царствования Александра II ничего похожего не произошло; и не
то, что Борис умер - или покончил с собой - в связи с
появлением самозванца, а Александр был убит борцами против
самодержавия и мстителями за народ. Важно то, что оба эти
деятеля выражали собой отчаянную попытку демона великодержавной
государственности - исправить допущенные ошибки и преступления
системою смягчающих преобразований, оба не могли удержаться на
этом курсе, потому что он открывал слишком широкие клапаны
клокочущему народному недовольству, оба шатались в своих
государственных начинаниях то вправо, то влево, оба делали то
шаг вперед, то шаг назад, и оба претерпели, наконец, то, что
претерпевает всякий, пытающийся сидеть между двумя стульями.
Корень неудач заключался в том, что в обоих случаях
уицраоры действовали уже без санкции демиурга, ибо санкция эта
была снята с них еще раньше, а во втором случае начался даже
еще более трагический процесс: демиург вступил с уицраором в
открытую борьбу. Под этим углом зрения метаистория должна
рассматривать все события русской государственности и культуры
на протяжении всего царствования Николая I, Александра II и
Александра III: ожесточенную борьбу воинствующего
государственного начала против начала культуротворческого;
гибель Пушкина, Лермонтова, удушение литературы, парализацию
осмысляющей мысли, засилие бюрократии и военщины, ослабление
международных связей, возрастающий страх перед российским
колоссом в странах Запада, Крымскую войну, поражение,
вынужденную перемену курса, отмену крепостного права, попытки
разнообразных реформ, учащающиеся вспышки революционных
страстей, народовольчество, террор снизу, убийство царя, панику
в высших кругах общества, очередное шарахание вспять, реакцию
при Александре III и назревание новой революционной ситуации.
Картина крайне усложнялась тем, что демиург Яросвет и
Второй Жрутр не были единственными участниками борьбы: в нее
вмешивались порождения Жругра - хищные и алчные детеныши, время
от времени отпочковывавшиеся от него. Ранее Жругру удалось
уничтожить двух первых, набросившихся на отца еще в те времена,
когда ему не приходилось обороняться от сил Яросвета. Движения
Разина и Пугачева были потоплены в реках крови. Третий же
жругрит был слаб и недостаточно деятелен: ему не удалось даже
выдвинуть свое человекоорудие - вождя нового движения, как не
удалось ему инвольтировать и народные массы; разгром движения
декабристов даже не потребовал больших жертв. Но вскоре после
смерти Николая 1, когда уицраору, уже столько времени
напрягавшему силы в борьбе с демиургом, требовалась передышка,
а исторической государственной власти, тридцать лет боровшейся
с духовностью, с веянием красоты, свободы и гения в искусстве и
в общественной мысли, требовалось найти какой-либо модус
вивенди с этою силой - как раз в этот момент отпочковался новый
жругрит: бурый, очень энергичный, с черными глазами без блеска
и со злобным, весьма интеллектуальным лицом. Юрко и неуловимо,
как хищная касатка вокруг неповоротливого кита, завертелся он
вокруг измученного, дряхлеющего родителя. Он требовал от игв
пищи, и напор его был столь стремителен, что многие из
обитателей Друккарга, не решаясь ослушаться, начали доставлять
питательную росу ему, вместо старого Жругра. Вскоре его резкий,
крикливый голос, насмешливый и наглый, донесся и до поверхности
земли и через сознание нескольких десятков человек, обладавших
чувством эпохи, бойкостью мысли, волей к общественному действию
и к тому же владевших пером, стал трансформироваться в
небольшой запас новых идей, проповедуемых иногда талантливо,
иногда нет, но всегда с большим темпераментом, с огромным
задором и самоуверенностью и по большей части резким,
издевательским, циничным тоном. Начинались шестидесятые годы.
От слова до дела, от пропаганды до революционного террора
оставался один шаг. Он был сделан очень быстро, и старый Жрутр
затрясся от боли и бешенства, когда детеныш оторвал у него одно
из главных щупальцев, а проводники воли этого детеныша в Энрофе
умертвили прямо на петербургской улице императора -
неустойчивое, слабое, слишком мягкое, но все-таки орудие
Второго Жругра.
А Яросвет? Он, снявший свою санкцию со второго уицраора,
мог ли он осенить ею новое порождение? Что сулило бы господство
этого жругрита в Друккарге? Какую новую государственность
создало бы в Энрофе это существо, первые шаги которого были
запятнаны кровью, а узкий уицраориальный рассудок с самого
начала отказ алея вместить какую бы то ни было инвольтацию
демиурга? Ради чего было помогать этому существу занять место
его отца - ему, уже грозящему обрушить на страну волны
революционных неистовств? Поэтому не может показаться странным,
что в 1881 году демиург, боровшийся до тех пор со старым
Жругром, на время вложил свое оружие в ножны: он давал старику
возможность сосредоточить силы на борьбе с его порождением.
Этих сил оказалось еще достаточно, чтобы привести жругрита в
состояние длительного истощения.
Но Жрутр не мог стать мудрее самого себя. Давно пораженный
идейным бесплодием, он и теперь не сумел воспользоваться
предоставленной ему передышкой для создания новой концепции
власти, новой философемы, новых идеалов. Только самодержавие,
православие и народность - причем все три компонента в самом
сниженном, обездушенном смысле - вот и все, что могла выжать из
себя государственность Александра III.
Но чем старше уицраор, тем чаще отпочковываются от него
его детища. В восьмидесятых годах игвы впервые увидели, как в
отсутствие старого Жругра в Друккарг тихо вползает и бесшумно
захватывает питательную росу новое создание: темно-багрового
цвета, с головой на необыкновенно длинной шее и с невероятным
количеством присосок. Оно еще не отваживалось нападать на отца;
оно предпочитало маскироваться и прятаться, пока не войдет в
силу. Вскоре появилось и третье: бледное, очень тощее, но с
огромной пастью. К чему предназначена была пасть у существа,
питавшегося с помощью присосок, а для речи которому было бы
достаточно трубчатого рта, как у всех Жругров? Очевидно, пасть
у этого чудовища появилась заблаговременно, для удовлетворения
каких-то потребностей будущего. Пока же он был способен только
тихонько скулить, как бы жалуясь на отца, и методически, трезво
доказывать Великим Игвам, что он гораздо успешнее, чем старик,
мог бы справиться с задачами.
Я понимаю, как оскорбительно для поколений, воспитанных на
идеалах революционной борьбы и видящих в событиях 1905 года
беззаветный героизм народных масс и их вождей, - с одной
стороны, кровавый произвол власти - с другой, принять мысль,
что за этой величественной эпопеей скрывается грызня
отвратительных чудовищ метаистории между собой, - столь
отвратительных, что санкция демиурга не могла осенить ни одного
из них своим отблеском. Но самый факт существования уицраоров и
их борьба нисколько не умаляет ни духовной красоты
революционного героизма, ни оправданности тех субъективных
мотивов, которыми были движимы наиболее идейные и чистые борцы
за народное освобождение, ни, наконец, гнусной жестокости их
палачей. Но пора уяснить себе, что за историческими событиями,
масштаб которых нас ослепляет и заставляет их поэтизировать,
стояла все-таки именно борьба метаисторических чудовищ: именно
поэтому так кровавы эти исторические эпопеи и так сомнителен их
конкретный положительный результат. Ведь борьба чудовищ стоит и
за мировыми войнами, и хорошо по крайней мере, что мы не
склонны больше поэтизировать эти войны. Со временем будет
покончено и с поэтизированием революций.
Но верно и то, что взаимной борьбою одних только иерархий
метакультуры не исчерпывается и не объясняется метаистория
вообще и метаисторическая драма России XX века в частности. Как
раз именно к XX веку и особенно в грандиозных событиях, ареной
которых стала Россия, сказывается воздействие начал планетарных
- сложнейшее переплетение и столкновение инспираций, исходивших
из центров гораздо большего масштаба и преследовавших гораздо
более обширные цели.
Как известно, в середине XIX столетия в Западной Европе
сформировалось универсальное учение, которое за следующую сотню
лет поднялось к господству над одной третью земного шара. Его
первая победа, имевшая воистину мировое значение, совершилась в
России, и этим самым Россия была выдвинута на такую позицию,
пребывание на которой делало эту страну водительницей чуть ли
не половины человечества и активнейшей участницей самых
страшных военных схваток, какие потрясали когда-либо
поверхность нашей планеты. Здесь не место вдаваться в
метаисторически-философский анализ этого учения: такой анализ
мог бы послужить темой отдельного капитального труда. Но
совершенно необходимо обратить внимание на внутреннюю
противоречивость этого учения, на разрыв между его идеалами и
его методами. Экономическая сторона его, глубоко обоснованная
теоретически и оправданная морально, вследствие именно этого
разрыва претерпела серьезнейшие искажения, как только явилась
возможность к ее практическому осуществлению. Философская же
доктрина, надстроенная над этою экономическою программой, была
порождена умами, страдавшими всей ограниченностью XIX века.
Выразители воинствующе-рассудочного умонастроения,
унаследованного от энциклопедистов и усилившегося в связи со
стремительными успехами естественных наук, умы эти возвели
некоторые положения современного им материализма в завет, в
краеугольный догмат, ни разу не высказав догадки о том, что те
же самые естественные науки через сотню лет начнут подрывать
основы этого самого догмата. Один из передаточных механизмов
между народоводительствующими иерархиями и исторической
действительностью - экономику - провозгласили верховным
вершителем исторических судеб. Была ли эта ложь осознанной?
По-видимому, нет, хотя основатель доктрины к концу жизни
додумался, кажется, до того, что механизм этот движется кем-то.
Но это новое понимание потребовало бы для своего включения в
доктрину столь значительной ломки всего сооружения, что
основатель предпочел промолчать о своем открытии. Впрочем,
насколько мне известно, никаких намеков на это открытие в
принадлежащих ему документах не осталось, и мое сообщение об
этом основано на тех же источниках, на каких основаны вообще
все те мои сообщения, которые невозможно проверить научно.
Ясно, что положительные идеалы этого учения, во многом
совпадающие с мечтаниями самых высоких человеческих сердец, не
были и не могли быть инспирированы силами Гагтунгра. Корнями
своими они уходят в противоположный планетарному демону ряд
общечеловеческих идей, в тот ряд, который включает в себя и
многие проявления христианской духовности. Но, попав между
валиками энергичного, неутомимого, охваченного гордыней, узкого
и ограниченного ума, они сплющились, спрессовались, стиснулись,
и, в конце концов, идеалы утратили свою духовность, а
провозглашаемые методы оказались в резком противоречии с
требованиями элементарной гуманности. Быть может, ущерб
духовности ни в чем не сказался так ярко, как именно в
утверждении, будто бы единственный путь к претворению этих
идеалов в жизнь лежит через вооруженную борьбу, насильственный
захват власти, беспощадное уничтожение врагов и диктатуру
одного класса - вернее, его организованной части - над всеми
