на свой удивительный праздник, похожий и на мистерию, и на пир.
Я осторожно ступил шага два в гущу растений и, закрыв глаза,
слушал их прикосновения, их еле слышно позванивающий шорох и
пылающий повсюду божественный зной. С этого началось. Правда, я
вспоминаю переживания этого рода, относящиеся к более ранним
годам, отроческим и юношеским, но тогда они не были еще такими
захватывающими. Но и раньше, и позже - не каждый год, но иногда
по нескольку раз за одно лето - случались среди природы, .
обязательно наедине, минуты странной, опьяняющей радости. Они
являлись, по большей части, тогда, когда за плечами оставались
уже сотни верст, пройденных пешком, и когда я неожиданно
попадают в незнакомые мне места, отмеченные пышностью и
буйством свободно развивающейся растительности. Весь, с головы
до ног, охваченный восторгом и трепетом, я продирался, не помня
ни о чем, сквозь дикие заросли, сквозь нагретые солнцем болота,
сквозь хлещущие кусты и наконец бросался в траву, чтобы осязать
ее всем телом. Главное было в том, что я в эти минуты явственно
осязал, как любят меня и льются сквозь меня невидимые существа,
чье бытие таинственно связано с этой растительностью, водой,
почвой.
В последующие годы я проводил лето, по большей части, в
области Брянских лесов, и там произошло со мною многое,
воспоминание о чем составляет отраду моей жизни, но особенно
люблю я вспоминать свои встречи со стихиалями Лиурны - теми,
кого я тогда называл мысленно душами рек.
Однажды я предпринял одинокую экскурсию, в течение недели
странствуя по Брянским лесам. Стояла засуха. Волокнами
синеватой мглы тянулась гарь лесных пожаров, а иногда над
массивами соснового бора поднимались беловатые, медленно
менявшиеся дымные клубы. В продолжение многих часов довелось
мне брести по горячей песчаной дороге, не встречая ни
источника, ни ручья. Зной, душный как в оранжерее, вызывают
томительную жажду. Со мной была подробная карта этого района, и
я знал, что вскоре мне должна попасться маленькая речушка, -
такая маленькая, что даже на этой карте над нею не обозначалось
никакого имени. И в самом деле: характер леса начал меняться,
сосны уступили место кленам и ольхе. Вдруг раскаленная,
обжигавшая ноги дорога заскользила вниз, впереди зазеленела
поемная луговина, и, обогнув купу деревьев, я увидел в десятке
метров перед собой излучину долгожданной речки: дорога
пересекала ее вброд. Что за жемчужина мироздания, что за
прелестное Божье дитя смеялось мне навстречу! Шириной в
несколько шагов, вся перекрытая низко нависавшими ветвями
старых ракит и ольшаника, она струилась точно по зеленым
пещерам, играя мириадами солнечных бликов и еле слышно журча.
Швырнув на траву тяжелый рюкзак и сбрасывая на ходу
немудрящую одежду, я вошел в воду по грудь. И когда горячее
тело погрузилось в эту прохладную влагу, а зыбь теней и
солнечного света задрожала на моих плечах и лице, я
почувствовал, что какое-то невидимое существо, не знаю из чего
сотканное, охватывает мою душу с такой безгрешной радостью, с
такой смеющейся веселостью, как будто она давно меня любила и
давно ждала. Она была вся как бы тончайшей душой этой реки, -
вся струящаяся, вся трепещущая, вся ласкающая, вся состоящая из
прохлады и света, беззаботного смеха и нежности, из радости и
любви. И когда, после долгого пребывания моего тела в ее теле,
а моей души - в ее душе, я лег, закрыв глаза, на берегу под
тенью развесистых деревьев, я чувствовал, что сердце мое так
освежено, так омыто, так чисто, так блаженно, как могло бы оно
быть когда-то в первые дни творения, на заре времен. И я понял,
что происшедшее со мной было на этот раз не обыкновенным
купанием, а настоящим омовением в самом высшем смысле этого
слова.
Быть может, кто-нибудь сказал бы, что и он живал в лесах и
купался в реках, и он хаживал по лесам и полям, и он, стоя на
тетеревином току, испытывал состояние единения с природой, и,
однако же, ничего, схожего со стихиалями, не ощутил. Если так
скажет охотник, удивляться будет нечему: в этом разрушителе
природы стихиали видят врага и осквернителя, и нет более
верного способа сделать невозможной их близость, как захватить
с собой в лес охотничье ружье. Если же это скажет не охотник -
пусть он со вниманием припомнит недели своей жизни среди
природы и сам обнаружит свои нарушения тех условий, о которых я
с самого начала предупреждал.
Нельзя, конечно, заранее определить длительность этапов
этого познания: сроки зависят от многих обстоятельств,
объективных и личных. Но рано или поздно наступит первый день:
внезапно ощутишь всю Природу так, как если бы это был первый
день творения и земля блаженствовала в райской красоте. Это
может случиться ночью у костра или днем среди ржаного поля,
вечером на теплых ступеньках крылечка или утром на росистом
лугу, но содержание этого часа будет везде одно и то же:
головокружительная радость первого космического прозрения. Нет,
это еще не означает, что внутреннее зрение раскрылось: ничего,
кроме привычного ландшафта, еще не увидишь, но его
многослойность и насыщенность духом переживешь всем существом.
Тому, кто прошел сквозь это первое прозрение, стихиали станут
еще доступнее; он будет все чаще слышать какими-то, не имеющими
названия в языке, способностями души повседневную близость этих
дивных существ. Но суть "первого прозрения" уже в другом,
высшем. Оно относится не к трансфизическому познанию только, но
и к тому, для которого мне не удалось найти иного названия,
кроме старинного слова "вселенский". В специальной литературе
этот род состояний освещался многими авторами. Уильям Джемс
называет его прорывом космического сознания. По-видимому, оно
может обладать весьма различной окраской у различных людей, но
переживание космической гармонии остается его сутью. Методика,
которую я описал в этой главе, способна, в известной мере,
приблизить эту минуту, но не следует надеяться, что такие
радости станут частыми гостями дома нашей души. С другой
стороны, состояние это может охватить душу и безо всякой
сознательной подготовки: такой случай описывает, например, в
своих "Воспоминаниях" Рабиндранат Тагор.
Легко может статься, что человек, не раз испытавший среди
Природы чувство всеобщей гармонии, подумает, что это и есть то,
о чем я говорю. О, нет. Прорыв космического сознания - событие
колоссального субъективного значения, каких в жизни одного
человека может быть весьма ограниченное число. Оно приходит
внезапно. Это - не настроение, не наслаждение, не счастье, это
даже не потрясающая радость, - это нечто большее. Потрясающее
действие будет оказывать не оно само, а скорее воспоминание о
нем; само же оно исполнено такого блаженства, что правильнее
говорить в связи с ним не о потрясении, а о просветлении.
Состояние это заключается в том, что Вселенная - не Земля
только, а именно Вселенная - открывается как бы в своем высшем
плане, в той божественной духовности, которая ее пронизывает и
объемлет, снимая все мучительные вопросы о страдании, борьбе и
зле.
В моей жизни это совершилось в ночь полнолуния на 29 июля
1931 года в тех же Брянских лесах, на берегу небольшой реки
Неруссы. Обычно среди природы я стараюсь быть один, но на этот
раз случилось так, что я принял участие в небольшой общей
экскурсии. Нас было несколько человек - подростки и молодежь, в
том числе один начинающий художник. У каждого за плечами
имелась котомка с продуктами, а у художника еще и дорожный
альбом для зарисовок. Ни на ком не было надето ничего, кроме
рубахи и штанов, а некоторые скинули и рубашку. Гуськом, как
ходят негры по звериным тропам Африки, беззвучно и быстро шли
мы - не охотники, не разведчики, не изыскатели полезных
ископаемых, просто - друзья, которым захотелось поночевать у
костра на знаменитых плесах Неруссы.
Необозримый, как море, сосновый бор сменился чернолесьем,
как всегда бывает в Брянских лесах вдоль пойм речек. Высились
вековые дубы, клены, ясени, удивлявшие своей стройностью и
вышиной осины, похожие на пальмы, с кронами на
головокружительной высоте; у самой воды серебрились округлые
шатры добродушных ракит, нависавших над заводями. Лес подступал
к реке точно с любовной осторожностью: отдельными купами,
перелесками, лужайками. Ни деревень, ни лесничеств...
Пустынность нарушалась только нашей едва заметной тропкой,
оставленной косарями, да закругленными конусами стогов,
высившихся кое-где среди полян в ожидании зимы, когда их
перевезут в Чухраи или в Непорень по санной дороге.
Плесов мы достигли в предвечерние часы жаркого,
безоблачного дня. Долго купались, потом собрали хворост и,
разведя костер в двух метрах от тихо струившейся реки, под
сенью трех старых ракит, сготовили немудрящий ужин. Темнело.
Из-за дубов выплыла низкая июльская луна, совершенно полная.
Мало-помалу умолкли разговоры и рассказы, товарищи один за
другим уснули вокруг потрескивавшего костра, а я остался
бодрствовать у огня, тихонько помахивая для защиты от комаров
широкой веткой.
И когда луна вступила в круг моего зрения, бесшумно
передвигаясь за узорно-узкой листвой развесистых ветвей ракиты,
начались те часы, которые остаются едва ли не прекраснейшими в
моей жизни. Тихо дыша, откинувшись навзничь на охапку сена, я
слышал, как Нерусса струится не позади, в нескольких шагах за
мною, но как бы сквозь мою собственную душу. Это было первым
необычайным. Торжественно и бесшумно в поток, струившийся
сквозь меня, влилось все, что было на земле, и все, что могло
быть на небе. В блаженстве, едва переносимом для человеческого
сердца, я чувствовал так, будто стройные сферы, медлительно
вращаясь, плыли во всемирном хороводе, но сквозь меня; и все,
что я мог помыслить или вообразить, охватывалось ликующим
единством. Эти древние леса и прозрачные реки, люди, спящие у
костров, и другие люди - народы близких и дальних стран,
утренние города и шумные улицы, храмы со священными
изображениями, моря, неустанно покачивающиеся, и степи с
колышущейся травой - действительно все было во мне тою ночью, и
я был во всем. Я лежал с закрытыми глазами. И прекрасные,
совсем не такие, какие мы видим всегда, белые звезды, большие и
цветущие, тоже плыли со всей мировой рекой, как белые водяные
лилии. Хотя солнца не виделось, было так, словно и оно тоже
текло где-то вблизи от моего кругозора. Но не его сиянием, а
светом иным, никогда мною не виданным, пронизано было все это,
- все, плывшее сквозь меня и в то же время баюкавшее меня, как
дитя в колыбели, со всеутоляющей любовью.
Пытаясь выразить словами переживания, подобные этому,
видишь отчетливее, чем когда бы то ни было, нищету языка.
Сколько раз пытался я средствами поэзии и художественной прозы
передать другим то, что совершилось со мною в ту ночь. И знаю,
что любая моя попытка, в том числе и вот эта, никогда не даст
понять другому человеку ни истинного значения этого события
моей жизни, ни масштабов его, ни глубины.
Позднее я старался всеми силами вызвать это переживание
опять. Я создавал все те внешние условия, при которых оно
совершилось в 1931 году. Много раз в последующие годы я ночевал
на том же точно месте, в такие же ночи. Все было напрасно. Оно
пришло ко мне опять столь же внезапно лишь двадцать лет спустя,
и не в лунную ночь на лесной реке, а в тюремной камере.
О, это еще только начало. Это еще не то просветление,
