осуществляли "раз в несколько лет всеобщую судорогу", уносящую
гекатомбы жертв. Одни мечтали, а другие осуществляли воспитание
новых поколений, воображающих себя свободными и лишенными души.
Те и другие - две последовательные стадии в развитии одной и
той же тенденции, несмотря на то, что метаисторические силы,
стоявшие за каждой из этих стадий, были, как постараюсь я
показать впоследствии, не идентичными, хотя и весьма
родственными.
Другая идея Достоевского имеет не менее прямое отношение к
конечным целям демиурга и вообще к нашему и общечеловеческому
будущему. Идея эта изложена в известном диалоге Ивана
Карамазова с иноками в монастыре (глава "Буди, буди!").
Заключается же идея в уповании на то, что в историческом
будущем осуществится нечто, противоположное римской
католической идее превращения церкви в государство (так, по
крайней мере, понимал католическую идею Достоевский):
превращение государства в церковь. Семьдесят пять лет назад
такая идея казалась каким-то утопическим анахронизмом, двадцать
пять лет назад - бредом мистика, оторванного от жизни; сейчас
же она заставляет призадуматься; через десять или двадцать лет
она начнет свое победоносное шествие по человечеству.
Естественно, что задачу эту Достоевский возлагал не на Розу
Мира, предвидеть которую в XIX веке не мог даже он, а на
православие.
Явственными признаками провиденциальности отмечена и
судьба самого Достоевского. Конечно, страдание есть всегда
страдание, и сердце может сжиматься от жалости и сочувствия,
когда мы читаем о бесконечных мытарствах и мучениях, из которых
была соткана внешняя сторона этой жизни. Но, как ни ужасны с
гуманистической точки зрения даже тягчайшие ее события, они
были абсолютно необходимы, чтобы сделать из человека и
художника того великана, каким он стал. Таковы - его эпилепсия,
аномальный облик его сексуальной сферы, безудержность и
страстность его натуры, минуты его на эшафоте, пребывание его
на каторге и даже, по-видимому, его бедность,
Но почему-то почти не отмечается в литературе о нем факт
исключительной важности: а именно то, что в последние годы
своей жизни Достоевский освобождался, одна за другой, от
страстей, требовавших преодоления и изживания: для него
наступила пора очищения. Великое сердце, вместившее в себя
столько человеческих трагедий, исходившее кровью за судьбу
стольких детей художественного гения, опрозрачнивалось от мути,
и вместе с тем возрастали силы любви. И когда читаешь некоторые
страницы "Братьев Карамазовых", например главы о капитане
Снегиреве или некоторые абзацы о Димитрии, охватывает
категорическое чувство: чтобы так любить, так обнимать
состраданием и так прощать, надо стоять уже на границе
праведности.
Конечно, в своем посмертии Достоевский получил такие
возможности к спасению и подъему своих метапрообразов, каких мы
не можем знать. И в этом отчасти и заключалось, во всяком
случае в известный период, его посмертное творчество. Скоро
начался и другой труд: быть Вергилием спящих по кругам
инфрафизики.
Но если это мы еще способны представить себе, то
дальнейшие творческие его ступени уводят в такую высь и
приобретают такой масштаб, что воспринять мы сможем их только
тогда, когда сами вступим духовидением - при жизни или всем
составом нашим после смерти - в затомис нашей метакультуры.
Говоря о предпосылках, без которых рождение Розы Мира
немыслимо исторически и психологически, я отметил как одну из
важнейших, снимание исконного противоречия двух начал:
аскетически-духовного и так называемого "языческого".
Аскетическое начало, как самодовлеющее, было оправдано
метаисторической диалектикой на ранних этапах многих
метакультур; в метакультурах же христианских, как это
говорилось уже не раз, оно было связано с прерванностью,
недовершенностью миссии Христа. И надо застрять именно на этом
этапе, чтобы продолжать думать всерьез, будто цель мирового
становления исчерпывается спасением нескольких сот тысяч
праведников. Подобная мысль возможна при кругозоре первых веков
христианства; историческое христианство формировалось, опираясь
на данные именно такого кругозора; большею широтой не
отличались - да и не могли отличаться - и другие религии,
формировавшиеся полтора-два-два с половиной тысячелетия тому
назад. Единственной наполовину удавшейся попыткой хоть немного
изменить окостеневшую догматику была Реформация. Но Ренессанс и
Реформация представляют собой чрезвычайно сложные
метаисторические узлы. Трансфизическое чудовище, стоявшее за
Инквизицией, начало действовать гораздо раньше, чем инквизиция
появилась на исторической арене, и вызвало своими действиями
раскол светлых сил. Одни из них стремились к очищению
христианства, но и среди них не было единства: внутри этого
стана определилось две направленности; первая - отразившаяся
крайне замутненно в Реформации вторая - во внутреннем, хотя и
слабом стремлении католичества к очищению церкви от гнусных
грехов предыдущего этапа. Другая же часть светлых сил сочла за
необходимость временно отойти от исторически сложившихся форм
христианства совсем, надеясь, что пути развития светской,
гражданственной гуманности Европа придет постепенно к новому
осмыслению идеалов Христа. Таким образом, Реформация и
Ренессанс оказались под знаком двух противных сил: только что
описанной силы светлых начал, лишившейся единства и общей
направленности, - и силы демонической. Естественно, что как
только ослабело внешнее религиозное принуждение, в
неподготовленную душу хлынули потоки из разных темных миров:
Мудгабра, Юнукамна, Дуггура. Усилилось влияние каросс. Немало
сделал и сам Урпарп. Расширение пропасти между наукой и этикой
инспирировалось, разумеется, им, дабы привести науку к полной
изоляции от нравственности, религии и вообще духовности. Над
этим старались специальные существа, игравшие роль как бы
темных даймонов. Они вмешивались и направляли деятельность даже
людей совершенно светлой воли; не свободны от их воздействия
были даже Коперник, Галилей и Декарт. За спиной Леонардо так
даймон стоял всю жизнь, хотя к концу его инвольтация была
подавлена влиянием Света. Входили, так сказать, в план
демонических сил и многие крупные художники Ренессанса,
например Тициан, но его стихийность и чрезвычайная
неотчетливость сознания помешали Урпарпу сделать из него такого
профанатора и соблазнителя, какого ему хотелось. Не вполне
чисто даже творчество Рафаэля. "Энрофизация" представлений о
высших мирах Шаданакара - такое определение звучит прозаично и
плоско, но и творчество Рафаэля, и весь Ренессанс стоят под
знаком именно этого процесса. Несмотря на все художественные
достижения, это был некоторый шаг назад, хотя и логический, и
неизбежный, если не забывать - никогда не забывать! - о
трагических последствиях недовершенности миссии Христа.
Вожди протестантизма свернули на путь не обогащения мира
религиозных идей, прозрений и чувств, а его обеднения за счет
извергаемых из него элементов мистериальных, магических, а
также за счет ослабления роли элемента
религиозно-эстетического. При этом в пылу борьбы с Римом были
отвергнуты и какие бы то ни было надежды на духовное
руководство государством со стороны религиозно-нравственных
инстанций, хотя бы только как мечта о далеком будущем. Эта
ущербленность протестантизма не могла окупиться частичным
оправданием мирского начала, потому что связывалась не с
ограничением исключительных требований аскетической духовности,
а с полным отказом от этих начал, и потому еще, что у самого
мирского начала отнимали перспективы его преобразования и
просветления. Лютер исказил свое долженствование и самозванно
присвоил миссию. Он мог бы стать папой, ему была бы дана власть
для очищающих реформ. Вместо этого он сделал то, что сделал: он
оказался повинен в дроблении Западной церкви и в духовном
опустошении отколовшейся ее половины. Неудивительно, что ему
пришлось испытать нисходящее посмертие и лишь к нашему времени
подняться до Синклита Германии.
Дальнейший ход культурно-исторических процесс на Западе
показал, что протестантизм, в сущности оказался очередной
ступенью общего, с раннего Ренессанса начавшегося и через
гуманизм прошедшего движения - так сказать,
"обезрелигиозирования" жизни (да извинят меня за еще одно
неуклюжее слово; постараюсь его не повторять). Развеется, сами
деятели Реформации не могли этого знать и понимать, но такова
была объективная направленность их деятельности, субъективно
истолковывавшейся ими, конечно, совершенно иначе. Это мчался
над христианским человечеством Красный Всадник Апокалипсиса -
тот самый, в конце пути которого живет наше поколение.
Следующей после Реформации ступенью этого процесса послужили
эмпирическая философия в Англии, развитие наук,
эмансипировавшихся от религии и этики; а затем - энциклопедисты
с их наполовину деистической, наполовину материалистической
философией, сделавшей уже только одну, да и то жалкую и
бессильную попытку при Робеспьере - превратиться в культ. Далее
последовала ступень научно-философского материализма и,
наконец, в XX веке достигнут конец лестницы в виде возведения
одной из разновидностей материализма в ранг государственного,
всеобщеобязательного учения и его догматизация.
Это совершилось уже не на Западе, а в стране, этапа
протестантизма не проходившей и даже философского деизма едва
коснувшейся, а прямо заимствовавшей извне идеи гораздо более
позднего этапа. Но почва, сделавшая возможной для России
историческую прочность такого заимствования, была опять-таки
ничем иным, как отставанием исторического христианства (на этот
раз в его православной разновидности) от объективного
расширения культурного кругозора и от стремительных сдвигов
психологии. Так мстило мирское "языческое" начало за свое
угнетение в течение многих веков. Новые формы, в которые это
культурное движение отливалось в XIX столетии, можно и должно
рассматривать именно как западные интеллектуальные формы для
исконно русского, правильнее - россианского содержания. Формами
этими были: заимствованные с Запада социальные доктрины -
фурьеризм, социализм, анархизм; художественно-литературные
жанры - роман, новелла, трагедия, комедия; бытовой жанр в
живописи; симфония, соната, опера, музыкальная драма; критика и
публицистика... Общим же содержанием их оказалось энергично
отстаивающее свои, осознанные, наконец, права жизнеутверждающее
и социально-преобразующее мирочувствие. Но знак времени был уже
иным. И если прароссианство отнюдь не было лишено духовности,
только духовность эта была связана с Навной и с мирами
стихиалей, а не с Трансмифом христианства, то новая стадия в
этом движении знаменовалась почти полным угасанием элементов
магических и мистериальных и бурным проявлением и ростом
импульсов социально-реформаторских и революционно-политических.
Таким образом, подпочвенные струи вырвались на поверхность
культуры и в первой половине XX века затопили страну со всеми
ее церквами и монастырями.
Применительно к этому процессу метаисторическая диалектика
заключается в следующем: надо понять двойственность самого
