форме, было все же необходимо в высшей степени. После
происшедшего с Александром Блоком можно только пожалеть, что
это предупреждение Соловьева не было сделано с большею
разработанностью.
В том, что миссия Соловьева осталась недовершенной нет ни
капли его собственной вины. От перехода со ступени духовидения
на ступень пророчества его не отделяло уже ничто, кроме
преодоления некоторых мелких человеческих слабостей, и вряд ли
может быть сомнение в том, что, продлись его жизнь еще
несколько лет, эти слабости были бы преодолены. Именно в
пророчестве о Звенте-Свентане и в создании исторических и
религиозных предпосылок для возникновения Розы Мира заключалась
его миссия. Тогда Роза Мира, вернее ее зерно, могло бы
возникнуть еще внутри православия, его изменяя и сближая со
всеми духовными течениям" правой руки. Это могло бы произойти в
России даже в условиях конституционной монархии. Соловьев
должен был бы принять духовный сан и, поднимая его в глазах
народа на небывалую высоту авторитетом духовидца, праведника и
чудотворца, стать руководителем и преобразователем церкви.
Известно, что в последние годы жизни перед внутренним взором
Соловьева все отчетливее раскрывались перспективы последних
катаклизмов истории и панорама грядущего царства противобога, и
он сосредоточился на мечте о воссоединении церквей и даже о
будущей унии иудаизма и ислама с христианством для борьбы с
общим врагом: уже недалеко во времени рисовавшимся пришествием
антихриста. В его письмах имеются бесспорные доказательства,
что в подготовке общественно-религиозного сознания к этой
борьбе он видел в последние годы свое призвание. Мы не можем
знать, в каких организационных и структурных формах
религиозности совместил бы он преследование этой задачи с
пророческим служением Вечной Женственности. Формы эти зависели
бы не от него одного, но и от объективных условий русской и
всемирной истории. Но и само течение этой истории было бы иным,
если бы первые тридцать лет двадцатого столетия были бы озарены
сиянием этого светлейшего человеческого образа, шедшего прямой
дорогой к тому, чтобы стать чудотворцем и величайшим визионером
всех времен.
Призвание осталось недовершенным, проповедь -
недоговоренной, духовное знание - не переданным до конца
никому: Соловьев был вырван из Энрофа в расцвете лет и сил тою
демонической волей, которая правильно видела в нем
непримиримого и опасного врага.
Обаяние его моральной личности, его идей и даже его
внешнего облика - прямо-таки идеального облика пророка в
настоящем смысле этого слова - воздействовало на известным
образом преднастроенные круги его современников чрезвычайно, и
это несмотря на всю недоговоренность его религиозного учения.
За пятнадцать лет, протекшие от его смерти до революции, было
издано многотомное собрание его сочинений и появилась уже целая
литература о Соловьеве и его философии. Работа эта была
оборвана на сорок с лишним лет с приходом предшественников
того, о ком он предупреждал. Подобно завесе гробового молчания,
опущенной на весь отрезок жизни Александра Благословенного
после Таганрога, глухая вода безмолвия сомкнулась и над именем
Владимира Соловьева. Его сочинения и работы о нем были сделаны
почти недоступными, и имя философа проскальзывало только в
подстрочных примечаниях к стихам Александра Блока, как имя
незадачливого идеолога реакции, внушившего молодому поэту
кое-какие из наиболее регрессивных его идей. Философская
бедность России повела к провозглашению вершинами философии
таких деятелей XIX столетия, в активе которых числятся только
публицистические, литературно-критические или научно-популярные
статьи да два-три художественно беспомощных романа.
Единственный же в России философ, создавший методологически
безупречный и совершенно самостоятельный труд "Критика
отвлеченных начал", замечательную теодицею "Оправдание добра" и
ряд провидческих концепций в "Чтениях о богочеловечестве",
"Трех разговорах", "России и вселенской церкви", - оказался как
бы не существовавшим. Дошло до того, что целые интеллигентные
поколения не слыхали даже имени Владимира Соловьева,
покоящегося на московском Новодевичьем кладбище под
обескрещенной плитой.
Что в Синклите России могуч Пушкин, велик Достоевский,
славен Лермонтов, подобен солнцу Толстой - это кажется
естественным и закономерным. Как изумились бы миллионы и
миллионы, если бы им было показано, что тот, кто был позабытым
философом-идеалистом в России, теперь досягает и творит в таких
мирах, куда еще не поднялись даже многие из светил Синклита.
ГЛАВА 5. ПАДЕНИЕ ВЕСТНИКА
Вся огромная исследовательская литература об Александре
Блоке возникла в специфических условиях, всем нам слишком
хорошо известных. Не удивительно, что проблемы внутренней
эволюции Блока еще почти не поставлены. Существует, конечно,
официальная версия, будто бы Блок явился выразителем
мирочувствия упаднической эпохи с неотделимым от нее
мистицизмом, присущим якобы только подобным эпохам; что он
носил в себе, вместе с тем, и ростки новых, здоровых начал,
которые обусловили его присоединение к революции 1917 года, но
что силы его были уже надломлены и в этом, дескать, следует
искать причину его творческого безмолвия в последние годы и его
преждевременного конца. При этом стихи автобиографичнейшего из
поэтов рассматриваются не как документы, зачастую совершенно
буквально отображающие события и процессы его личной жизни, а
как некие художественные величины, смысл которых - только в
высоте их чисто поэтического качества да в заключенных в них
отзывах на внешнюю действительность эпохи. Между тем Блок
принадлежит к категории поэтов, стихи которых могут оказывать
художественно-эмоциональное воздействие на кого угодно, но
человек, лишенный мистического чувства и опыта, так же бессилен
"разобраться" в Блоке, как бессилен осмыслить теорию
относительности тот, кто не обладает знанием высшей математики.
Этот изъян будет щедро восполнен со временем. Поэтому я только
намечу здесь несколько вех той религиозно-мистической трагедии
Блока, которая, как я понимаю, предопределила ход его
поэтической эволюции, его нисходящего движения по лестнице
жизни, его роковой конец и искупительное посмертие. Но даже и
это ограниченное задание вынуждает меня сломать на данном
отрезке структуру книги и посвятить Александру Блоку отдельную
главу. Оправдание этому - в том, что через материал этой главы
я приближаюсь к кругу реальностей, связанных с проявлением
Звенты-Свентаны в сознании людей, с опасностью подмен Ее сил
силами демоническими и с одним из пяти грядущих культов Розы
Мира.
Общеизвестно, что в ранней юности, в пору своих еще
совершенно наивных и расплывчатых поэтических вдохновений,
ничем оригинальным не отмеченных, Блок познакомился не только с
философией, но и с поэзией Владимира Соловьева. Самого
Соловьева он успел повидать только один раз и, кажется, даже не
был представлен знаменитому тогда философу. Об этой встрече
Блок сам рассказывает в статье "Рыцарь-монах", мало известной,
но в метаисторическом отношении весьма замечательной. Дело
происходило на панихиде и похоронах какого-то литературного или
общественного деятеля, в серый, зимний столичный день. Молодой,
никому еще не ведомый поэт не мог, конечно, отвести глаз от
фигуры властителя его дум, фигуры, поражающей людей и с гораздо
меньшей восприимчивостью. Но встретились они глазами, кажется,
только раз; синие очи духовидца Звенты-Свентаны остановились на
прозрачных серо-голубых глазах высокого статного юноши с
кудрявою, гордо приподнятой головой. Бог знает, что прочитал
Соловьев в этих глазах; только взор его странно замедлился.
Если же вспомнить горячую любовь Блока к стихам Соловьева и
необычайный пиетет к его личности, то покажется естественным,
чтобы в момент этой первой и единственной между ними встречи
глаза будущего творца "Стихов о Прекрасной Даме" отразили
многое, столь многое, что великий мистик без труда мог
прочитать в них и заветную мечту, и слишком страстную душу, и
подстерегающие ее соблазны сладостных и непоправимых подмен.
Рассказывая об этой встрече, Блок явно недоговаривает.
Свойственная ему скромность и естественное нежелание обнажать в
журнальной статье свое слишком интимное и неприкосновенное
помешали ему высказать до конца смысл этой встречи глаз под
редкими перепархивающими снежинками петербургского дня.
Очевидно только то, что встреча эта осталась в памяти Блока на
всю жизнь и что он придавал ей какое-то особое значение.
Через три года в книжных магазинах появились "Стихи о
Прекрасной Даме". Соловьева - единственного человека, который
мог бы понять эти стихи до последней глубины, поддержать своего
молодого последователя на трудном пути, предупредить об
угрожающих опасностях, - уже не было в живых. Но литературною
молвой Александр Блок был признан как преемник и поэт-наследник
пророка Вечной Женственности.
Не приходится удивляться тому, что ни критика, ни публика
того времени не смогли осилить, не сумели осмыслить мистическую
двойственность, даже множественность, уже отметившую этот
первый блоковский сборник. Слишком еще был нов и неизвестен мир
этих идей и чувств, этих туманных иерархий, хотя каждому
казалось, будто он отлично разгадывает этот поэтический шифр,
как игру художественными приемами.
Между тем анализ текста позволяет с точностью установить
здесь наличие трех существенно различных пластов.
Прежде всего, в этом сборнике останавливают поэтический
слух мотивы, начинающие порою звучать гордым и мужественным
металлом, интонациями торжественного самоутверждения:
...Мне в сердце вонзили
Красноватый уголь пророка!
...Я их хранил в приделе Иоанна,
Недвижный страж, - хранил огонь лампад.
И вот - Она, и к Ней - моя Осанна -
Венец трудов - превыше всех наград.
Но не космическими видениями, не чистым всемирным
блистанием, а смутно и тихо светится здесь луч Женственности.
Он проходит как бы сквозь туманы, поднимающиеся с русских лугов
и озер, он окрашивается в специфические оттенки метакультуры
российской. Самое наименование - Прекрасная Дама - еще говорит
об отдаленных реминисценциях Запада: недаром Блоку так близок
был всегда мир германских легенд и романтизм средневековья. Но
нет: эти отблески Европы не проникают глубже наименования.
Образ той, кто назван Прекрасной Дамой, обрамляется русскими
пейзажами, еловыми лесами, скитскими лампадами, дремотной
поэзией зачарованных теремов. Старая усадебная культура,
мечтательная, клонящаяся к упадку, но еще живая, дышит в этих
стихах - поздняя стадия этой культуры, ее вечерние сумерки.
Если бы о Прекрасной Даме писал не двадцатидвухлетний юноша, а
тридцатилетний или сорокалетний мастер слова, господин
собственных чувств и аналитик собственных идей, он, вероятно,
дал бы Ей даже другое имя и мы увидели бы наиболее чистое и
ясное отображение одной из Великих Сестер: Идеальной Соборной
Души российского сверхнарода. Именно вследствие этого Андрей
Белый, Сергей Соловьев, Сергей Булгаков не могли признать в
Прекрасной Даме Ту, Кому усопший духовидец посвятил свои "Три
свидания", ничего еще не зная о таких иерархиях, как Навна, они
недоумевали перед слишком человеческими, слишком национальными
