во что превратится его готический собор, наполнившись
этими геральдами воздушного войска, выпущенными из
осады, к которой "Дафна", в свою очередь осаждаемая
полчищами им подобных, их принуждала. Потом он
подумал, что птицы голодны. В клетках валялись ошметки
корма, а плошки и корытца, куда заливать воду, стояли
пустые. Около клеток, однако, имелись мешки с зерном и
нарубленная вяленая рыба, все было заготовлено для того,
чтобы птицы благополучно доехали до Европы, поскольку
редкий корабль, сплавав к южному краю земного шара, не
привозит ко дворам и академиям Европы редкости новых
миров.
Ближе к оконечности носа он обнаружил дощатый загон,
где рылась в подстилке дюжина цесарок, или вроде этого, в
любом случае куриц с подобным оперением он в жизни не
встречал. Они тоже, по всей видимости, испытывали голод,
тем не менее куры отложили шесть яиц и торжествовали
столь же бурно, как любые их товарки во всех частях света.
Роберт немедленно подобрал яйцо, продырявил скорлупу
концом ножа и выпил яйцо через дырочку, как в годы
детства. Другие яйца уложил за пазуху, а для успокоения
матерей и плодовитейших отцов, хмуро трясших зобами,
роздал корм и воду; то же самое во все прочие клетки,
причем он спрашивал себя, какое провидение
распорядилось прибыть ему на "Дафну", когда население
птичника почти обессилело от голода. И впрямь, он провел
на корабле вот уже две ночи; за птицами ухаживали в
последний раз, самое позднее, днем раньше появления
Роберта. Он попал на корабль будто опоздавший на
праздник гость, пришедший к еще не убранному столу.
Впрочем, сказал он, с самого начала было ясно, что
раньше кто-то здесь был, а теперь его нет. Были тут люди
день или десять дней назад, для меня ничего не меняет,
самое большее усугубляет насмешку судьбы: ведь выбрось
меня море на один только день раньше, я мог бы
присоединиться к экипажу "Дафны" и отправиться с ними
туда же, куда они. Или нет: погибнуть вместе с ними, если
все они погибли. В общем, он перевел дух (по крайней мере
дело было не в крысах) и подумал, что в его распоряжении
теперь имеется курятник. Он отказался от идеи выпустить
на волю более благородные породы, и решил, что если его
сидение окажется очень долгим, и эти породы могут
представиться съедобными. Идальго, порхавшие под
стенами Монферрато, тоже были благородные и
разноцветные, однако мы по ним палили, а окажись наше
там сидение очень долгим, вполне могли бы начать их есть.
Кто воевал в Тридцатилетнюю войну (скажу я сейчас, хотя
ее прямые участники не называли ее так и, вероятно, даже
не сознавали, что речь идет об одной очень долгой войне, в
которой время от времени подписывался какой-нибудь
мир), тот отучался от прекраснодушия.
4. НАГЛЯДНАЯ ФОРТИФИКАЦИЯ
(Французский военный учебник "La fortification
demontrйe" (XVII в.))
Отчего Роберту так часто приходит на язык Казале при
описании его первых дней на корабле? Бесспорно,
параллелизм напрашивается: осажден теперь, как осажден
был тогда; но для человека его столетия как-то жидковато.
Скорее уж, при подобии, его тем более зачаровывают
несходства, изысканные противопоставления: в Казале он
попал по желанию, дабы не допустить попасть других, а на
"Дафне" оказался поневоле и мечтал только о том, чтоб
выбраться. Но в наибольшей степени, думаю я, существуя в
мире полутени, он тянулся памятью к истории раскаленных
дней, прожитых под ярым светилом осады.
И еще. В начальную пору жизни Роберту выпадало
единственных два периода, которые меняли его
представления о мире и о человеческой жизни в нем. Это
были несколько месяцев осады и несколько лет в Париже.
Ныне он переживал третий возраст мужания, скорее всего
последний, на излете которого зрелость приравняется,
вероятно, уже к распаду. И он пытался расшифровать тайну
этой поры, накладывая очертания прошлого опыта на
современье.
Поначалу казальская жизнь сплошь состояла из вылазок.
Роберт описывает эту жизнь своей адресатке, преображая
стилем и будто желая ей показать: неспособный захватывать
упорную твердыню льда, палимую, но не растопляемую
двух ее солнц пламенами, под лучами солнца иного он
невзирая ни на что оказался в высшей степени способен
сопротивляться тем, кто старался захватить монферратскую
твердыню.
Утром следующего дня после приезда гривской команды
Туара отправил нескольких офицеров, с карабинами на
плече, поглядеть, что там устраивают неаполитанцы на
холмах, захваченных накануне. Офицеры подъехали
слишком близко, возникла легкая перестрелка, и молодой
лейтенант Помпадурского полка был застрелен. Товарищи
доставили его тело в крепость и так Роберт увидал первого
убитого в своей жизни. Туара отдал приказ захватить
строения, о которых говорилось на день раньше.
С бастионов было удобно наблюдать вылазку десяти
мушкетеров, раздвоивших свой ряд на скаку, чтобы
окружить и захватить первый дом. Из крепости тем
временем было пущено ядро, пролетевшее над их головами
и сорвавшее с дома крышу: оттуда, как насекомые,
вылетели испанские солдаты и побежали наутек.
Мушкетеры дали испанцам ретироваться, захватили
строение, забаррикадировались в нем и повели оттуда
будоражащий огонь по склону взгорья.
Та же операция требовалась и в отношении прочих
строений. С бастионов было прекрасно видно, что
неаполитанцы выкапывают ямы, обкладывают фашинами,
хворостяными снопами, причем ямы не опоясывают холм, а
тянутся по равнине к замку. Роберту объяснили, что это
входы в минные галереи, которые доводят под землей до
стены, а там набивают порохом. Нельзя давать неприятелю
закапываться под землю. Вот и вся война. Рушить в самом
начатке подкопы противника, а самим по возможности
вести в его сторону контрподкопы и дожидаться подхода
подмоги или полного расхода вооружения и припасов.
Осада состоит в этих двух занятиях: гадить неприятелю и
тянуть время.
На следующее утро, как и ожидалось, занимали редут.
Роберт в обнимку со своей пищалью оказался в ораве
наемников из Лу, Куккаро, Одаленго, соседствовавших с
бессловесными корсиканцами, всех скопом набили в лодку
и перевезли через По, когда две роты французов уже сошли
на неприятельскую сторону. Туара и штабные наблюдали за
операцией с правобережья, старый Поццо махнул сыну и
предупредительно поднял палец: действуй, дескать, с
головой.
Три роты захватили безлюдный форт. Он не был доделан,
и начальная постройка потихоньку распадалась. День
прошел в затыкании дырок в стенах. Укрепление было
окружено хорошим рвом, за ров отправили нескольких
впередсмотрящих. Наступила ночь, но такая светлая, что
дозорные спокойно дремали, а офицеры их не одергивали в
уверенности, что нападения не будет. Тут-то и раздалась
команда "на приступ!" и налетели конные испанцы.
Роберт, приставленный капитаном Бассиани сторожить
брешь, заделанную мешками с соломой и сеном, не успел
уразуметь, как это все происходило: на крупе коня у
каждого всадника находился мушкетер, и доскакав до
укреплений, лошади помчались по кругу вдоль канавы, в то
время как стрелки на ходу убирали немногих часовых, а
мушкетеры прыгали с коней и катились кубарем в глубину
рва. Очистив место, кавалеристы полукругом
сгруппировались напротив входа, загоняя защитников за
стену непрерывным огнем, мушкетеры невредимые
подобрались к воротам и к разбитым участкам стен.
Итальянская пехота, выставленная для караула, покидала
оружие и в ужасе разбежалась, покрывая себя бесчестием;
но и французский гарнизон повел себя не лучше. От начала
атаки до взятия стен форта прошло только несколько минут,
и для встречи атакующих, уже прорвавшихся за стены,
защитники форта не успели даже вооружиться.
Неприятели, пользуясь внезапностью, резали кого
попало; их было столько, что в то время как одни убивали,
другие обирали убитых. Роберт, выстреливши в набегавших
пехотинцев, с болью отдачи в плече перезаряжал ружье,
когда налетела кавалерийская атака и копыта коня,
перескакивавшего стену, сшибли Роберта и обрушили ему
на голову всю кладку. Это было его счастье; под мешками
он спасся от смертоносного налета и теперь из соломенного
укрытия видел, как нападавшие приканчивали упавших,
отрезали пальцы ради колец и кисти рук ради браслетов.
Капитан Бассиани, чтоб оборонить честь своего бегущего
войска, доблестно отбивался, но его окружили и принудили
к сдаче. С того берега заметили, что происходит, и
полковник Ла Гранж, незадолго перед этим вернувшийся с
форта с поверки, рвался на спасение гарнизона, но офицеры
его удерживали до подхода городских подкреплений. С
правого берега отчаливали какие-то лодки, в то время как,
разбуженный дурною вестью, к месту их отплытия галопом
мчался Туара. Было уже понятно, что французы в форте
разбиты и что единственная им помощь была - прикрывать
навесным огнем отход остающихся в живых.
В этой суматохе старый Поццо метался между штабными
позициями и лодочным причалом, куда приставали
спасавшиеся, но Роберта не было среди этих. Когда
увиделось, что новых лодок уже не будет, он прорычал "О
Господи!". После этого, не нуждаясь ни в какой лодке, зная
законы речных течений, двинул коня прямо в воду чуть
повыше первого острова, молотя шпорой. Конь пересек реку
в месте брода, даже не поплывши, выскакал на другой
берег, и Поццо с поднятою шпагой не разбирая дороги
бросился на врага.
Несколько мушкетеров противника двинулись ему
навстречу при светлеющем небе, не понимая, зачем этот
одинокий всадник. Тот пролетел сквозь их строй уложив по
меньшей мере пятерых яростною рубкой, навстречу двум
конникам, и на вздыбленной лошади отклонился в сторону,
избегнув удара, и откачнулся в другую, шпага его описала в
воздухе круг, и левый кавалерист осел на круп, в то время
как его кишечник выползал на сапоги, а правый так и
застыл с вытаращенными глазами, ловя рукою ухо, которое,
не вполне оторванное от щеки, повисло ему ниже бороды.
Поццо был уже около форта, в котором захватчики,
занятые грабежом последних дорубленных со спины, не
умели понять вообще откуда он взялся. Он влетел внутрь
укреплений, выкрикивая имя сына, заколол четырех
человек, работая как мельницею шпагой и разя в четыре
стороны света; Роберт из-под своей соломы завидел его еще
в отдалении и узнал прежде отца Пануфли, отцовского коня,
с которым игрывал еще ребенком. Тогда он всадил два
пальца в рот и свистнул условным свистом, который коню
был издавна привычен, и верно, тот уперся, насторожил
свои уши и поскакал с отцом по направлению к робертовой
бреши. Поццо увидел Роберта и крикнул: "Нашел место
сидеть! Прыгай на лошадь!" Роберт схватился за его пояс, и
Поццо повернул коня к переправе, бормоча: "Наказание,
вечно за тобой надо черт-те где бегать". Пануфли галопом
несся обратно к реке.
Какие-то грабители поняли, что этот человек явно не
должен здесь находиться, показывали пальцами и кричали.
Офицер со вмятиной на кирасе в сопровождении трех
солдат попробовал перекрыть ему путь. Поццо увидел,
хотел обскакать и вдруг, натянув поводья, вскрикнул: "Вот
врут про судьбу!" Роберт выглянул из-за него и узнал в
офицере того самого испанского гранда, который позавчера
пропустил их в крепость. Тот тоже узнал в лицо встречных,
взор его блеснул, он нацелил шпагу.
Старый Поццо мгновенно перебросил шпагу в левую
руку, выхватил правой пистоль и протянул руку в сторону
испанца, который, сбитый с толку маневром, с разбегу
оказался почти под его рукой. Но Поццо стрелял не сразу.
Он нашел время произнести: "Прошу прощенья за стрельбу,
но так как вы защищены кирасой, это извинительно..."
Нажал курок и всадил тому в рот пулю. Солдаты, видя
убийство командующего, побежали, и Поццо вернул
пистолет на место за пояс со словами: "Пора обратно, пока
они не потеряли терпенье... Пошел, Пануфли!"
В облаке пыли пролетели они по равнине, в ореоле брызг
перенеслись по речному броду, а кто-то издалека палил и
палил, стараясь попасть им в спину и не попадая.
На правом берегу их встретили плеском в ладоши. Туара
