ученый? и каким монахом - он, никакого пострига никогда не
принимавший, обета целомудрия не дававший и, несмотря на всю
свою православную религиозность, живший обыкновенной мирской
жизнью? Но Блок и не говорит о таком Соловьеве, каким он был.
Он говорит о том, каким он стал. Каким он видел его, спустя ряд
лет, где-то в иных слоях: в темных длинных одеждах и с руками,
соединенными на рукояти меча. Ясно, что и меч был не
физический, и рыцарство - такое, какое предугадывают лишь
"Рыцарь бедный", и монашество не историческое, не в Энрофе, но
не от мира сего.
Ничего нет более закономерного, чем то, что рыцарь
Звенты-Свентаны не оставлял младшего брата, который мечтал
таким рыцарем стать даже после измены. Но что именно
совершалось во время их трансфизических встреч, какие круги ими
посещены были, от каких действительно и окончательно
непоправимых срывов он спас поэта - это, конечно, должно
остаться неприкосновенной тайной Александра Блока.
Но из того, что было показано Блоку в потусторонних
странствиях этой поры его жизни, проистекло наряду с другими
одно обстоятельство, на которое мне хочется указать особо. Блок
и раньше, даже в период Прекрасной Дамы, показал, что
провидческою способностью в узком смысле этого слова, то есть
способностью исторического предвозвещения, он обладал, хотя
редко ею владел. Стоит вспомнить стихотворение, написанное за
два года до революции 1905-го: "...Все ли спокойно в народе? -
Нет. Император убит", - и в особенности, его окончание:
- Кто ж он, народный смиритель?
- Темен, и зол, и свиреп:
Инок у входа в обитель
Видел его - и ослеп.
Он к неизведанным безднам
Гонит людей, как стада...
Посохом гонит железным...
- Боже! Бежим от Суда!
Теперь эта способность обогатилась новым опытом, но
опытом, связанным только с демоническими мирами. Поэтому мы не
найдем у Блока никаких пророчеств о грядущем Свете, об
отражении Звенты-Свентаны в исторической действительности
будущих эпох, о Розе Мира, о золотом веке человечества. Но
страшное стихотворение "Голос из хора" рисует далекую грядущую
эпоху: ту, когда после господства Розы Мира над всем
человечеством придет величайший враг и ее и всякой духовности,
- тот, кого Гагтунгр выпестывает столько веков.
И век последний, ужасней всех,
Увидим и вы и я.
Все небо скроет гнусный грех,
На всех устах застынет смех,
Тоска небытия...
Весны, дитя, ты будешь ждать -
Весна обманет.
Ты будешь солнце на небо звать -
Солнце не встанет.
И крик, когда ты начнешь кричать,
Как камень, канет...
Но исторической и метаисторической развязки всемирной
трагедии первого зона ему не дано было знать: этого утешения он
лишил себя сам своими падениями, замглившими его духовные очи
ко всему, что исходило от Высот, а не от бездны.
После "Земли в снегу" он прожил еще двенадцать лет. Стихи
рождались все реже, все с большими интервалами - памятники
опустошенности и поздних, бессильных сожалений. А после "Розы и
креста" и художественное качество стихов быстро пошло под
уклон, и за целых пять лет ни одного стихотворения, отмеченного
высоким даром, мы не найдем у Блока. В последний раз угасающий
гений был пробужден Великой Революцией. Все стихийное, чем было
так богато его существо, отозвалось на стихию народной бури. С
неповторимостью починной гениальности были уловлены и воплощены
в знаменитой поэме "Двенадцать" ее рваные ритмы, всплески
страстей, клочья идей, вьюжные ночи переворотов, фигуры,
олицетворяющие целые классы, столкнувшиеся между собой,
матросский разгул и речитатив солдатских скороговорок. Но в
осмыслении Блоком этой бунтующей эпохи спуталось все: и его
собственная стихийность, и бунтарская ненависть к старому,
ветхому порядку вещей, и реминисценции христианской мистики, и
неизжитая любовь к "разбойной красе" России - Велге, и смутная
вера, вопреки всему, в грядущую правду России - Навну. В итоге
получился великолепный художественный памятник первому году
Революции, но не только элементов пророчества - хотя бы просто
исторической дальновидности в этой поэме нет. "Двенадцать" -
последняя вспышка светильника, в котором нет больше масла; это
отчаянная попытка найти точку опоры в том, что само по себе
есть исторический Мальстрем, бушующая хлябь, и только; это -
предсмертный крик.
Смерть явилась лишь через три с половиной года. Душевный
мрак этих последних лет не поддается описанию. Психика уже не
выдерживала, появились признаки ее распада. Скорбут сократил
мучения, точнее - тот вид мучений, который присущ нашему
физическому слою. Блок умер, не достигнув сорокадвухлетнего
возраста. Впрочем, еще при жизни многие, встречавшие его,
отзывались о нем как о живом трупе
Я видел его летом и осенью 1949 года. Кое-что рассказать
об этом - не только мое право, но и мой долг. С гордостью
говорю, что Блок был и остается моим другом, хотя в жизни мы не
встречались, и когда он умер, я был еще ребенком. Но на
некоторых отрезках своего пути я прошел там же, где когда-то
проходил он. Другая эпоха, другое окружение, другая
индивидуальность, отчасти даже его предупреждающий пример, а
главное - иные, во много раз более мощные силы, предохранили
меня от повтора некоторых его ошибок. Я его встречал в
трансфизических странствиях уже давно, много лет, но утрачивал
воспоминание об этом. Лишь в 1949 году обстановка тюремного
заключения оказалась способствующей тому, что впечатления от
новых ночных странствий с ним вторглись уже и в дневную память.
Он мне показывал Агр. Ни солнца, ни звезд там нет, небо
черно, как плотный свод, но некоторые предметы и здания
светятся сами собой - все одним цветом, отдаленно напоминающим
наш багровый. Я уже два раза описывал этот слой; во второй раз
- в четвертой части этой книги; снова напоминать этот жуткий
ландшафт мне кажется излишним. Важно отметить только, что
неслучайно мой вожатый показывал мне именно Агр: это был тот
слой, в котором он пребывал довольно долгое время после
поднятия его из Дуггура. Избавление принес ему Рыцарь-монах, и
теперь все, подлежащее искуплению, уже искуплено. Испепеленное
подземным пламенем лицо его начинает превращаться в
просветленный лик. За истекшие с той поры несколько лет он
вступил уже в Синклит России.
* КНИГА XI. К МЕТАИСТОРИИ ПОСЛЕДНЕГО СТОЛЕТИЯ *
ГЛАВА 1. ВОЦАРЕНИЕ ТРЕТЬЕГО ЖРУГРА
Заканчивая книгу о метаистории Петербургской империи, я
сопоставил между собой две исторические фигуры, характеры и
облики которых столь различны, что сопоставлять их как-то не
принято. Однако исторические роли их не только сопоставимы, но
даже являются, в какой-то мере, одна вариантом другой: они
имеют идентичное значение, каждая - для своего цикла эпох. Обе
они знаменовали собой зенит мощи русских уицраоров, вступление
этих уицраоров на путь открытой борьбы с демиургом, доведение
тиранической тенденции до предела - и начало процесса
государственной гибели. Эти исторические фигуры - Иван IV и
Николай I.
Непосредственными преемниками Грозного на престоле были
два лица: Федор Иоаннович и Борис. Один - человек
исключительного мягкосердечия, кроткий молитвенник, лишенный не
только государственного, но вообще сколько-нибудь крупного ума;
другой - обладатель настоящего государственного разума,
одушевляемый стремлением вывести страну из тупика, куда ее
завел Грозный, и прочно обосновать народную жизнь на
согласовании между собой противоречивых интересов различных
сословий и групп населения. Можно предположить, что в самом
факте наличия на престоле такого человека, как Федор,
выразилась метаисторическая потребность России уравновесить
образ царя грозного образом царя безгневного, милостивого и
юродивого; в Борисе же выразилась ясно осознанная потребность
российской государственности - исправить, залечить ошибки
Иоанна путем устранения всех следов опричнины, прекращением
террора, смягчением законодательства и укреплением
международных связей.
Непосредственным преемником Николая был Александр II. Это
был добродушный от природы, сердобольный, но неустойчивый, хотя
и очень упрямый, воспитанный на принципах абсолютизма человек,
ум которого не блистал никакими яркими достоинствами; впрочем,
обвинять Александра в крайней ограниченности было бы
несправедливо. Можно сказать, что этот человек был чем-то
средним между добролюбивым и набожным, но придурковатым Федором
и активным государственным деятелем, властным Борисом. При
этом, конечно, Александр оставался далек и от духовности
первого, и от дальновидной зоркости и трезвости второго.
Когда с русской исторической сцены сходит великий тиран,
царствовавший тридцать или сорок лет, нагромоздивший горы
жертв, доведший государство до грани военной катастрофы и
развенчавший в глазах народа самое понятие помазанника,
народного вождя и отца, непременно происходит следующее. Его
преемники пытаются исправить дело путем ограниченных реформ,
стараясь показать, будто царство террора было только
исторической случайностью, а теперь власть будет всецело
вдохновляться идеями народного блага. При этом новые правители,
роковым образом скованные по рукам узами политической
преемственности и не могущие отрешиться от основ старой
государственной концепции, оказываются неспособными понять, до
какой развенчали тирания и террор в глазах народа эту самую
концепцию, со всеми ее идеалами. Частичное отмежевание от слов
и дел усопшего деспота им представляется достаточным для того,
чтобы народ простил власти и ее носителям только что
минованный, кровавый, уродливый и бессмысленный этап. Однако
весьма скоро обнаруживается, что народ не забыл, не простил и
прощать не собирается; что он только притих до времени,
поскольку полицейская система, усовершенствованная деспотом,
продолжает, хотя и в ослабленном виде, существовать и поскольку
атмосфера не только политического, но и культурного, духовного
единодержавия, царившая столько лет, окаменила ту
психологическую почву, без которой не могут выглянуть на свет
ростки новых идеологий. Тем не менее от года к году начинают
множиться признаки того, что народ мечтает изменить структуру
власти в самых ее основах, потому что при старой структуре он
не чувствует себя в безопасности от возможных рецидивов и еще
потому, что чувство глубочайшей обиды, сливаясь с чувством
озлобленности и взывая к справедливости, не может
удовлетвориться теми подачками, которые теперь бросаются народу
в виде вознаграждений за несколько десятилетий произвола и
кровопусканий.
Таков один из законов русской истории, закон - в том
смысле, в каком можно прилагать это слово к историческим
явлениям, повторявшимся уже три раза.
Разумеется, в каждом новом случае этот закон, проявляясь в
новой социальной, культурной и международной обстановке,
подчиняет себе конкретный исторический материал новой эпохи, и
в результате - перед нами как бы новый вариант старой темы,
осложненный спецификой нового времени. Следует отличать суть
этого закона от облепливающих его исторических случайностей.
Существенно не то, например, что в конце царствования Бориса во
внутреннюю русскую распрю вмешался уицраор Польши, а в конце
