действительности, они просто одержимы делом. В этом состоит смысл акти-
визма. Активизм - это не действие, это лихорадка действия. Это - безум-
ная суматоха тех, кто отброшен от центра колеса, и их суета становится
все более стремительной и бессмысленной по мере того, как расстояние до
центра увеличива ется. И с убыстрением этой суеты, этого "темпа", все
большей становится роковая тирания социальных законов по отношению к хо-
зяйственной, индустриальной, культурной и научной областям, по отношению
ко всему порядку вещей, созданному после того, как индиви дуум отдалился
от самого себя, после того, как вместе со смыслом центральности, ста-
бильности и внутренней самодостаточности был потерян смысл того, что в
действительности является ценностью индивидуальности. Крушение Запада
несомненно произошло из-за кру шения индивидуума как такового.
Мы уже сказали вначале, что сегодня люди больше не знают - что такое
действие. Тот, кто интересовался традиционными индийскими учениями, -
хотя те же идеи можно найти и на нашем классическом Западе, - наверняка
был удивлен тем, что все являющееся движени ем, активностью, становлени-
ем и изменением принадлежит к пассивному женскому принципу (шакти), в то
время, как позитивный, мужской, солнечный принцип (шива) связан с неиз-
менным. И также вряд ли он смог бы подыскать подходящее объяснение тому,
что означае т положение широко известной Бхагават-гиты (IV. 18), где
подчеркивается различие между недеянием в деянии и деянием в недеянии.
Но в этом выражается не квиетизм, не созерцательная "нирвана". В этом
скорее выражается знание того, что такое подлинная активность. Эта идея
строго идентична идее Аристотеля о "неподвижном двигателе": тот, кто яв-
ляется причиной и истинным господином дви жения, сам неподвижен. Он про-
буждает, подчиняет и направляет движение. Он заставляет делать, но сам
не делает, т.е. он не захватывается, не увлекается действием, он - это
не действие, а непоколебимое, спокойное превосходство, от которого исхо-
дит и зависи т действие. Как раз поэтому его приказание, могущественное
и невидимое, можно назвать как Лао-цзы деянием недеяния (вэй-вувэй). Ему
противостоит тот, кто действует; тот, кто движется; тот, кто захвачен,
опьянен делом, "волей", "силой" в натиске, в страст и, в воодушевлении -
тот, кто является только инструментом; тот, кто не делает, а претерпева-
ет действие. И поэтому в этих учениях он представляет собой женский
принцип и отрицание высшего, трансцендентного, неподвижного, олимпийско-
го принципа, стоящего н ад движением.
Но сегодня в Европе превозносится именно такое негативное, эксцент-
ричное, низшее действие: опьяненная спонтанность, которая неспособна
владеть собой и создать для себя центр; спонтанность, закон которой на-
ходится вне ее самой и тайной волей которой являе тся стремление оглу-
шить и уничтожить саму себя. И это называют позитивным и мужским, хотя,
на самом деле, это - лишь прославление того, что является наиболее женс-
ким и негативным. В своем ослеплении современные люди Запада уже ничего
не видят и абсолютно безосновательно полагают, что внутреннее действие,
тайная сила, исходящая не из машин, не из банков, не из обществ, а из
людей и богов, есть не действие, а отрешенность, абстракция, потеря вре-
мени. И человек тем самым все более ограничивает себя, видя в "силе" си-
ноним власти и отождествляя волю с простой животностью и телесностью, с
тем, что имеет антитезу, противоречие (внешнее или внутреннее) уже в са-
мой предпосылке, которой человек руководствуется. Напряжение, борьба,
усилие, стремление - nisus, str uggle("потуги" - лат., "борьба" - англ.)
- вот лозунги такого активизма. Но все это не является действием.
Действие - это нечто изначальное. Нечто простое, опасное, не допуска-
ющее сопротивления. В действии нет места ни страсти, ни антитезе, ни
"усилию" - в действии полностью отсутствует "гуманность" и "чувство".
Оно исходит из абсолютного центра, без ненавист и, без жадности, без жа-
лости; оно исходит из спокойствия, которое поражает и подчиняет. Оно ис-
ходит из "творческого безразличия", которое выше любых противоречий.
Действие - это приказание. Это - грозное могущество Цезарей. Это - ок-
культное и беззвучное деяние повелителей Дальнего Востока, роковое, как
силы природы, и обладающее той же "чистотой". Это магическая неподвиж-
ность египетских изображений, чарующая сдерж анность ритуальных поз. Это
обнаженный, свежий маккиавелизм во всей своей жестокости и бесчеловеч-
ности. Это - то, что пробуждается когда - как это было еще в позднем фе-
одальном Средневековье - человек остается один, когда человек с челове-
ком или человек против человека поступает, опираясь лишь на свою силу
или слабость, без всякого оправдания, без всякого закона. Это - то, что
разражается когда - в героизме, в жертве или в великом святотатстве - в
человеке возникает сила, стоящая над добром и злом, над жалостью, стра-
хом и счастьем, сила, взгляд которой направлен ни на самого себя, ни на
другого, и в которой пробуждается примордиальное могущество вещей и эле-
ментов. То, что в физике называется энтропией, европейцы называют "геро-
измом," и при этом хвалятся им, как дети. Мучение истерзанных душ, пафос
глуповатых женщин, неспособных владеть сами собой и подчинить себя мол-
чанию и абсолютной воле - все это на Западе стал о восхваляться как
"трагическое восприятие жизни" с тех пор, как в душе поселились неурав-
новешенность, дуализм, "нечистая совесть" и ощущение "греховности". И
из-за одного осложнения возникло другое: действие исчезло за безволием
чувства и боли. Противоречие и, в особенности, бессилие стали условиями
для ощущения себя самого, откуда и пошли потребность усилия, романтичес-
кое прославление насильственного, бег по кругу, суета, суеверия, ценнос-
ти не достижения, а движения, не обладания и господства, а утомительного
завоевания, не практической, обнаженной, законченной реализации, а "веч-
ной задачи". И христианство своим отрицанием классической гармонии, сво-
им отр ицанием смысла автаркии и абсолютного ограничения, смысла олим-
пийского превосходства, дорической простоты и активной, позитивной, жес-
токой, имманентной силы, подготовило почву для мира закабаленных и одер-
жимых. Запад знает все об оковах, о крови и о помутнении - но ничего о
свободе. Крик о свободе, который можно услышать повсюду, - это крик из
тюрьмы. Это вой зверей за решеткой, это - голос низа. Современный "во-
люнтаризм" - это не воля, а риторика отчаяния, зам енившая собой волю;
ментальное распутство, направленное на приписывание себе того, чего нет
в действительности. И лишь знаками одержимости, характерной чертой ро-
бости, подтверждением того, что это - только нужда, потребность произно-
сить слова для собстве нного успокоения - являются все современные восх-
валения "могущества" и "индивидуальности": аспект отчаяния, деградации
Европы перед мучительным законом "серьезности" и "обязанности". Итак, в
Европе все ужасно серьезно, трагично... и несвободно. Все в ней выдает
принуждение, выражающееся в одних через ригоризм, запретительство, импе-
ративизм, через моральную и рациональную нетерпимость, в других - через
романтическое буйство и гуманист ический пафос. Кристальная ясность, ок-
рыляющая простота, легкость духовной радости свободной игры, ирония и
аристократическое превосходство - всего этого более не существует, все
это стало лишь мифом. Вместо этого надо всем царит закон идентичности,
раве нства и своекорыстных интересов. Это - мир микельанжеловской
тюрьмы, отголоски которой сохранились в человечности Бетховена и Вагне-
ра, улучшенной за счет "героизма" и "космического ощущения". И сколько
строгости и романтической мучительности даже в "Весе лой Науке" Ницше,
даже в насмешках Заратустры! Проклятье распятого проникло во все и оку-
тало всю Европу, этот блок из металла и крови, своей ревнующей болью.
Это "гуманное" ощущение жизни, которое так типично для современного За-
пада, только подтверждает его плебейский и низменный аспект. То, что для
одних являлось постыдным, - "человек," - теперь громогласно прославляет-
ся другими. Античность возвышала индивид уума до бога, стремилась осво-
бодить его от страстей, отождествить его с трансцендентным, с небесным
воздухом, как в размышлении, так и в действии. Ей была известна традиция
нечеловечеких героев и людей божественной крови. Семитский мир не только
обезбожи л "творение", но и окончательно принизил бога до человеческого
уровня. Оживив демонизм пеласгийского инфернализма, он заменил чистые
олимпийские регионы, головокружительные в своем сверкающем совершенстве,
на террористические перспективы своего Апокалипс иса, своего ада, своей
предопределенности и своей обреченности. Бог не был более аристократи-
ческим Богом римлян, Богом патрициев, к которому взывали стоя, в сиянии
огней, с поднятым челом, и который находился во главе победоносных леги-
онов. Он не был бол ее Донаром-Тором, победителем Тима и Химира,
"Сильнейшим из Сильных", "Незнающим Сопротивления", Господином, "неведа-
ющим страха", грозное оружие которого - молот Мьелмир есть символ мол-
нии, (как и ваджра Шивы), осветившей божественных королей ариев. Он н е
был более Одином-Вотаном, Приносящим Победу, Орлом, покровителем героев,
в смерти на поле битвы празднующих высший жертвенный культ и преображаю-
щихся в фалангу бессмертных. Нет, Он стал, как говорил Ружье, прибежищем
для убогих и обреченных, искупитель ной жертвой, утешителем подавленных,
которому молятся в слезах экстаза, в полном забвении своего собственного
особого бытия. И поэтому дух материализовался, напряжение ослабло. Люди
знали теперь только страсть, чувство, усилие. И не только смысл трансцен
дентной, олимпийской духовности, но и смысл мужественного, нордичес-
ко-римского достоинства был постепенно утерян, и в общем обнищании на
место эпического, дорического мира вступил судорожный мир трагедии, жа-
лости, серьезности - "человеческий" мир. "Гуманизм": очень многие сла-
вословят его - этот мерзостный, поднимающийся от земли туман, мешающий
взглянуть на небо - как высшую "ценность" Запада. Он действительно про-
ник во все формы, он - это корень нового и старого романтизма, корень
всякого сентиме нтализма, всякой современной жажды деятельности, всякой
мечтательности.
И мы призываем: очиститесь от этого! Это не менее трудное задание,
нежели выкорчевывание других, вышеупомянутых корней, которые привели к
упадку Европы. "Человеческое" следует преодолеть полностью, безжалостно.
Но для этого необходимо, чтобы индивидуум достиг ощущения внутреннего
освобождения. Следует уяснить себе, что это освобождение не может быть
объектом жажды, алчного стремления закрепощенных, потом у что им как та-
ковым путь к нему закрыт. Либо это дается просто - и тогда об этом не
извещают радостно, не убеждают никого в реальности происшедшего, не бо-
ятся это потерять - как естественная, элементарная, непреходящая очевид-
ность избранничества, либо э то не дается вообще. И чем больше человек
стремится к этому и желает этого, тем дальше он от него удаляется, пото-
му что желание освобождения подобно смерти. Необходимо прийти в себя:
как тот, кто заметив, что он, задыхаясь, бежит в жару, говорит себе: "О?
А что если я пойду медленно?" - и идя медленно: "О? А что если я оста-
новлюсь?" - и остановившись: "О? А что если я присяду?" - и присев: "О?
А что если я р астянусь на земле, здесь, в тени?" - и растянувшись на
земле, он ощутит бесконечную прохладу и с удивлением вспомнит свой бег,
свою прежнюю спешку. Так и усталость современного человека, не знающего
ни спокойствия, ни отдыха, ни тишины, постепенно пройде т. Люди должны
