и излучины, чем победа интернациональной Доктрины.
Поэтому демиург и Синклит России прекратили свою
постоянную трансфизическую борьбу с Друккаргом в тот момент,
когда на эту подземную цитадель обрушились орды чужеземных игв
из шрастра Клингзора. Как отражение этого, была прекращена и
борьба с теми, кто руководил Российскою державою в Энрофе. Им
не оказывалось помощи, но никакие их силы могли не отвлекаться
более на борьбу с силами Света, а сосредоточиться всецело на
войне с врагом, еще более темным, чем они сами.
Наступила глубокая ночь. Силы Света обрекли себя на
временное добровольное бездействие, пока не завершится схватка
чудовищ. Только перипетии этой схватки были видимы всем на
земле; точно духовный паралич сковал высшие способности людей и
лишь напряженнейшие медитации да наивысший творческий взлет
могли поднять иногда человеческую душу над непроницаемым кровом
тьмы.
В это роковое время произошло отпочкование второго
жругрита. Первый отпочковался давно, вскоре после окончания
гражданской войны; борьба внутри господствующей партии и
яростное сопротивление воцарявшемуся Сталину некоторых
крупнейших деятелей коммунистической элиты отразили это
метаисторическое событие. Но первый жругрит был слаб и задушен
в самом начале. Теперь же на свет появился новый; он вступил в
связь с руководством армией врага, даже с Великим Игвой
германского шрастра, рассчитывая, что разгром Друккарга
позволит ему занять место отца, так как уицраор германский
представлялся ему слишком ограниченным в своих возможностях,
чтобы непосредственно властвовать в Друккарге. Второй жругрит
действовал, постепенно отступая, до самого окончания войны,
когда Жругр, пожравший сердце врага и сказочно возросший в
мощи, уничтожил свое неразумное чадо, если можно так
выразиться, одним щелчком.
В исходе войны немалое значение имело то, что эманация
государственного комплекса чувств, которой восполняют убыль
своих сил Жругр и игвы, усилиями вождя и партии была доведена
до таких объемов, какие в мирное время были бы, конечно,
немыслимы. Этой эманации способствовали все и все: от
пропагандистов и агитаторов в армии до священников на амвонах,
от знаменитейших композиторов и писателей до микроскопически
неведомых работников печати и кино, от ведущих ученых до
последних, мельчайших партийных работников на заводах.
Взывалось при этом к различным инстинктам: и к патриотизму, и к
национализму, и к интернационализму, и к вере в Бога, и,
напротив, к вере в партию, и к жажде мира, который мог прийти
только через победу, и к омерзению и ужасу перед зверствами
фашизма, и к любви к своей земле, семье, дому, детям.
Поэтому к концу войны Жругра распирала неслыханная сила.
Множество игв и раруггов пали в борьбе, но уицраор окреп так,
как никогда еще не видели. Он жаждал расширения, он ворвался в
германский шрастр, он умертвил великого игву Германии, произвел
форменный погром и едва-едва был введен в некоторые границы
уицраорами Англии и Америки - Устром и Стэбингом.
Сталина в его натиске на Запад заставило остановиться одно
неожиданное событие. То есть предуведомлен о нем он был, но не
придавал этой опасности должного значения. В мае 1945 года,
когда началась уже разработка планов нападения на недавних
союзников, вождь был информирован - не из мистического, а из
вполне земного источника об испытании первой атомной бомбы в
Нью-Мексико. Он почувствовал нечто вроде того, как если бы
атомная бомба разорвалась у него в сознании. Вместо
долгожданного перерастания второй мировой войны против фашизма
в сокрушение всего капиталистического мира, вместо
триумфального шествия революционных армий через Францию,
Испанию, Африку неведомо куда, предстояло застыть на месте,
кусая локти и высчитывая, сколько же лет потребуется теперь для
того, чтобы тоже обзавестись атомным оружием, догнать и
перегнать врага и, уложив капитализм в гроб молниеносным
превращением в пустыню его столиц, провозгласить объединение
мира под верховной властью единственного человекобога.
Была сокрушена опасность мирового распространения
национал-социализма. Обрисовывались уже совершенно отчетливо
новые опасности.
Одна заключалась в том, что на почве второй мировой войны
с головокружительной быстротой вырос до умопомрачительных
размеров уицраор Америки. Казалось, гряда небоскребов отделена
теперь от Европы не океаном, а лужей воды. Этот уицраор сумел
объединиться со своими дальними родственниками в Западной
Европе и расположиться так, что его щупальцы шарили чуть ли не
у всех границ Советского Союза. Учитывая ошибки своего
немецкого предшественника, он вырабатывал идеологическую
концепцию, которая против интернационализма Доктрины выдвигала
не что-либо провинциальное и локальное, но космополитизм -
идею, столь же чреватую всемирной потенцией, как и сама
Доктрина. Взор Гагтунгра все с большим благоволением
останавливался на Стэбинге, все с большим вниманием обращал он
часть своих сил на его инвольтирование.
Другая опасность заключалась в том, во что была превращена
в итоге второй мировой войны - и духовно, и физически - Россия.
Единовластная тирания принимала размеры и формы, уже не
похожие на реальность, явно фантастические. Хотелось сказать:
этого не может быть, это нам снится, мы все в бреду. Но так как
было бесспорно, в то же время, что все не только не спят, но
бешеные темпы жизни и работы, не говоря уже о массовых арестах,
никому не дают спокойно провести хотя бы одну ночь, то начинало
ощущаться, как сквозь повседневную вакханалию просвечивает
вакханалия какая-то нездешняя, непостижимая и уже совершенно
нечеловеческая.
Возросли репрессии. Волна за волной арестовывались и
получали 25-летние сроки заключения или расстрел одна категория
граждан за другой. В тюрьмах и трудлагерях толпились в общем
столпотворении фашисты и коммунисты, троцкисты и белоэмигранты,
интеллигенты и колхозники, генералы и дезертиры, рабочие и
священники, безбожники и сектанты, православные и евреи,
хулиганы и монахи, бандиты и непротивленцы, проститутки и
ученые, воры и философы, толстовцы и педерасты, секретари
обкомов и бендеровцы, инженеры и партизаны. Расплатились за
свои проступки, действительные или мнимые, все, оставшиеся на
территории, в свое время оккупированной немцами, и все,
принимавшие прямое или косвенное участие в украинском и
прибалтийском движении за независимость, - все, заподозренные в
сочувствии контрпартизанам или в неумеренных симпатиях к
государству Израиль. Те, кто побывал в немецком плену и,
поддавшись тоске по родине и близким, рискнул вернуться домой,
и те, кто находился в частях Советской Армии, оккупировавших
Центральную Европу, а возвратившись в Россию, поделился
некоторыми наблюдениями и выводами. Те, кто рассказал
какой-нибудь анекдот, и те, кто писал на имя вождя послания в
детской надежде раскрыть ему глаза на совершающиеся беззакония.
Отправились в Воркуту, Караганду, на Колыму или в Потьму все
те, кто имел когда-нибудь несчастие побеседовать с иностранцем;
кто выразил сомнение в целесообразности какого бы то ни было
государственного мероприятия, партийной установки,
правительственного указа. Люди, когда-либо в раздражении
пожелавшие при ком-нибудь из близких, чтобы отец народов
поскорее покинул этот свет, привлекались по обвинению в замысле
террористического акта против вождя; привлекались и те, в чьем
присутствии было высказано роковое пожелание, и их
родственники, и их знакомые, и знакомые знакомых. Пытками
добивались признания в том, чего никогда не было. Несколько
тысяч работников ленинградской партийной организации
поплатились кто смертью, кто многолетним тюремным заключением
за выдуманную, никогда не имевшую места в действительности
попытку отделить Ленинградскую область от советской метрополии.
Ни абсурдность обвинений, ни смехотворность улик никого не
смущали. Дело громоздилось на дело, фабрикация на фабрикацию. В
любом уголке страны трудно было встретить семью, не потерявшую
в лагерях и тюрьмах кого-нибудь из своих членов; многие семьи
выкорчевывались целиком. Все процессуальные нормы, всякая
законность отбрасывалась, как только человек оказывался
подследственным по знаменитой 58 статье Уголовного кодекса, то
есть политическим преступником. Вернулись к средневековым
способам выколачивания признаний; опыт инквизиции припомнили и
использовали, обогатив его приемами новыми, соответствовавшими
другому уровню технического развития. Широчайшая сеть штатных и
нештатных осведомителей опутывала общество - от членов
Политбюро до туркменских чабанов и украинских доярок. Можно ли
не вспомнить повсеместную сеть шпионов и доносчиков,
насажденных Угрюм-Бурчеевым в каждом доме славного города
Непреклонска, и того, что Щедрин определил как всеобщий
панический страх?
Страх, плотный, удушающий, застящий солнечный свет,
отнимающий у жизни всякую радость и смысл, простерся над
обществом и пропитают собою каждую мысль, каждое чувство,
каждое слово человека. Он усугублялся еще и тем, что из
лагерей, вопреки всему, просачивались смутные и тем более
жуткие слухи о режиме, царствовавшем там, о вымирании целых
лагерей от голода, о невыполнимых производственных нормах для
заключенных, о садизме начальников и надзора, об умерщвлении
провинившихся в чем-нибудь неслыханными способами, вроде
привязывания в голом виде к дереву или столбу на пожирание
комарам и сибирскому гнусу.
В лагерях создавался режим, убивавший не только физически,
но и духовно. Доведенные до потери человеческого облика
издевательствами, непосильным трудом, слежкой друг за другом и
доносами, недоеданием и недостатком медицинской помощи, люди
задолго до своей смерти утрачивали волю к нравственному
сопротивлению. Политических заключенных, половина которых была
неповинна ни в чем, а половина другой половины виновна в
проступках, за которые в любом другом государстве их присудили
бы к нескольким неделям заключения или к незначительному
штрафу, - этих людей вплоть до 1949 года расселяли вперемешку с
бандитами, с прожженными убийцами и насильниками и с
несовершеннолетними, которых общение со взрослыми преступниками
развращало до конца. Мысль об исправлении преступников никому
не приходила даже в голову, и лагеря превратились в гигантские
растлевалища. Между национальными группами провоцировалась
вражда, доходившая до взаимных кровавых побоищ. Воцарилась
обстановка, в которой только единицы могли выдержать, не
искалечившись психически и морально. Основную же массу
несчастных освобождение не ожидало и за гробом: растление
своего эфирного тела и груз кармы увлекают эти скопища душ в
серые котловины Скривнуса, в безмолвную тьму Морода, в жуткий
Агр, и всего Синклита России не хватало на то, чтобы облегчить
и ускорить их подъем из угрюмых чистилищ.
Он к неизведанным безднам
Гонит людей как стада,
Посохом гонит железным...
Когда эта книга сможет увидеть свет, увидят его и десятки
других, - и личных воспоминаний, и документальных сводок, и
исторических исследований, которые с исчерпывающей полнотой
воссоздадут картину того массового кошмара, в который было
погружено существование двадцати - если не более - миллионов.
