Как ни велика была Россия при Грозном и особенно при
Николае, но ее победы и поражения, возрастание или ослабление
ее мощи могли непосредственно отражаться на судьбах лишь
ограниченной географической зоны: Средней Европы, Среднего и
Ближнего Востока. Воинствующая российская идеология двух первых
Жругров - идея Третьего Рима и концепция "самодержавие,
православие, народность" - были отмечены провинциализмом,
узконациональным и конфессиональным. Это вполне соответствовало
той стадии мирового технического развития и международных
связей, которой достигло тогда человечество. Но связи
укреплялись и расширялись, а достижения техники изменили самое
понятие географического пространства, приблизив друг к другу
континенты, а воинственных соседей уперев друг в друга
границами с такой плотностью, с какою упираются один в другого
лбами борющиеся бараны. Передовое место в истории Россия заняла
с той минуты, когда внутри нее к власти пришла - впервые в мире
- интернациональная Доктрина. Россия стала первой страной,
вооруженной такой идеологией, какая могла бы, в принципе,
распространиться на все страны земного шара. Даже больше того:
в Доктрине был заложен такой импульс к расширению, который
предполагал своим пределом именно только границы планеты. Когда
мы говорим о мировых империях или мировых претензиях великих
завоевателей прошлого, от Чингиз-хана до Наполеона и Британской
империи, мы употребляем слово "мировой" в значении условном.
Революционная Россия с ее Доктриной была первой в истории
носительницей мировой тенденции в совершенно безусловном
смысле. Секрет же заключался в том, что вместо мечты о
всемирной гегемонии какого-либо отдельного народа (мечты
утопической, ибо ни один народ не достаточно многочислен для
этого) теперь прокламировалась идея всемирного содружества
народов, объединенных новым социальным строем, который должен
был возникнуть везде в результате революционных взрывов.
Революционизирующее, освободительное влияние этой концепции для
внероссийских стран, в особенности для колоний и полуколоний
Востока и Юга, было колоссально. В одних из стран оно
постепенно развивалось по программе, намеченной в Москве, в
другие было принесено на штыках советских армий. Немало нашлось
и таких стран, как Индия или Бирма, где это революционизирующее
начало резко изменило свою этическую и политическую окраску. Но
как бы там ни было, везде вовлекались в революционную или
преобразовательную деятельность массы именно тех сверхнародов,
тех стран, тех наций, а вовсе не одной только России. Россия
стремилась лишь, по мере возможности, сохранить за собой роль
направляющей силы (что, конечно, удавалось ей далеко не всегда,
и чем дальше во времени, тем меньше).
Естественно поэтому, что за образами обоих вождей
революционной России видятся не только очертания третьего
русского уицраора, но явственно выступает тень существа
неизмеримо более огромного, существа планетарного, - того
осуществителя великого демонического плана, который носит имя
Урпарпа.
Но значение, роли и сама природа этих двух человекоорудий
были глубоко различны.
Первый из них был человеком. Таким же человеком, как и
почти все носители светлых или темных миссий. Конечно, над его
шельтом и всеми остальными компонентами его существа велась
многолетняя, если не вековая, работа, дабы превратить его в
послушное орудие иноприродной воли. Но при всем том его личная
монада оставалась незатронутой, она парила по-прежнему в своем
многосолнечном Ирольне, и его человеческий образ, его характер
неизбежно отражал в какой-то мере свет этой монады, сколько бы
преград ни ставили между монадой и человеком его демонические
пестуны. В характере оставались даже и такие свойства, которые
казались мешающими с точки зрения его миссии, но которые не
могли быть заглушены окончательно. Этот человек не сделался ни
кровожаден, ни активно жесток; он упорно веровал в Доктрину и
работал не во имя свое, а во имя этого идеала. Он по-своему
любил народ и человечество, хотя и обобщенно-абстрактной,
мечтательно-головной любовью. Он желал им блага, как сам это
благо понимал, и если прибегал порой к весьма крутым мерам,
умея проявлять даже неумолимость, то это диктовалось не
мстительностью, не бесчеловечностью, а уверенностью в том, что
такова печальная революционная необходимость. Пролитие крови
или причинение страданий само по себе не доставляло ему
никакого наслаждения. Даже когда совершенный против него
террористический акт вызвал его тяжелое ранение и едва не стоил
ему жизни, вождь нашел в себе нравственную силу и достаточную
политическую дальнозоркость, а может быть и гуманность, чтобы
настоять на том, чтобы политическая преступница была
подвергнута не казни, а тюремному заключению. К своим товарищам
по партии он относился с отеческой бережностью и даже против
тех из них, которые возглавляли внутри партии оппозиционные
течения, он не принимал иных мер, кроме дискуссионной борьбы,
партийного внушения и давления собственного авторитета.
Политические деятели, много раз демонстрировавшие свое
инакомыслие, как Троцкий, Зиновьев, Бухарин, оставались
активными членами элиты и несли громадную нагрузку в общем
партийно-государственном труде.
Множество случаев, когда его вмешательство предотвращало
незаслуженно суровую кару или слишком крутое мероприятие
властей на местах, доказывают, что первому вождю нередко бывали
доступны общечеловеческие чувства жалости, сочувствия,
справедливости. Слишком искренне впитал он в себя
демократические идеалы предыдущих поколений; он был слишком
интеллигентен для того, чтобы его удалось превратить в тирана.
Доказывается все это и его отношением к так называвшимся тогда
нацменьшинствам: его указания на этот счет проникнуты такой
заботливостью о том, чтобы не ранить болезненно обострившееся
благодаря вековым гонениям национальное самолюбие, полны такой
настороженной человечностью и таким пониманием психологии
уплетенных наций, что диву даешься: как могли подобные указания
столь беззастенчиво и цинично попираться его преемником.
Ленин был интернационалистом не на словах, а на деле. Он
во многом был осуществителем темной миссии, но он глубоко верил
в то, что его деятельность направлена на благо человечества.
Другая природа и другое предсуществование второго вождя
определили и совершенно другой его характер.
Каждая из инкарнаций этого существа была как бы очередной
репетицией. В предпоследний раз он явился на исторической арене
в том самом облике, который с гениальной метаисторической
прозорливостью запечатлел Достоевский в своем "Великом
инквизиторе". Это не был Торквемада или кто-либо другой из
крупнейших руководителей этого сатанинского опыта; но и к
рядовым работникам инквизиции он не принадлежал. Он появился
уже на некотором спаде политической волны, и в течение его
многолетней жизни ему стало ясно, что превратить католическую
церковь в послушный механизм Гагтунгра, в путь ко всемирной
тирании, не удастся. Но опыт деятельности в русле инквизиции
очень много дал этому существу, развив в нем жажду власти,
жажду крови, садистическую жестокость и в то же время наметив
способы связи между инспирацией Гагтунгра, точнее - Урпарпа, и
его дневным сознанием. Эта инспирация стала восприниматься
временами уже не только через подсознательную сферу, как
раньше, а непосредственно подаваться в круг его бодрствующего
ума. Есть специальный термин: хохха. Он обозначает сатанинское
восхищение, то есть тип таких экстатических состояний, когда
человек вступает в общение с высокими демоническими силами не
во сне, не в трансе, а при полной сознательности. Теперь, в XVI
веке, в Испании, хохха стала доступна этому существу Оно
достигло ступени осознанного сатанизма.
Промежуток между этой инкарнацией и следующей протекал
сперва, конечно, на Дне, куда шельт вместе с астралом были
сброшены грузом ужасной кармы; а затем в Гашшарве: извлеченный
туда Урпарпом и его слугами, потенциальный антихрист
подготавливался там свыше 200 лет к своему новому воплощению.
Напомню, что монада, некогда похищенная для него из Ирольна
самим Гагтунгром у одного из императоров Древнего Рима,
продолжала томиться в плену, в пучине лилового океана, в Дигме,
а как бы обезглавленный шельт императора пребывал в подобии
летаргического сна в одном из застенков Гашшарвы,
Кажется, однако, что в глубине существа, о коем идет речь,
оставалась еще, вопреки осознанному преклонению перед
Гагтунгром, то ли крохотная искра, то ли некоторая тень
сомнения в правильности своего выбора. Возможно, впрочем, что
это был просто инстинктивный страх перед невообразимо ужасной
катастрофой после грядущего апофеоза. Так или иначе, эта искра
была наконец потушена в начале его нового существования на
земле. В маленькой стране на границе Азии и Европы, в горной
деревушке, в бедной верующей семье снова увидело солнечный свет
это существо; и еще подростком распростилось оно навсегда со
всем, что прямо или косвенно связано с христианством. Казалось,
Провиденциальные силы еще раз приоткрыли ему двери спасения,
предоставив возможность дальнейшего пути в лоне церкви, в сане
священника. Но какие перспективы могла бы сулить эта скромная
дорога существу, одержимому импульсом владычества надо всем
миром? С подготовкой к духовному пути - в обоих значениях этого
слова - было покончено навсегда - окончательно и бесповоротно.
Возможно также, что выбор, по существу, был сделан раньше, еще
в Гашшарве, теперь же он только нашел соответствующее выражение
в Энрофе. Объект многовековых попечений дьявола примкнул к
революционному движению на Кавказе и основательно проштудировал
Доктрину, отчетливо поняв, что не найти ему ни лучшей маски, ни
лучшей программы для первых мероприятий после захвата власти.
Но почему, вернее, зачем это существо, предназначенное к
владычеству над Россией, было рождено не в русской семье, а в
недрах другого, окраинного, маленького народа? Очевидно, затем
же, зачем Наполеон был рожден не французом, а корсиканцем, не
наследником по крови и духу великой французской культуры и
национального характера этого народа, а, напротив, узурпатором
вдвойне: захватчиком не только власти, к которой он не был
призван ни обществом, ни правом наследования, но еще вдобавок
власти в стране чужой, а не в своей собственной. И Корсика, и
Грузия, страны суровые, горные, культурно отсталые, где
человеческая жизнь стоит дешево, а всякий конфликт перерастает
в кровавое столкновение, сделали свое дело, укрепив в обоих
своих порождениях глубокое презрение к ценности человеческой
жизни, жгучую мстительность, неумение прощать и ту
поразительную легкость, с какой уроженцы этих стран готовы
пустить в ход оружие. Для того чтобы лучше выполнить свое
предназначение во Франции и в России, оба эти существа должны
были быть как бы чужеродными телами в теле обеих великих стран,
не связанными никакими иррациональными, глубинными, духовными
нитями с тем народом, которому предстояло стать главной ареной
их деятельности и их жертвой по преимуществу. Надо было прийти
"с топором в руке неведомо отколь и с неисповедимой наглостью"
действовать так, как действует завоеватель на порабощенной
земле.
Людовик XIV хладнокровно вел свои войны, отождествляя
государство с самим собой и посылая на смерть тысячи французов.
