несомненным.
Как могу я не преклониться с благодарностью перед судьбой,
приведшей меня на целое десятилетие в те условия, которые
проклинаются почти всеми, их испытавшими, и которые были не
вполне легки и для меня, но которые, вместе с тем, послужили
могучим средством к приоткрытию духовных органов моего
существа? Именно в тюрьме, с ее изоляцией от внешнего мира, с
ее неограниченным досугом, с ее полутора тысячею ночей,
проведенных мною в бодрствовании, лежа на койке, среди спящих
товарищей, - именно в тюрьме начался для меня новый этап
метаисторического и трансфизического познания. Часы
метаисторического озарения участились. Длинные ряды ночей
превратились в сплошное созерцание и осмысление. Глубинная
память стала посылать в сознание все более и более отчетливые
образы, озарявшие новым смыслом и события моей личной жизни, и
события истории и современности. И, наконец, пробуждаясь утром
после короткого, но глубокого сна, я знал, что сегодня сон был
наполнен не сновидениями, но совсем другим: трансфизическими
странствиями.
Если подобные странствия совершаются по демоническим слоям
и притом без вожатого, а под влиянием темных устремлений
собственной души или по предательскому призыву демонических
начал, человек, пробуждаясь, не помнит отчетливо ничего, но
выносит из странствия влекущее, соблазнительное,
сладостно-жуткое ощущение. Из этого ощущения, как из ядовитого
семени, могут вырасти потом такие деяния, которые надолго
привяжут душу, в ее посмертии, к этим мирам. Такие блуждания
случались со мною в юности, такие деяния влекли они за собой, и
не моя заслуга в том, что дальнейший излучистый путь моей жизни
на земле уводил меня все дальше и дальше от этих срывов в
бездну.
Если же спуск совершается с вожатым - одним из братьев
Синклита страны или Синклита Мира, если он имеет
провиденциальный смысл и назначение, то путник, пробуждаясь и
испытывая иногда то же сладостно-жуткое, искушающее чувство, в
то же время осознает его соблазн, мало того: в его
воспоминаниях обретается этому соблазну противовес: это -
понимание грозного смысла существования этих миров и их
подлинного лица, а не личины. Он не пытается вернуться в эти
нижние слои посредством этического падения в плане своего
бодрственного бытия, но делает приобретенный опыт объектом
религиозного, философского и мистического осмысления или даже
материалом своих художественных созданий, имеющих наряду с
другими значениями непременный предупреждающий смысл.
На сорок седьмом году жизни я вспомнил и понял некоторые
из своих трансфизических странствий, совершенных ранее; до
этого времени воспоминания о них носили характер смутных,
клочкообразных, ни в какое целое не слагавшихся хаотических
полуобразов. Новые же странствия зачастую оставались в памяти
так отчетливо, так достоверно, так волнуя все существо
ощущением приоткрывшихся тайн, как не остается в памяти никакое
сновидение, даже самое значительное.
Есть еще более совершенный вид таких странствий по
планетарному космосу: тот же выход эфирного тела, те же
странствия с великим вожатым по слоям восходящего или
нисходящего ряда, но с полным сохранением бодрственного
сознания. Тогда, вернувшись, путник приносит воспоминания еще
более бесспорные и, так сказать, исчерпывающие. Это возможно
только в том случае, если духовные органы чувств уже широко
раскрыты и запоры с глубинной памяти сорваны навсегда. Это уже
подлинное духовидение. И этого, конечно, я не испытал.
Насколько мне известно (возможно, впрочем, что я
ошибаюсь), из европейских писателей этому был причастен пока
один только Дант. Создание "Божественной комедии" было его
миссией. Но полное раскрытие его духовных органов совершилось
только в конце жизни, когда огромная работа над поэмой уже
близилась к концу. Он понял многочисленные ошибки, неточности,
снижение смысла, излишнюю антропоморфность образов, но для
исправления уже не хватало времени и сил. Тем не менее
излагаемая им система может быть принята в основных чертах, как
панорама разноматериальных слоев романо-католической
метакультуры.
Не смея и заикаться о чем-либо подобном, я имел, однако,
великое счастье бесед с некоторыми из давно ушедших от нас и
ныне пребывающих в Синклите России. К совершенно потрясающим
переживаниям их реальной близости я почти не смею прикоснуться
пером. Не смею назвать и имена их, но близость каждого из них
окрашивалась в неповторимо индивидуальный тон чувств. Встречи
случались и днем, в людной тюремной камере, и мне приходилось
ложиться на койку, лицом к стене, чтобы скрыть поток слез
захватывающего счастья. Близость одного из великих братьев
вызывала усиленное биение сердца и трепет торжественного
благоговения. Другого все мое существо приветствовало теплой,
нежной любовью, как драгоценного друга, видящего насквозь мою
душу и любящего ее и несущего мне прощение и утешение.
Приближение третьего вызывало потребность склонить перед ним
колена, как перед могучим, несравненно выше меня взошедшим, и
близость его сопровождалась строгим чувством и необычайной
обостренностью внимания. Наконец, приближение четвертого
вызывало ощущение ликующей радости - мировой радости - и слезы
восторга. Во многом могу усомниться, ко многому во внутренней
жизни отнестись с подозрением в его подлинности, но не к этим
встречам.
Видел ли я их самих во время этих встреч? Нет.
Разговаривали ли они со мной? Да. Слышал ли я их слова? И да, и
нет. Я слышал, но не физическим слухом. Как будто они говорили
откуда-то из глубины моего сердца. Многие слова их, особенно
новые для меня названия различных слоев Шаданакара и иерархий,
я повторял перед ними, стараясь наиболее близко передать их
звуками физической речи, и спрашивал: правильно ли? Некоторые
из названий и имен приходилось уточнять по нескольку раз; есть
и такие, более или менее точного отображения которых в наших
звуках найти не удалось. Многие из этих нездешних слов,
произнесенных великими братьями, сопровождались явлениями
световыми, но это не был физический свет, хотя их и можно
сравнишь в одних случаях со вспышками молнии, в других с
заревами, в третьих - с лунным сиянием. Иногда это были уже
совсем не слова в нашем смысле, а как бы целые аккорды
фонетических созвучии и значении. Такие слова перевести на наш
язык было нельзя совсем, приходилось брать из всех значений -
одно, из всех согласованно звучащих слогов - один. Но беседы
заключались не в отдельных словах, а в вопросах и ответах, в
целых фразах, выражавших весьма сложные идеи. Такие фразы, не
расчленяясь на слова, как бы вспыхивали, отпечатываясь на сером
листе моего сознания, и озаряли необычайным светом то темное
для меня и неясное, чего касался мой вопрос. Скорее даже это
были не фразы, а чистые мысли, передававшиеся мне
непосредственно, помимо слов.
Так, путь метаисторических озарений, созерцаний и
осмыслении был дополнен трансфизическими странствиями,
встречами и беседами.
Дух нашего века не замедлит с вопросом: "Пусть то, что
автор называет опытом, достоверно для пережившего субъекта. Но
может ли оно иметь большую объективную значимость, чем "опыт"
обитателя лечебницы для душевнобольных? Где гарантии?"
Но странно: разве ко всем явлениям духовной жизни, ко всем
явлениям культуры мы подходим с требованием гарантии? а если не
ко всем, то почему именно к этим? Ведь мы не требуем от
художника или композитора гарантии "достоверности" их
музыкальных наитий и живописных видений. Нет гарантии и в
передаче религиозного и, в частности, метаисторического опыта.
Без всяких гарантии опыту другого поверит тот, чей душевный
строй хотя бы отчасти ему созвучен; не поверит и потребует
гарантий, а если получит гарантии - все равно их не примет тот,
кому этот строй чужд. На обязательности принятия своих
свидетельств настаивает только наука, забывая при этом, как
часто ее выводы сегодняшнего дня опрокидывались выводами
следующего. Чужды обязательности, внутренне беспредельно
свободны другие области человеческого духа: искусство, религия,
метаистория.
Впрочем, смешивать эти области между собой, полагать,
например, будто метаисторическая форма познания является
какою-то оригинальной и редкой разновидностью художественного
творчества, - было бы самой примитивной ошибкой. На некоторых
стадиях они могут соприкасаться, да. Но возможен
метаисторический познавательный процесс, начисто свободный от
элементов художественного творчества, а процессы
художественного творчества, не имеющие никакого отношения к
метаистории, - воистину бесчисленны.
Но и в области религий - до сих пор лишь немногочисленные
разновидности их действительно обогащены метаисторическим
познанием. Интересно отметить, что в русском языке слово
"откровение" в буквальном смысле равнозначное греческому
"апокалипсис", не помешайте, однако, этому последнему прочно
обосноваться на русской почве. При этом за каждым из двух слов
закрепился особый оттенок смысла. Значение слова "откровение"
более обще: если не замыкаться в узко-конфессиональные рамки,
придется включить в число исторических случаев откровения и
такие события, как видения и восхищения Мухаммеда и даже
озарение Гаутамы Будды. Апокалипсис же - только один из видов
откровения: откровение не областей универсальной гармонии, не
сферы абсолютной полноты, даже не круга звездных или иных
космических иерархии; это - откровение о судьбах народов,
царств, церквей, культур, человечества, и о тех иерархиях, кои
в этих судьбах проявляют себя наиболее действенно и
непосредственно: откровение метаистории. Апокалипсис не так
универсален, как откровение вселенское, он иерархически ниже,
он - о более частом, о расположенном ближе к нам. Но именно
вследствие этого он отвечает на жгучие запросы судьбы,
брошенной в горнило исторических катаклизмов. Он заполняет
разрыв между постижением универсальной гармонии и диссонансами
исторического и личного бытия.
Как известно, богаты таким откровением были лишь немногие
народы и в немногие века: апокалиптика возникла среди
еврейства, по-видимому, около VI века до Р. X., захватила
раннее христианство и дольше всего держалась в средневековом
иудействе, питаясь жгучей атмосферой его мессианизма.
В христианстве же, в частности в восточном,
апокалиптическая форма познания почти совершенно утратилась еще
в начале средних веков, внезапно вспыхнув тусклым, мечущимся,
чадящим пламенем в первое столетие великого русского раскола.
Здесь неуместно вдаваться в анализ сложных и многочисленных
причин этого ущерба, но невозможно не отметить его связь с тем
антиисторизмом религиозного сознания и мира религиозных чувств,
который останавливает наше внимание еще у византийских отцов
церкви и прямо-таки поражает у представителей русского
православия, даже у крупнейших, у таких, в праведности и в
наивысшем духовном опыте которых не может быть сомнения.
Антиисторизм становится словно обязательным каноном религиозной
мысли. Поучительно вспомнить о нерешенных конфликтах между
официальным антиисторизмом русского церковного миропонимания и
врожденной, иррациональной тягой к апокалиптической форме
познания, к метаистории, в духовных и творческих биографиях
