любили Природу высокой эстетической, а некоторые и
пантеистической любовью. Возникла Барбизонская школа живописи,
и к концу XIX века эстетическая любовь завоевала незыблемое
право на бытие в культуре; в XX веке развилась и любовь
физиологическая. Зрительное созерцание Природы стало уже
недостаточным: появилась потребность ощущать стихии осязательно
и моторно, всей поверхностью тела и движением мускулов. Этой
потребности отвечали отчасти туризм и спорт; и, наконец, в 1-й
половине нашего столетия пляж, с его физиологическим
растворением человека в солнечном свете, тепле, воде, игре,
плотно и прочно вошел в повседневную жизнь. Тот самый пляж,
который во времена Ронсара или Ватто показался бы непристойной
выходкой сумасшедших, а в средние века был бы приравнен к
шабашам ведьм на Лысой горе и, пожалуй, к черной мессе. Если
вообразить Торквемаду, внезапно перенесенного в качестве
зрителя на пляж в Остенде или в Ялте, вряд ли можно усомниться
в том, что мысль о немедленном аутодафе из тысяч этих
бесстыдных еретиков сразу возникла бы в голове этого охранителя
душ человеческих.
Может быть, ничто так наглядно не иллюстрирует уменьшение
пропасти между человеком и стихиями за последний век, как
эволюция одежды. Пальто и головные уборы, неотступно
сопровождавшие "образованного" человека даже в летний полдень,
стали употребляться лишь в меру климатической необходимости. 50
лет назад казалось неприличным выйти из дому без перчаток;
теперь ими пользуются только в холода. Вместо сюртуков и
крахмальных манишек, в которых бонтонно прели наши деды даже
при тридцатиградусной жаре, жизнь стала завоевываться
безрукавками с открытым воротом. Ноги, изнывавшие в высоких
ботинках, почувствовали прелесть тапочек и босоножек. Женщины
освободились от кошмара корсетов, летом вошли в обиход
укороченные снизу и открытые сверху платья, а платья длинные
уцелели только в качестве вечерних туалетов. Дети, чьи прадеды
в соответствующем возрасте чинно расхаживали даже в июле в
гимназических куртках и с фуражкой на голове, бегают босиком, в
одних трусах, до черноты зацелованные солнцем. Человек мирового
города, отдалившийся от Природы на такое расстояние, как еще
никогда, затосковал об ее "жарких объятиях" и возвращается к
ней, еще почти бессознательно, инстинктивной телесной любовью,
но в накопленном историческом опыте своей души неся семена
нового, совершеннейшего отношения к Природе. Такова четвертая
фаза.
Итак, четыре фазы: языческая, аскетическая,
научно-утилитарная и инстинктивно-физиологическая.
Резюмировать можно так. Ко 2-й половине нашего века в
образованных и полуобразованных слоях нации, принадлежащих к
романо-католической, германо-протестантской и российской
культурным зонам, установилось два отношения к природе, пока
друг другу почти не противоречащие. Одно - старое:
утилитарно-хозяйственно-научное, совершенно чуждое любви. Оно
сосредоточило взор на использовании заключенных в Природе
ресурсов энергии и измеряет все критерием материальной выгоды
для человечества или, что еще хуже, для некоторых из
антагонистических его частей; с этой точки зрения оно одобряет
также спорт, пляж, туризм. Сторонники этого отношения из
интереса к тому, "как это устроено?", спокойно потрошат заживо
кошек и собак, а для удовлетворения атавистического охотничьего
инстинкта подкарауливают зайцев и куропаток. Может быть, в
первом случае имеется в виду и любовь к человечеству: ибо из
Монбланов собачьих трупов извлекают, наконец, крупицу познания,
например условных рефлексов; этим, как известно, просвещается
алчущий ум и двигается вперед медицина. Но любви к Природе
здесь нет и тени. Больше того: такое отношение к Природе
аморально, потому что никакие интересы живых существ, кроме
человека, не принимаются во внимание, и потому, что на всю
Природу устанавливается взгляд, как на дойную корову. К
счастью, такое отношение начинает смягчаться более новым:
бессознательно-эгоистически-физиологической любовью к Природе,
иногда осложненной привнесением эстетики.
Но это развитие еще не привело к осознанию того, что
возможно и необходимо, сохраняя старые оттенки любви к природе,
за исключением, конечно, аморально-утилитарного отношения к
ней, безмерно обогатить это отношение смыслом этическим и
религиозным. Не пантеистическим, когда человек только смутно
ощущают присутствие в Природе некоей безличной, равномерно
разлитой божественной силы, - нет. Это уже было, и первобытный
праанимизм - доказательство того, что пантеистическое чувство
цивилизованных людей есть не что иное, как трансформация
древнейшего переживания арунгвильты-праны. Нет! перед нами -
иное. Перед нами - отношение несравненно более нравственное и
сознательное, более четкое, развитое и изощренное, более
жизнерадостное, более активное. Оно может быть основано только
на том опыте, когда человек непосредственно ощущает сквозь
Природу богатейшие и многообразнейшие миры стихиалей. Ощущает -
то есть, вступает в общение, все яснее понимая возможности
счастливой и творческой с ними дружбы, прекрасного перед ними
нашего долга и горькой, старинной нашей вины.
Правда, неясное чувство вины перед Природой, в особенности
перед животными, стало сказываться. Возникли общества охраны
животных, любовь к ним стала поощряться даже школьной
педагогикой, а охрану зеленых насаждений взял на себя такой
прославленный источник любви, как государство. К сожалению,
исходимте оно при этом только из соображении хозяйственной
пользы, а что касается охраны животных, то благотворители
получили от ученых-естественников жестокий урок: после горячих
дискуссий вивисекция явочным порядком заняла в науке место
одного из ведущих методов. Оправдывая себя пользой для
человечества, этот позор человечества накрепко обосновался в
университетах, лабораториях и даже в той самой средней школе,
которая учит ребят любить кошечек и собачек.
Каково же отношение к Природе со стороны того
миросозерцания, которое может лечь в основу учения Розы Мира?
Вопрос очень обширный; однако нетрудно, мне кажется,
заключить, в чем будет состоять главная особенность этого
отношения. Ведь восприятие Розы Мира отличается прежде всего
ощущением прозрачности физического слоя, переживанием
просвечивающих сквозь него слоев трансфизики, горячей любовью к
этому переживанию и его старательное выпестывание. Это ощущение
охватывает сферу культуры и истории - и отливается в учение
метаисторическое; оно обращается к Солнцу, Луне, звездному небу
- и делается основой учения вселенского, то есть
метаэволюционного; оно охватывает земную природу - и находит
свое выражение в учении о стихиалях. Учение же о стихиалях
оказывается ветвью более общего учения о структуре Шаданакара -
учения трансфизического.
Сколь ни были бы замутнены древние представления о
стихиалях (духах стихий в самом широком смысле) побочными
примесями, внесенными ограниченностью человеческого воображения
и ума, сколько бы аберрации ни искажало в пантеонах
политеистических религий образы природных божеств - в самой
основе этих вер лежит истина.
Но, конечно, нам предстоит постигать и почитать миры
стихиалей уже совсем иначе, чем удавалось это народам
древности. Опыт последующих стадий обогатил нас, расширил
знания и обострил мистическую мысль.
Главные отличия нашей веры в стихиали от веры древних вот
в чем.
Древние антропоморфизировали свои представления о
стихийных божествах; мы больше не ощущаем потребности придавать
стихиалям человекоподобный образ.
Древние смотрели на эти миры как на нечто, раз навсегда
данное и неизменное; мы отдаем себе отчет в факте их эволюции,
хотя и непохожей на эволюцию нашего органического мира, и будем
стремиться постичь ее пути.
Древние могли переживать связь с отдельными слоями
стихиалей, но неотчетливо разграничивали их друг от друга, а о
путях становления этих монад у них не возникло даже догадок.
Собственно говоря, они не обладали ясным представлением о
множественности этих слоев. Для нас же множественность и
взаимосвязь этих слоев и пути становления обитающих там монад
делаются объектом трансфизического познания.
Древние были не в состоянии нарисовать себе общую картину
планетарного космоса; мы гораздо четче дифференцируем каждый
слой и включаем его со всеми его специфическими особенностями в
общую панораму Шаданакара.
Древние не могли примирить веру в эти миры с верой в
Единого; для нас - между обеими этими верами нет никакого
противоречия.
И надо добавить еще, что свои духовные обязанности по
отношению к стихиалям древние видели в умилостивлении их и
восхвалении - и только; мы же будем стремиться осуществлять
нашу связь с ними в готовности участвовать в их играх и
творчестве, в привлечении их благодействующего участия в нашу
жизнь - возможные пути к этому будут показаны в соответствующих
главах - и, наконец, в нашей собственной помощи светлым
стихиалям и в работе над просветлением темных.
Такое отношение к Природе сочетает языческую
жизнерадостность, монотеистическую одухотворенность и широту
знаний научной эры, все эти элементы претворяя в высшее
единство собственным духовным опытом рождающейся религии итога.
Распространено заблуждение, будто бы всякое религиозное
мировоззрение враждебно жизни, подменяя все ценности нашего
мира ценностями миров иных. Такое обобщение не более законно,
чем, например, утверждение, будто бы искусство живописи уводит
от мира, сделанное на том основании, что такова была отчасти
живопись средних веков. Враждебно жизни религиозное кредо
определенной фазы, да и то лишь в крайних его проявлениях. То
же мироотношение, о котором я говорю, не уводит от мира, а учит
любить его горячей и бескорыстной любовью. Оно не
противопоставляет "миры иные" миру сему, но все их
воспринимает, как великолепное целое, как ожерелье на груди
Божества. Разве хрустальная лампада меньше нравится нам оттого,
что она прозрачна? Разве мы будем меньше любить наш мир оттого,
что сквозь него просвечивают другие? Для человека, чувствующего
так, и эта жизнь хороша, и смерть может быть не врагом, а
добрым вожатым, если достойно прожитая жизнь на земле
предопределяет переход в иные - не менее, а еще более
насыщенные, богатые и прекрасные формы миров.
Но через что же, какими путями достигается человеком это
сквозящее мировосприятие? Приходит ли оно независимо от наших
усилий воли, как счастливый дар судьбы, или может быть нами
сознательно воспитано в самих себе и в целых поколениях?
Пока объединенные усилия множества людей еще не направлены
на такое воспитание, до тех пор радость сквозящего
мировосприятия остается, действительно, милостью Божией и для
получения ее мы почти не затрачиваем сил. Долгим трудом только
наших невидимых друзей сердца, носителей Провиденциальной воли,
раскрываются в ком-нибудь из нас органы такого восприятия, а
чаще, гораздо чаще приоткрываются на узкую, то и дело снова
притворяющуюся щель. Но и такой приоткрытости достаточно, чтобы
уже началось сквожение физического мира и чтобы осчастливленный
им стал похож на прозревающего слепого.
Вызвать этот процесс совершенно произвольно - в себе или в
другом - вряд ли возможно, по крайней мере теперь. Но можно
