стороной - конечно, тщательно скрываемой от остальных. Это была
тайная надежда на то, что постепенно из этого коллектива
выдвинется опять единый полновластный вождь, и этим пождем
будет именно он. Невозможно сказать, разумеется, сколько именно
человек из этого конклава таили в себе подобное упование, но во
всяком случае число их было не меньше трех.
Не нужно подозревать, однако, в таких поползновениях всех
трех членов того первого триумвирата, который возник как
наглядное доказательство победы идеи коллегиальности сразу же
после смерти деспота. С уверенностью можно сказать, что о
единовластии мечтал только один из них - тот самый, что
пятнадцать лет стоял у кормила органов государственной
безопасности. Только смерть Сталина спасла его от страшной
расплаты. Но в глазах остальных он был уже разоблачен как
массовый палач, как виновник гибели миллионов невинных. Он не
мог надеяться на то, что его долго будут терпеть в составе
триумвирата. Поэтому ему оставалось одно - отчаянная попытка
переворота и узурпации верховной власти. Если бы этот план
осуществился, это означало бы возвращение к сталинскому режиму
и курс на мировую войну. К счастью, попытка была вовремя
пресечена, виновник расстрелян и, на первых порах, на него
попытались свалить ответственность за массовые нарушения
социалистической законности. Его объявили как бы самозванцем,
не имевшим ни малейших прав на престол и гнуснейшими
махинациями едва не добившимся такого положения, при котором он
мог бы развивать худшие из тенденций того, чьим прямым
продолжателем он себя считал: не своего физического отца,
конечно, как думал в свое время Лжедмитрий, а своего отца
духовного, своего учителя и пестуна. Не обошлось и без
разоблачений истинных или выдуманных фактов, будто
злоумышленник был связан с зарубежным врагом, кующим меч против
Московского государства: на этот раз не с Польшей, конечно,
великодержавное значение которой давно отошло в область
преданий, а с Англией.
Падение этого самозванца было воспринято в трудовых
лагерях как признак того, что сталинский режим должен
измениться в корне. Режим мест заключения, действительно, был
смягчен. Но этого уже было мало: ждали и требовали пересмотра
дел и освобождения. Терпение начало иссякать, и самые отчаянные
или отчаявшиеся подняли в лагерях свой голос. Голоса слились
воедино, и такие цитадели безопасности, как знаменитая Воркута,
каторжные лагеря Норильска, Караганда, Колыма, сотряслись
забастовками и восстаниями. Волнения, так или иначе, были
подавлены, а с другой стороны, начали восстанавливаться
законные методы судопроизводства. Но освободить сразу такое
множество людей, вернуть их домой и обеспечить работой было
невозможно; поэтому никто не мог понять, что его ждет, и общая
напряженность не ослабевала.
Брешь, образовавшаяся в триумвирате, заполнилась между тем
новой фигурой, еще раньше взявшей под свой контроль весь
аппарат правящей партии. Прошел год, полтора - и из триумвирата
выбыл, при довольно неясных пока обстоятельствах, еще один
член, а в 1957 году - еще один. Вместо триумвирата во главе
государства и партии оказался возвышающимся расторопный,
хитрый, жизнерадостный, не лишенный добродушия человек,
подвижный сангвиник, преисполненный решимости исправить ошибки
деспота и способный на некоторые смелые повороты курса, но не
обладавший той независимостью и свежестью ума, которые
позволили бы ему пересмотреть коренные ошибки Доктрины и старой
программы ее конкретного осуществления.
Конечно, от самых смутных догадок о метаисторической
подкладке вещей он был так же далек, как и все остальные. Что и
откуда, в самом деле, мог бы знать этот человек о смятении,
воцарившемся в Друккарге, о вражде между игвами и раруггами,
перерастающей в открытую борьбу, и о том, что санкция
Гагтунгра, покрывавшая российского уицраора столько лет, может
быть вот-вот перенесена на его смертельного врага?
Главное заключалось в том, что 1957 год принадлежал во
многих отношениях уже к совсем другой эпохе, чем, например,
1952, вообще, чем все годы правления Сталина. В эпоху Сталина
великий демонический разум еще мог смотреть на возможную третью
мировую войну как на беспримерный источник гавваха; при этом
желательной представлялась победа Жругра - поэтому и санкция
оставалась на нем, - но даже в случае победы американского
уицраора можно было бы использовать эту победу для будущего
объединения мира на почве нового бездуховного учения,
возникающего из космополитической концепции. Но положение
менялось, и притом в очень странном направлении. Сказочное
возрастание в обеих коалициях мощи термоядерного оружия
принуждало рассматривать вопрос под новым углом. Да, подобная
война сулила бы, действительно, Монбланы и Эвересты гавваха. Но
она сулила и нечто иное: она готова была поставить на очередь
вопрос о физическом существовании человечества и уж во всяком
случае привела бы к сокращению его численности едва ли не на
четверть, к исчезновению целых стран с лица земли, к разрушению
цивилизации, может быть, на целых континентах и, следовательно,
к отбрасыванию человечества (в умственном, техническом и
экономическом смысле) вспять на многие века. Вряд ли могла бы
идти речь о каком бы то ни было объединении человечества после
того, как физически уцелевшие территории оказались бы
отделенными друг от друга зонами радиоактивных пустынь, их
население - пораженным дотоле неизвестными болезнями на целые
поколения вперед, а всеобщий крах экономики принудил бы остатки
народов перейти к самым примитивным способам существования.
Следовательно, цель абсолютной всемирной тирании отодвинулась
бы в неразличимую даль грядущих веков. Поэтому великий
демонический разум отказался от идеи третьей мировой войны и
поэтому же он стремился воздействовать и на Жругра, и на
Стэбинга, и на великих игв Друккарга и Мудтабра с тем, чтобы
парализовать их воинственный пыл, им же самим столько лет
подогревавшийся.
Создавалось положение, столь парадоксальное, какого
мировая метаистория еще не знала: все иерархии Света и высшие
из иерархий Тьмы стремились предотвратить планетарную военную
катастрофу. Некоторые же из низших темных иерархий продолжали
добиваться ее в ослепляющем бешенстве. Высокоинтеллектуальные и
менее кровожадные игвы уже начинали проникаться пониманием
гибельности этого устремления к войне во что бы то ни стало. Но
распухший до фантастических размеров Жрутр с его ограниченным
разумом и феноменальным темпераментом и слышать не хотел об
отказе от роковой схватки. Чем больше он распухал, тем больше
его томил мучительный голод, и эманации народов советского
государства уже было недостаточно, чтобы его утолить: надо было
заставить эманировать для него новые и новые народы. Не хотели
слышать об отказе от схватки и раругги: эти бешено злобные,
алчные существа, какими только и могут быть аллозавры,
претерпевшие миллионы лет инкарнаций в демонических слоях и
давно облекшиеся в каррох, готовы были скорее на революцию в
Друккарге, на низвержение великих игв и на экспансию "ва-банк"
в другие шрастры, чем на прозябание в прежних условиях. Их
интеллект был слишком слаб, чтобы взять под контроль эти
воинствующие инстинкты.
Положение усложнялось еще и тем, что человек, укрепившийся
во главе советской державы, не отличаются ни кровожадностью, ни
воинственностью. Согласно логике власти, он бессознательно
выполнял веления Жругра, поскольку эти воления были направлены
на внутреннее упорядочение государства и на умножение эманаций
государственного комплекса человеческих чувств. Но его
нежестокий от природы характер оставлял в существе его как бы
ряд щелей, сквозь которые могла проструиваться в его
подсознательную сферу также инспирация светлых начал. Если бы
не эта инспирация, никакие разумные доводы не были бы в
состоянии подвигнуть этого человека на такой головокружительный
поворот внутренней политики, самое предположение о котором
вызывало озноб ужаса в его коллегах, - поворот, выразившийся в
разоблачении ряда преступлений Сталина и в массовом
освобождении заключенных.
Трудно охватить и оценить потрясение умов, вызванное его
выступлением на XX съезде партии. Обнародование, хотя бы и
частичное, и запоздалое, и с оговорками, длинной цепи
фантастически жутких фактов, виновным в которых оказывался тот,
кого целые поколения почитали за величайшего гуманиста,
прогремело, как своего рода взрыв психо-водородной бомбы, и
волна, им вызванная, докатилась до отдаленнейших стран земного
шара. А в России? В России "не понимали, что именно произошло
вокруг них, но чувствовали, что далее дышать в этом воздухе
невозможно. Была ли у них история, были ли в этой истории
моменты, когда они имели возможность проявить свою
самостоятельность? - ничего они не помнили. Помнили только, что
у них были Иоанны, Петры, Бироны, Аракчеевы, Николаи, и в
довершение позора этот ужасный, этот бесславный прохвост! И все
это глушило, грызло, рвало зубами - во имя чего?.."
Предучел или не предучел тот, кто взял на себя
неблагодарную роль главного разоблачителя, масштабы этого
резонанса во всем мире, но, очевидно, он полагал, что
сокрушительный удар, наносимый таким образом престижу Доктрины,
может быть отчасти парализован аргументами в пользу того
тезиса, что культ личности Сталина не вытекает из Доктрины, а,
напротив, противоречит ей, что это - злокачественная опухоль,
требующая иссечения.
Мириады заключенных, не чаявших спасения, устремились из
лагерей по домам, сея повсюду рассказы о том, что творилось в
этих страдалищах при тиране. Во многих учреждениях поспешно
снимали со стен опостылевшие всем портреты второго вождя; в
ряде городов народ сбросил с постаментов его статуи. В
зарубежных компартиях воцарилось замешательство, перешедшее
кое-где в настоящий раскол. В высших учебных заведениях
Советского Союза брожение умов вылилось в организацию
студенческих дискуссионных клубов, в групповые протесты против
преподавателей и программ, в выпуск полулегальных или
нелегальных журналов, даже в настоящие студенческие забастовки.
В литературных и художественных кругах заговорили о смягчении
обязательных идеологических установок. Все это показывало, что
руководитель государства играет, пожалуй, с огнем.
Предпочтительнее было сделать шаг назад, попытавшись неуклюже
разъяснить, что покойный деспот был хоть и деспот, но, как ни
странно, образцовый коммунист и что не следует сокрушать в прах
все, что им сделано. Литература, искусство, человеческая мысль,
едва высунувшиеся наружу, были заботливо водворены на прежнее
место. И некоторые люди, озираясь с недоумением, начали
убеждаться, что есть нечто общее между курсом третьего вождя и
давними эпохами Бориса Годунова и Александра II: два шага
вперед - полтора назад. А впереди, согласно печальному закону
российской истории, уже маячил призрак реакции, то есть
поворота вспять, как это уже случилось некогда в конце
царствования Бориса и при Шуйском, а позднее - при Александре
III и Николае II.
И все-таки при сравнении нового режима с режимом Сталина у
всякого становилось теплее на сердце. Третий вождь был простым
человеком, любившим жизнь и искренне желавшим, чтобы хорошо
жилось не только ему, но и всем. К сожалению, однако, благих
