На площадях говорит.
Это - стихотворение Александра Блока, написанное двумя
годами раньше революции 1905 года.
- Все ли готовы подняться?
- Нет. Каменеют и ждут.
Кто-то велел дожидаться:
Бродят и песни поют.
- Кто же поставлен у власти?
Власти не хочет народ.
Дремлют гражданские страсти:
Слышно, что кто-то идет.
Сжатые, очень точные формулировки, передающие общественную
атмосферу накануне первой революции. Но дальше начинается нечто
неожиданное:
- Кто ж он, народный смиритель?
- Темен, и зол, и свиреп:
Инок у входа в обитель
Видел его - и ослеп.
0н к неизведанным безднам
Гонит людей, как стада,..
Посохом гонит железным...
Боже! Бежим от Суда!
Но бежать было поздно. Появление этого существа было
предопределено слишком давно и подготовлено слишком
могущественными силами инфракосмоса. В русской литературе
прошлого века имеется и еще одно предсказание о нем, еще более
поражающее. В особенности, если учесть, что оно принадлежит
перу автора, от метаисторических представлений и чувств
далекого. Сделано оно не в стихах, а в прозе, и содержание его
настолько глубоко, что мне придется в этом месте нарушить
правило, принятое в работе над настоящей книгой: не
злоупотреблять цитатами. Я вынужден дать целую цепь цитат,
жалея только о том, что границы книги не позволяют включить в
нее всего, что относится до предварения этого существа в одном
из весьма известных произведений русской классики. Начну с
сокращенной передачи описания воображаемого портрета этого
существа.
"Это мужчина среднего роста с каким-то деревянным лицом...
Как смоль черные волосы покрывают конический череп и плотно,
как ермолка, обрамляют узкий лоб. Глаза... осененные несколько
припухшими веками... взгляд чистый, без колебаний, губы тонкие,
бледные, опушенные подстриженною щетиной усов; челюсти
развитые, но без выдающегося выражения плотоядности, а с
каким-то необъяснимым букетом готовности раздробить или
перекусить пополам. Одет в военного покроя сюртук, застегнутый
на все пуговицы".
Читаешь - и вздрагиваешь. Что это? Когда и о ком написано?
- Написано в шестидесятых годах прошлого века. Но почему же
такое невероятное совпадение с обликом, слишком уж памятным не
людям шестидесятых годов, а именно нашему поколению? - Читаем
дальше.
"На лице не видно никаких вопросов; напротив того, во всех
чертах выступает какая-то солдатски невозмутимая уверенность,
что все вопросы давно уже решены. Какие это вопросы? Как они
решены? Может быть, это вопрос о всеобщем истреблении, а может
быть, только о том, чтобы все люди имели грудь выпяченную
вперед на манер колеса? Ничего неизвестно. Известно только, что
этот неизвестный вопрос во что бы то ни стало будет приведен в
действие. А так как подобное противоестественное приурочение
известного к неизвестному запутывает еще более, то последствие
такого положения может быть только одно: всеобщий панический
страх".
"Перед глазами зрителя восстает чистейший тип идиота,
принявшего какое-то мрачное решение и давшего себе клятву
привести его в исполнение... Когда же придатком к идиотству
является властность, то дело ограждения общества значительно
усложняется".
"Угрюм-Бурчеев принадлежал к числу самых фанатических
нивелираторов. Начертавши прямую линию, он замыслил втиснуть в
нее видимый и невидимый мир с таким непременным расчетом, чтоб
нельзя было повернуться ни взад, ни вперед, ни направо, ни
налево." ' "Нет ничего опаснее, как воображение прохвоста, не
сдерживаемого уздою и не угрожаемого непрерывным представлением
о возможности наказания на теле. Однажды возбужденное, оно
сбрасывает с себя всякое иго действительности и начинает
рисовать своему обладателю предприятия самые грандиозные". А
"Угрюм-Бурчеев был прохвостом всем своим существом, всеми
своими помыслами. Виртуозность прямолинейности засела, точно
ивовый кол, в его скорбной голове, пустив там целую
непроглядную сеть корней и разветвлений. Это был какой-то
таинственный лес, преисполненный волшебных сновидений.
Таинственные тени гуськом шли одна за другой, застегнутые,
выстриженные, однообразным шагом, в однообразных одеждах, все
шли, все шли... Уже до прибытия в Глупов он составил в своей
голове целый систематизированный бред, в котором до последней
мелочи были регулированы все подробности будущего устройства
этой злосчастной муниципии".
"На другой же день по приезде он обошел весь город... Шел
он долго, все простирая руку и проектируя, и только тогда,
когда глазам его представилась река, он почувствовал, что с ним
совершилось нечто необыкновенное. Он позабыл... он ничего
подобного не предвидел... Излучистая полоса жидкой стали
сверкнула ему в глаза, сверкнула и не только не исчезла, но
даже не замерла под взглядом этого административного василиска.
- Кто тут? - спросил он в ужасе.
Но река продолжала свой говор, и в этом говоре слышалось
что-то искушающее, почти зловещее".
"...Дома он через минуту уже решил вопрос по существу. Два
одинаково великих подвига предстояли ему: разрушить город и
устранить реку. Средства для исполнения первого подвига были
обдуманы уже заранее; средства для исполнения второго
представлялись ему неясно и сбивчиво. Но так как не было той
силы в природе, которая могла бы убедить прохвоста в неведении
чего бы то ни было, то в этом случае невежество являлось не
только равносильным знанию, но даже в известном смысле было
прочнее его. Он не был ни технолог, ни инженер; но он был
твердой души прохвост, а это тоже своего рода сила, обладая
которою можно покорить мир".
"Город приник; в воздухе чувствовалась спертость и духота.
Он еще не сделал никаких распоряжений, не высказал никаких
мыслей, никому не сообщил своих планов, а все уже понимали, что
пришел конец".
Конец начался, как известно всем, читавшим Щедрина, с
разрушения старого города до основания и со свезения всего
образовавшегося мусора, включая навоз, к реке.
"И вот вожделенная минута наступила. Созвавши будочников,
он привел их к берегу реки, отмерил шагами
________
' Вряд ли подозревал Щедрин, что в этом стремлении
втиснуть все в прямую линию может сказываться отголосок
воспоминания об обстановке в одном из других слоев, а именно -
на одномерном Дне Шаданакара.
_________________________________
пространство, указал глазами на течение и ясным голосом
произнес:
- От сих мест - до сих!
Как ни были забиты обыватели, но и они восчувствовали. До
сих пор разрушались только дела рук человеческих, теперь же
очередь доходила до дела извечного, нерукотворного...
- Гони! - скомандовал он будочникам, вскидывая глазами на
колышущуюся толпу.
Борьба с природой восприняла начало".
Борьба с природой!.. - Общепринято мнение, что в образе
Угрюм-Бурчеева Щедрин воспроизвел - разумеется, в сатирическом
преломлении - образ Аракчеева. Это доказывается и некоторыми
чертами внешнего сходства между щедринским героем и обликом
гнусного временщика и явной пародией на военные поселения,
которую представляла собой административная и градостроительная
система, мечтавшаяся Угрюм-Бурчееву. Ясно также, что в этом
образе отразился в какой-то мере и реальный исторический образ
другого деспота, наложившего на Россию еще более резкий
отпечаток, и к тому же более близкого к Щедрину хронологически:
образ Николая I. Но... борьба с природой? Ни Аракчеев, ни
Николай не сносили городов с лица земли, дабы строить на их
месте новые, по их скудоумному ранжиру разграфленные; ни тот,
ни другой не сгоняли все население на бессмысленную и слепую
борьбу с природой.
Наконец, горы мусора запрудили реку.
"Раздался треск, свист и какое-то громадное клокотание...
Затем все смолкло; река на минуту остановилась и тихо-тихо
начала разливаться по луговой стороне. К вечеру разлив был до
того велик, что не видно было пределов его, а вода между тем
все прибывала и прибывала. Откуда-то слышался гул; казалось,
что где-то рушатся целые деревни и там раздаются вопли, стоны и
проклятия. Плыли по воде стоги сена, бревна, плоты, обломки изб
и, достигнув плотины, сбивались в кучу в одном месте".
Известно, что замыслы Угрюм-Бурчеева потерпели крах на
следующее же утро. За ночь река размыла и унесла плотину и
снова двигалась в своих берегах. Тогда ошеломленный
преобразователь решил уйти от реки и построить мечтаемый город
Непреклонск на новом месте, на ровной как скатерть, низине.
Там, наконец, его сморило и он заснул с топором в руке.
"Изнуренные, обруганные и уничтоженные, глуповцы после
долгого перерыва в первый раз вздохнули свободно. Они взглянули
друг на друга - и вдруг устыдились. Они не понимали, что именно
произошло вокруг них, но чувствовали, что воздух наполнен
сквернословием и что далее дышать в этом воздухе невозможно.
Была ли у них история, были ли в этой истории моменты, когда
они имели возможность проявить свою самостоятельность? - ничего
они не помнили. Помнили только, что у них были
Урус-Кугуш-Кильдибаевы, Негодяевы, Бородавкины и в довершение
позора этот ужасный, этот бесславный прохвост! И все это
глушило, грызло, рвало зубами - во имя чего? Груди захлестывало
кровью, лица судорожно искривляло гневом при воспоминании о
бесславном идиоте, который с топором в руке пришел неведомо
отколь и с неисповедимой наглостью изрек смертный приговор
прошедшему, настоящему и будущему..."
Угрюм-Бурчеев проснулся и возвратился к сооружению
Непреклонска, но атмосфера неуловимо изменилась. "Он начал
нечто подозревать. Его поразила тишина во время дня и шорох во
время ночи. Он видел, как с наступлением сумерек какие-то тени
бродили по городу и исчезали неведомо куда, и как с рассветом
дня те же самые тени вновь появлялись в городе и разбегались по
домам. Несколько дней сряду повторялось это явление, и всякий
раз он порываются выбежать из дома, чтобы лично расследовать
причину ночной суматохи, но суеверный страх удерживал его".
Цитаты кончились.
Удивительно в них, конечно, не то, что великий сатирик дал
односторонний - не реалистический, а резко гротескный образ,
доведенный до чудовищности. На то он и сатирик. Удивительно то,
что, отталкиваясь от конкретных исторических фигур прошлого,
фигур гораздо меньшего масштаба, он предварят в своем творении
исполинскую фигуру будущего. Конечно, он увидел и изобразил ее
только с одной стороны, с той самой, которая роднила ее с
российскими деспотами прошлого. Но долгое, острое, исполненное
душевной боли и муки вглядывание мыслителя в типичные образы
отечественной истории и в ее тенденции привело его к
пророчеству о том, что тираническая тенденция, проявлявшаяся и
в Бироне, и в Павле, и в Аракчееве, и в Николае, достигнет
своей кульминации лишь в грядущем, и тогда появится на вершинах
власти тот, на одну из существеннейших сторон которого
Угрюм-Бурчеев похож больше, чем на любого из его предтеч.
Великие тираны российской истории, Иоанн Грозный и Николай
I, были орудиями демона великодержавной государственности - и
только. Этим исчерпывалось их метаисторическое значение, если
не говорить о том, что в первый период царствования Грозного
через этого царя водил демиург, а в конце - Велга. Орудием
очередного Жругра был и Сталин, но все дело в том, что этим
отнюдь не исчерпывалось его метаисторическое значение.
