бллин, что
от слов от этих самых мне вроде как легче становиця, снова вроде как свежая
кровь по жилам зaструятшилa. Я задумался. Получалось, что для того, чтобы
мне становилось лучше, я, выходит, должен становиться хуже.
- Не надо так говорить с родной матерью, сын, - сказал мой папапа. -
Все же ты через нее в этот мир пришел.
- Да уж, - говорю, - тоже мне мир - гррaзныи и подтыр. - После
чего я плотно закрыл глаза, будто бы мне больно, и сказал: - Теперь
уходите. Насчет возвращения я подумаю. Но теперь все должно быть совсем
по-другому.
- Конечно, сын, - сказал отец. - Все, как ты скажешь.
- И тогда уж сразу договоримся, кто в доме главный.
- Уу-хуу-хуу, - опять взвыла мать. - хорошо, сын, - сказал папапа.
- Все будет так, как ты захочешь. Только выздоравливай.
Когда они ушли, я полежал, думая о всяких разных вeсfшaх, в голове
проносились всякие разные картины, а потом пришла (спа-медсестричка, и когда
она стала расправлять на моей кровати простыни, я спросил ее: - Давно я
здесь валяюсь? - Что-нибудь неделю или около, - отвечает. - И что со мной
делали?
- Ну, - говорит, - у вас все кости были переломаны, масса ушибов,
тяжелое сотрясение мозга и большая потеря крови. Пришлось повозиться, чтобы
все это привести в порядок, такое само не заживает, верно?
- А с головой, - говорю, - мне что-нибудь делали? То есть, в смысле,
в мозгах у меня не копались?
- Если что с вами и делали, - отвечает, - так только то, что вам на
пользу.
А через пару дней ко мне вошли двое моложавых вeков, по виду вроде
врачей; вошли, сладенько так улыбаясь, и принесли с собой книжку с
картинками. Один из них говорит:
- Нам надо, чтобы вы посмотрели эти картинки и сказали нам, что вы о
них думаете, ладно?
- Что за дела, корeшa? - отозвался я. - Какие еще новые бeзумни
идеи решили вы на мне отрабатывать? - На это оба смущенно заусмехались, а
потом сели по обеим сторонам кровати и раскрыли книжку. На первой странице
была фотография птичьего гнезда с яйцами.
- Ну? - проговорил один из докторов. - Птичье гнездо, - сказал я.
- Полно яиц. Очень мило.
- И что бы вы хотели с ним сделать? - спросил другой.
- Ну, - говорю, - расквасить, естественно. Взять его да и шваркнуть
об стену или об камень, а потом поглядеть, как там все яйца в лепешку будут.
- Неплохо, неплохо, - закивали оба и перевернули страницу. Открылась
картинка с большой такой птицей, которая павлин называеця, и хвост у него
распущен, разноцветный такой, наглый донельзя. - Ну? - спрашивают.
- Я бы хотел, - говорю, - выдергать у него из хвоста все перья,
чтобы он орал, как резаный. А то вон какой наглый, гад.
- Неплохо, - сказали они оба в один голос. - Неплохо, неплохо. - И
давай листать страницы дальше. Где были на картинках симпатичные дeвотшки,
я говорил, что хотел бы сделать им добрый старый сунн-вынн, а заодно и
помордовaтт хорошенько. Попалась картинка, где человеку въехали сапогом в
мордeр и в разные стороны брызжет кровь; я сказал, что хотел бы ему
добавить. А еще была картинка, где нaгои друг нашего тюремного свища тащил в
гору крест, и я сказал, что пошел бы следом с молотком и гвоздями. И снова:
"Неплохо, неплохо". Я говорю; - К чему все это?
- Глубокая гипнопедия, - отвечает один (или какое-то словцо
наподобие, точно не помню). - Похоже, вы выздоровели.
- Выздоровел? - возмутился я. - Валяюсь тут плашмя на койке, а вы
говорите - выздоровел? Поцелуй меня в яму, вот что, корeш!
- Подождите, - сказал его приятель. - Теперь уже недолго осталось.
Я ждал, бллин, а заодно поправлялся, а заодно уплетал за обе щеки
всякие там яйца-шмяйца, тосты-шмосты, запивая их чаем с молоком, и вот
настал день, когда мне сказали, что ко мне пришел очень-очень необыкновенный
посетитель.
- Но кто? - допытывался я, пока поправляли белье на постели и
причесывали мне гриву - повязку с головы уже сняли, и волосы начали
отрастать.
- Увидите, увидите, - вот все, что мне отвечали. И я наконец увидел.
В полтретьего дня палату заполонили фотографы и газетчики с блокнотами,
карандашами и прочей мурнеи. Они чуть ли не в трубы трубили, встречая
великого и важного вeкa, который должен был посетить вашего скромного
повествователя. Он пришел, и, конечно же, это оказался не кто иной, как
министр нутряных, или внутряных, или каких еще там дел; он был одет по
последней моде и вовсю поигрывал интонациями своего хорошо поставленного
начальственного баса. Щелк, щелк, бац - ожили фотокамеры, как только он
подал мне рукeр поздороваться. Я говорю:
- Так-так-так-так. Что за дела, корeш, чего при-персиa?
Похоже, никто меня толком не пони, но один говорит:
- Смотри, парень, не забывай, с кем говоришь, это министр!
- В гробу я видал, - чуть ли не гавкнул я ему в ответ, - и тебя, и
твоего министра.
- Ну ладно, ладно, - торопливо вклинился внутря-кой. - Он говорит со
мной как друг, верно, сынок?
- Ага, я всем друг, - отвечаю, - кроме тех, кому враг.
- А кому ты враг? - спросил министр, и все газетчики схватились за
свои блокноты. - Скажи нам, мой мальчик.
