силы метапрообразу к сокращающее его путь в сакуале Даймонов.
Ясно, однако, что художник не может быть свободен от
кармической связи с отображенными им метапрообразами и от
кармической ответственности за их судьбу, - подобно тому, как
человек-отец несет ответственность за судьбу рожденных и
воспитанных им детей. Гоголь затратил огромные усилия и
поистине титанический труд, чтобы помочь в восходящем пути тем,
кому он когда-то дал имена Собакевича, Чичикова или Плюшкина.
Предчувствовал ли он это при жизни или нет, но всем известно,
что он уже тогда страстно мечтал и даже пытался художественно
предварить так называемое обращение главных персонажей "Мертвых
душ", то есть их сознательное вступление на восходящий путь.
Недовершенное в жизни совершается художником в посмертии и на
этот раз.
Чем значительнее созданный художником человеко-образ, тем
большие возможности открывает он перед метапрообразом. И тот,
кто был отображен Гете как Фауст, скоро вступит в Синклит Мира,
где давно уже пребывает Дон Кихот, а во втором зоне станет
грандиозной личностью среди преображенного человечества.
Для человека с раскрывшимися духовным слухом и зрением
встреча с тем, кто нам известен и нами любим как Андрей
Болконский, так же достижима и абсолютно реальна, как и встреча
с великим человеческим духом, которым был Лев Толстой. Вопрос -
в раскрытии соответствующих, в каждом из нас заложенных органов
восприятия и в том, в который именно из иноматериальных слоев
Шаданакара проникли мы благодаря этим органам.
Сколь фантастично ни казалось бы все, что я здесь говорю,
и сколько бы насмешек ни вызвал уверенный тон этих
высказываний, я иду навстречу любым насмешкам, но не могу взять
назад ни одной из формулированных здесь мыслей.
Однако после сказанного уже не может показаться странным
следующее: роль крылатого даймона по отношению к
человеку - носителю дара и миссии заключается, в смысле метода
его воздействия, в том, что он, прежде всего, снимает запоры с
хранилища творческого импульса, заложенного в вестнике, как и
во всяком человеке, и этим способствует тому, что в творческое
лоно художника устремляется поток оплодотворяющих впечатлений
жизни, отливаясь в тот или иной образ; во многих случаях - в
человекообраз. Дальнейшая же работа даймона над астралом
вестника преследует цель ослабления косности тех
эфирно-физических преград, которые отделяют человеческое
сознание от высших способностей, заложенных в астральном теле.
При этом, в зависимости от художественной и личной
индивидуальности данного художника, а также в зависимости и от
характера его миссии, работа даймона может быть сосредоточена в
особенности на какой-нибудь одной из этих способностей: на
духовном зрении или слухе, на глубинной памяти, на способности
созерцания космических панорам и перспектив, на способности
высшего понимания других душ человеческих - можно назвать ее
способностью духовного анализа - и, наконец, на способности к
Любви в самом высоком смысле этого слова. В отдельных случаях
работа даймона может направиться на раскрытие исключительно
одной из этих способностей, а ее раскрытие облегчит и ускорит
его работу над другими способностями уже в другой, более
поздний период жизни вестника на земле. Нечто схожее
происходило, например, с Чеховым. Его миссией было пронизание
искусства слова любовью к людям в такой мере, к какой только
приближались Диккенс и Достоевский. Чехов стоял на совершенно
прямом пути. Закрытость его духовного зрения, слуха,
способности созерцания космических панорам - все это было
явлением временным, вызванным тем, что работа даймона была
устремлена на раскрытие в нем дара высшей любви, и когда эта
фаза работы была бы завершена, остальные способности раскрылись
бы одна за другой с потрясающею быстротой. К семидесяти годам
Чехов являл бы собой образец сочетания гениальности и святости.
Этому помешала только смерть в сорокачетырехлетнем возрасте,
только она.
Существует некий закон масштабов: становящаяся монада
делается тем более великой, чем глубже были спуски, которые ею
совершены, и страдания, которые пережиты. Монада эманирует из
Отчего лона в материю не для того, чтобы скользнуть по
поверхности одного из слоев планетарного космоса, а для того,
чтобы пройти его весь, познать его весь, преобразить его весь
и, возрастая от величия к величию, стать водительницей звезд,
созидательницей галактик и, наконец, соучастницей Отца в
творении новых монад и вселенных.
Отсюда наше чувство благоговения и преклонения не только
перед категориями прекрасного и высокого, но1 и перед
категорией великого.
Отсюда возникновение в нашей душе этого чувства при
соприкосновении с такими образами, как Эдип, Прометей, Фауст,
Дон Жуан, Брандт.
И именно грандиозные масштабы заложенных в них потенций
отличают "детей Достоевского".
Чем, в сущности, оправданы всевозможные, без конца
варьируемые от романа к роману, от персонажа к персонажу
"инфернальные" спуски этих героев? Какое положительное значение
могут принести наши блуждания вслед за ними по лабиринтам этих
страстей, этих убийств и самоубийств, телесных и духовных
растлений, по самым темным излучинам душевного мира? Не чреваты
ли такие странствия, напротив, опасностями поддаться соблазну,
перейти к подражанию, к совершению таких же непростительных,
даже преступных действий?
Те, кто любит Достоевского, часто ссылаются в оправдание
на то, что великий писатель учит различать в самой падшей душе
"искру Божию", что он внушает сострадание к несчастным и т. п.
Сострадание он действительно внушает, и сострадание великое. Но
всегда ли? Неужели главным компонентом в нашем отношении к
Ставрогину, к Петру Верховенскому, к Свидригайлову будет
сострадание? Да и обнаружение "искры Божией" в Верховенском или
Смердякове служит плохим утешением; их преступных действий оно
не оправдает и не смягчит. Дело в другом: в том, что их в
какой-то мере ? не то что оправдывает, но заставляет нас верить
в высокие возможности их потенций, иррационально нами ощущаемый
масштаб их. Это значит, конечно, не то, что с них снимается
ответственность за совершенное, а то, что у нас (во всяком
случае, у читателя, обладающего метаисторическим мироощущением)
возникает уверенность, что чем глубже спускались эти одержимые
соблазном души, чем ниже были круги, ими пройденные опытно, тем
выше будет их подъем, тем грандиознее опыт, тем шире объем их
будущей личности и тем более великой их далекая запредельная
судьба.
Как художник-этик, пробуждающий наше сострадание к
несчастным и падшим, Достоевский велик - так велик, что этого
одного было бы достаточно, чтобы упрочить за ним навсегда одно
из первых мест в пантеоне всемирной литературы. Не менее,
вероятно, велик он и как художник-вестник Вечно Женственного;
только искать веяние этого Начала нужно не в замутненных,
душевно искалеченных, внутренне потерявшихся, снижаемых
собственной истеричностью образах Настасьи Филипповны или
Катерины Ивановны, а в том варианте общечеловеческой темы, на
Западе разработанной в лице Маргариты и Сольвейг, который у нас
создал именно Достоевский. История Сони Мармеладовой и
Раскольникова - это потрясающее свидетельство о том, как das
Ewig Weibliche zieht uns heran.
Но еще более велик Достоевский именно тем, что проводит
нас, как Вергилий проводил Данте, по самым темным, сокровенно
греховным, самым неозаренным кручам, не оставляя ни одного
уголка - неосвещенным, ни одного беса - притаившимся и
спрятавшимся. В этом и состояла главная особенность его миссии:
в просветлении духовным анализом самых темных и жутких слоев
психики. В этом отношении он является не только великим, но,
пожалуй, глубочайшим писателем всех времен. Дальше перед ним
начиналось другое: пронизывание таким анализом и светлых слоев,
но на этой дороге он едва успел сделать первые шаги.
Во всяком случае, если для тех конечных целей демиурга, о
которых я говорил в предыдущей главе, нужно предельно расширить
границу личности и включить в зону, ею охваченную, самые
кромешные слои инфрафизики (ибо пока они не изведаны, они не
могут быть и просветлены), то никто не сделал для этого так
много, как Достоевский.
Я не случайно упомянул Данте. Но, чтобы правильно понять
эту связь, следует ясно отдавать себе отчет в различных планах,
различных формах и стадиях подобного спуска в инфрафизические
слои.
Работа даймона над Достоевским сосредоточивалась
преимущественно на развитии его способности высшего понимания
других человеческих душ; другие его духовные органы оставались
только приоткрытыми. Поэтому в его творениях заключены не
прямые, не открытые образы иноматериальных реальностей, как у
Данте, но их функции в слое человеческой психики, человеческих
деяний и судеб. Человек, сохранивший о подобных спусках
воспоминание более отчетливое, мог бы различить функции таких
слоев нисходящего ряда в психике и деяниях многих героев
Достоевского. Он обнаружил бы функции Дуггура, Шим-бига и Дна в
душе Ставрогина и Свидригайлова; Друккарга и Гашшарвы - в душе
Петра Верховенского, функцию Гашшарвы и Цебрумра - слоя
грядущего антицеркви антихриста - в Великом Инквизиторе. В
личности Ивана Карамазова обнаружились бы функции многих
различных миров и восходящего, и нисходящего ряда. Глава "Кана
Галилейская" - явное воспоминание о Небесной России, может
быть, даже отблеск Голубой пирамиды - Трансмифа Христианства, -
и вообще в психике Мышкина, Алеши Карамазова, особенно старца
Зосимы, чувствуются следы полузабытых странствий по очень
высоким слоям. В образ и даже в слова Хромоножки вложено
воспоминание о великой стихиали - Матери-Земле.
Галерея человеческих образов, созданных Достоевским, не
имеет себе равных, и не в одной только русской литературе.
Недаром ни один русский писатель, кроме Толстого, не пользуется
такой незыблемой всемирной славой. Каждому известно, что идеи
философские, религиозные, нравственные, психологические,
социально-исторические, культурные, выдвинутые Достоевским,
поистине неисчислимы. Я ограничусь указанием лишь на две из
них, имеющие, с метаисторической точки зрения, значение
совершенно особое.
Первая, это - та трактовка революционного движения того
времени, за которую Достоевский получил впоследствии прозвание
"пророка русской революции". В "Бесах" можно обнаружить массу
деталей, верно подмеченных Достоевским у народовольцев, но не
передавшихся их историческим преемникам. Эти последние именно
потому и отрицают свое родство с персонажами знаменитого романа
и считают его вообще поклепом на революцию. Но если суметь
отделаться от этой ослепленности яркими деталями, обнажится
некая субстанция, общая как для Верховенского и его
сподвижников, так и для их исторических потомков, - некий
"корень вещей". И те, и другие жаждали крушения существующего
порядка, дабы "строить самим". Те и другие шли к этому путем
расшатывания общественных устоев и, наконец, вооруженного
переворота. Те и другие не только были беспощадны и лишены
всякого намека на чувство жалости, благодарности или
снисхождения, но ненавидели все, им мешающее, жгучей,
мстительной, неудержимой ненавистью. Одни предвидели, а другие
осуществляли на свой лад необходимость пустить легенду об
"Иване-царевиче", чудотворном вожде. Одни мечтали, а другие
