остальными группами населения. Таким образом, борьба между
демоническим и провиденциальным развернулась и внутри этого
учения, между его идеалами и его методами, даже в уме и душе
самого основателя, а позднее - между различными его
истолкователями и последователями.
Мало того: эта борьба продолжалась и в сознании того лица,
которое в России стало на рубеже XX века вождем этого движения.
Мечта о счастии человечества и пламенная вера в то, что дорога
к этому счастию для него совершенно ясна, ярко горели в его
душе. Узкое, корыстное честолюбие было ему чуждо: он жаждал
власти не ради себя, а ради блага большинства, блага, секрет
которого он чувствовал себя постигнувшим четче и безошибочнее,
чем кто-либо другой. Ему были знакомы даже минуты умиления
природой или красотой искусства, которые он потом, в часы
самобичевания, объяснял своей классовой половинчатостью. Но
безумный азарт не давал ему взглянуть ни вправо, ни влево. И
то, что он становится орудием багрового жругрита, а может быть
и самого Урпарпа, стало приоткрываться ему только в самом
конце, в болезни. Бывали мгновения страшных прорывов, великой
тоски и даже молитв. Но отступать было уже некуда, да никто и
не принял бы тогда его отступлений.
Итак, на рубеже XX века демиург Яросвет продолжал
одновременную борьбу против старого Жругра и против всех трех
его порождений. Но борьба эта имела целью их обуздание, их
ограничение, а отнюдь не уничтожение всего их рода: как ни
противопоставляли себя уицраор и его детища силам Яросвета и
Синклита, все же они были по-прежнему необходимы: в этом и
заключалась трагедия. Россия не была защищена никакими
океанами, никакими цепями гор от могущественных держав,
сформировавшихся на Западе; их агрессивные уицраоры ждали
только ослабления старого Жругра, чтобы наброситься на него,
кинув в Энрофе против ветшающей государственности России свою
собственную, насквозь военнизированную государственность. В
этих условиях полное обессиление рода Жругров силами Света
означало бы не только открытие ворот Друккарга расе иноземных
игв, но и добровольное сбрасывание с тела России той брони,
которая одна лишь обеспечивала его физическое существование.
Поэтому вопрос об уничтожении всего рода Жругров все еще не мог
быть поставлен. Не мог быть поставлен даже вопрос о
предпочтении которого-нибудь из жругритов: даже самый хилый из
них одним видом своей пасти мог рассеять любые сомнения
касательно его метаисторических потенций. Только его проекция в
истории, маскирующаяся под либеральную и благообразную
"оппозицию его величества", могла ввести в заблуждение тех, чей
взгляд неспособен проникнуть за плоскость политики и
общественности и кто бессилен понять, что за демагогическими
программами партий, подобных кадетам, таится воинствующий дух
национального империализма, дух колониализма, буржуазный дух
неутолимой жадности, самодовлеющий здравый смысл, пошлость.
Еще большую тревогу мог внушить пока еще самый тихий
жругрит - багровый. Прячась за спинами своих братьев, он лишь
короткими рывками набрасывался иногда на отца, сейчас же
отступая и незаметно пожирая питательную росу, пока старик и
два других исчадия боролись, переплетясь всеми своими
щупальцами. Его лицо было ужасно, но не лишено сатанинского
величия. Голова на длинной шее была гордо закинута назад, а в
темных глазах, наполовину прикрытых суровыми веками и похожих
на опрокинутые полукруги, роились оранжевые точки, придавая им
выражение бурно развивающейся мысли и сверхчеловеческой
хитрости. Естественно, что историческая проекция именно этого
жругрита становилась богаче всех остальных идеологическим
зарядом. Именно она и только она была вооружена
широкообъемлеющей доктриной, универсальной программой и
пониманием исторического момента. И именно багровый жругрит, и
только он, уже создавал себе превосходное человекоорудие:
существо с тяжелым и неутомимым мозгом и таранообразным лбом, с
широким и жадным, инфантильно припухлым ртом и хитрыми,
по-татарски дикими и безжалостными глазами.
Я бесконечно далек от мысли затрагивать здесь вопрос о
моральной ответственности отдельных государств за первую
мировую войну. В той или иной мере ответственны все великие
державы: одни - как агрессоры, другие - как провокаторы. Но
если бы меня спросили, который из уицраоров первым напал на
соседа и которая из рас античеловечества первая вторглась в
чужой шрастр, я принужден был бы ответить, что таким
инициатором мировой бойни явился уицраор Германии, обезумевший
от стремительности собственного роста, алчности и зависти,
потерявший правильный глазомер и лишившийся способности трезво
сопоставлять вещи и в своем, и в нашем мире. Но в замыслы
Гагтунгра входило именно это. В его замыслы входило, чтобы
Великий Игва Германии вообразил себя предназначенным к
главенству надо всеми шрастрами, - вообразил, хотя бы эта
иллюзия стоила неисчислимых жертв и даже его собственной
гибели. В этот замысел входила мировая война, как небывалый еще
по величине источник питательного гавваха и как путь к
образованию на развалинах некоторых государств эмбриона новой
социальной формации, которая в далеком будущем могла бы
преобразоваться в ядро абсолютной всемирной тирании. Предвидел
ли уже тогда демонический разум Шаданакара, руины которой
именно из европейских империй станут фундаментом этой новой
формации, или же это стало уясняться ему в ходе событий? Та
идеология, которая по своему интернационализму,
универсальности, наукообразию, доступности, этической
сниженности и согласованности с духом времени, лучше других
подходила для указанных задач, существовала не в одной только
России. И если бы захват ею власти не удался в одной стране, он
мог бы удаться в другой и, как цепная реакция, перекинуться в
государства соседей.
Во всяком случае, развязав первую мировую войну, уицраор и
шрастр Германии сделали свое дело.
Когда враг, ярость которого учетверялась оттого, что ему
приходилось бороться на два фронта, вторгся в Друккарг и
стиснул в железном объятии тело старого Жругра, даже бурый и
бледный жругриты поспешили отцу на помощь. Они уразумели, что
дело идет о существовании самой цитадели Жругров и что если
чужеземный враг захватит эту цитадель, в подземном мире придет
конец всему роду российских уицраоров, а в Энрофе - конец
российскому великодержавию. Только багровый жругрит оказался
зорче: в Друккарге произошла смена Великих Игв, и новый,
усиленно инспирируемый Гагтунгром, раскрыл перед багровым
жругритом такие перспективы в случае гибели старого Жругра, от
которых могла закружиться голова.
А Жругр погибал. Перед лицом исполинской мощи германского
уицраора помощь бледного и бурого оказывалась ничтожной, как
помощь детей взрослому солдату в танковом бою. Тогда они
отбежали в сторону, чтобы, улучив мгновение агонии отца,
вгрызться в его тело и пожрать его сердце, - акт, совершив
который, пожиратель становится преемником погибшего. Полная
неспособность старого демона великодержавия к защите России
уяснилась в этот час самому Яросвету, и его гневный удар
обрушился на цитадель Друккарга. Глыбы ее треснули и расселись,
и эта минута стала великой и потрясающей для всего русского
народа. Треснула и расселась сама имперская государственность,
и сквозь образовавшуюся брешь миллионы человеческих душ увидели
духовным зрением голубое сияние Навны. Они увидели близость
той, чье освобождение будет залогом осуществления
метаисторической миссии русского народа, - путем ко
всечеловеческому братству. Их сознания не могли вместить это
лучезарное видение, но на несколько великих дней вся атмосфера
их существа исполнилась неописуемой радости и опьяняющей веры.
То была вера в свершение вековой мечты, в наступление всеобщего
счастья. То были незабвенные дни на рубеже февраля и марта 1917
года, когда священный хмель бескровной революции залил
Петербург и Москву, катясь от сердца к сердцу, от дома к дому,
по всей стране, по всколыхнувшимся, ликующим губерниям. Даже
самые уравновешенные умы поверили на мгновение, будто Россия
вступила в эру всеобщего братства, оставив позади всякое зло и
указывая путь к мировой гармонии всем народам. Видение угасло,
цитадель устояла, разум так и не понял ничего в происшедшем, но
память о захватывающей минуте какого-то всемирного
предчувствия, какого-то предварения всечеловеческого братства
осталась во множестве человеческих душ. Искаженная
рассудочностью, замутненная воздействиями всполохнувшихся
жругритов, захватываемая в своих интересах той или иной
политической теорией, память об этом вещем прозрении чувств
продолжала жить, - она должна была жить, она не могла не жить,
ей предстояло переходить из поколения в поколение.
Но этою минутой не преминул воспользоваться багровый
жругрит, чтобы вгрызться в извивающееся туловище своего отца.
Ржавый купол короны сорвался с головы несчастного: нездешний
гул и звон огласил все плоскогория и города Друккарга, когда
вековая эмблема, магический кристалл властвования, ударилась о
направленные к центру земли пики гор и, перепрыгивая от вершины
к вершине, разбилась на тысячи осколков. Военные оркестры в
городах Энрофа грянули ликующий революционный гимн, и в
дребезжании их литавр слышались отголоски то ли звона разбитой
эмблемы, то ли праздничного грохота музыкальных инструментов
игв, беснующихся от восторга. Ибо старый Жругр давно им надоел
своей старческой вялостью, бесплодием, безынициативностью,
тупостью, своей неспособностью осуществить мировые замыслы, все
четче отпечатываемые Гагтунгром в разуме великих игв.
Но старый Жругр был еще жив. Волоча внутри себя багрового
жругрита, прогрызавшегося глубже и глубже к его сердцу, он
тащился из последних сил к центральному капищу: он надеялся,
что, совпав с ним очертаниями своего тела, он вызовет в игвах
взрыв того энтузиазма, который всегда их воспламенял в подобные
торжественные минуты. И здесь, прямо над улицами Друккарга, от
умирающего отпочковался последний жругрит - черный, маленький
недоносок, быть может, самый злобный из всех. Едва родившись, в
туловище родителя стал вгрызаться и он, а бурый, стремясь
наверстать время, пропущенное в замешательстве, рванулся туда
же вслед за багровым, тщетно пытаясь опередить его на пути к
родительскому сердцу.
Тогда древняя Велга России, пробуждавшаяся от сна в
Гашшарве, великая умножительница жертв и страданий,
почувствовала, что опять настает ее час. Она сошла в Друккарг,
еле зримая игвам, как полыхание лиловых и черных покрывал, но с
подобием остроконечной головы, закованной в глухую, без
прорезей, маску. Она охватила своим покрывалом черного
недоноска и вливала в него избытки своих сил. И в Друккарге, и
в Энрофе начиналась анархия - совместная инвольтация их обоих.
В Энрофе бушевала поздняя осень. Ледяные дожди хлестали по
проспектам и дворцам Петербурга, когда в Друккарге багровому
жругриту удалось первому добраться до сердца отца и вырвать его
из туловища. Это была та секунда, когда в Энрофе по стенам
Зимнего дворца с Невы ухнули пушки крейсера; а в глубоком
подземном мире багровый победитель, внутри главного капища игв,
высоко под самым конусом, прижимал щупальцами пульсирующее
