захватят. Оставалось уповать на небеса, таков был вывод
аббата: "Господа, политическая мудрость в том, чтоб
использовать людские ресурсы, как будто нет в запасе
божеских, и в то же время божеские, как будто людские
исчерпались".
"Ну, нам-то придется обходиться божескими", -
произнес один собеседник. Тон его был малопочтителен, и
поднимая кубок, он расплескал часть вина на камзол аббата.
"Сударь, вы облили меня вином," - вскричал аббат,
бледнея. Бледнеть было положено, гневаясь, в те времена.
"Ну а вы сделайте вид, - отвечал дерзкий дворянин, -
будто это случилось при виносвящении. Какая разница, что
то вино, что это".
"Месье де Сен-Савен, - выкрикнул аббат, вскакивая и
хватаясь за шпагу. - Не в первый раз вы бесчестите
собственное имя, оскорбляя Нашего Господа! Лучше бы вы,
да простятся мне такие слова, оставались в Париже и
бесчестили женщин, как заведено у вас, пирронианцев!"
"Ну, ну, - парировал Сен-Савен, уже заметно
опьяневший, - мы, пирронианцы, когда ходили по ночам
петь серенады милым дамам, и брали в компанию своих
знакомцев, у кого крепкий характер и кто любит пострелять,
прекрасно знали, что если дама не выглядывает с балкона,
это только оттого, что ее нагревает в постели семейный
духовник".
Аббат потянул шпагу из ножен, присутствующие
офицеры удержали его. Сен-Савен не в себе от вина,
успокаивали они аббата, простим человеку, он храбро
сражался в эти дни, простим из уважения к памяти
погибших.
"Сдаюсь на вашу просьбу, - сказал аббат и направился к
выходу из залы. - Сен-Савен, рекомендую вам употребить
эту ночь на заупокойную молитву по павшим друзьям, и я
сочту себя удовлетворенным".
За ним закрылась дверь. Сен-Савен сидел как раз рядом с
Робертом. Он приобнял Роберта за плечо и произнес: "Ни
псы, ни речные птицы не устраивают такой базар, как мы с
нашими заупокоями. К чему суетиться и хлопотать,
воскрешать этих усопших?" Он с ходу осушил свой кубок,
выпрямил палец, будто для назидательного поучения:
"Милый, гордитесь. Сегодня вы чуть-чуть не поимели
геройскую смерть. Ведите себя и дальше так бездумно.
Помните, душа умрет с вашим телом. Поживите себе на
радость и умирайте на здоровье. Люди такие же твари, как
все твари, такие же порождения материи, только защищены
похуже. Но поскольку в отличие от прочих тварей мы знаем,
что обязаны умереть, то порадуемся жизни, которая
досталась нам нечаянно и случайно. Мудрость подсказывает
нам, что время следует проводить в питии и душевной
беседе, как подобает благородным господам, и презирать
малодушных.
Сотоварищи! Жизнь в долгу перед нами! Гнием в этом
Казале. Опоздали родиться, когда можно было так чудно
развлекаться при дворе короля Генриха, когда в Лувре были
ублюдки, обезьяны, шуты, придурки, карлики и жонглеры,
музыканты и поэты, и король развлекался с ними. А сейчас
иезуиты, похотливые, как козы, изничтожают любого, кто
читает Рабле и латинских поэтов, и требуют, чтобы все
ходили по струнке и давили гугенотов. Господи Боже, война
превосходная штука, но я желаю драться для собственного
удовольствия, а не из-за того, что мой противник кушает
мясо в пост. Язычники были нас умнее. У них тоже было
три бога, но по крайней мере их матушка Кибела не
требовала верить, что родивши их, осталась непорочной".
"Помилуйте", - заикнулся Роберт, а прочие захохотали.
"Помилуйте, - передразнил его Сен-Савен, - первое
свойство благородного человека, это презрение к религии,
которая пугает нас самой естественной на свете вещью, а
именно смертью, отвращает от самой милой на свете вещи,
то есть от жизни, и потчует перспективой попасть на небо,
где вековечное блаженство уготовано только планетам, и
они на самом деле не подлежат ни наградам ни наказаньям,
а только своему постоянному движению в объятиях
пустоты. Будьте сильны, как мудрые мужи древних греков,
и взирайте на смерть твердо, без боязни. Иисус как-то
чересчур исстрадался, ее ожидая. С чего ему было так
беспокоиться, в сущности, если он знал, что все равно
воскреснет?"
"Довольно, господин де Сен-Савен, - оборвал его
капитан, беря под руку. - Не стоит скандализировать
юного друга, он еще не знает, что современная мода в
Париже требует безбожия. Он может воспринять все это
слишком серьезно. Вы тоже идите спать, господин де ла
Грив. Знайте, что Господь до того великодушен, что
извинит даже и Сен-Савена. Как говорил один богослов,
силен король, он все разрушает, сильнее женщина, она все
получает, но еще сильней вино, оно заливает мозги".
"Вы недоцитировали, любезнейший, - уперся Сен-
Савен, в то время как два однополчанина под руки
вытаскивали его из зала, - эти слова якобы произносит
Язык и добавляет: но сильнее всего истина, и я вам ее
говорю. Вот и мой язык, хотя в данный миг ворочается с
трудом, но молчать не будет. Умный в этом мире должен
побивать неправоту не только ударами шпаги, но и
усилиями речи. Послушайте, ну как вы можете называть
великодушным божество, которое обрекает нас на
пожизненные муки из-за того, что когда-то на какую-то
минуту рассердилось на наших прадедушек? Мы должны
прощать ближнему, а Господь Бог что же? И мы еще
обязаны любить такого немилостивца? Аббат ругает меня
пирронианцем. Пусть мы пирронианцы, но это означает -
те, кто пытается утешить жертв мошеннического обмана.
Мы когда-то с тремя друзьями одаривали дам
непристойными четками. Видели бы вы, как эти дамы
полюбили читать молитвы!"
Общество расхохоталось, и он ушел под слова офицера:
"Не Господь, так мы простим ему длинный язык, хотя бы
ради его длинной шпаги". Роберту сказали: "Старайтесь с
ним дружить и слишком сильно не спорьте. Он заколол
больше французов в Париже из-за богословских
разногласий, нежели испанцев сейчас на нашей памяти тут в
Мон-феррато. Не хочется оказываться рядом с ним во время
мессы, но приятно иметь его у плеча на поле боя".
Войдя таким путем в область первых сомнений, Роберт
столкнулся и с другим сомнением сразу вслед за этим. Он
пошел в далекое крыло замка, где провел с монферратцами
первые ночи, за своим мешком. Но довольно скоро заблукал
в двориках и коридорах. По какому-то из коридоров он
торопился, понимая, что сбился с дороги, и углядел на
торцовой стене зеркало, черное от грязи. В зеркале
отражался он; но пробежав коридор почти до упора, обратил
внимание, что этот "он" почему-то в пышном испанском
мундире и волосы собраны в сеточку. И более того,
зеркальный портрет не смотрел прямо ему в лицо, а
отворотился в сторону и утек в боковой проход.
Значит, не зеркало это было, а окно с запыленными
стеклами, выходившее в соседний двор на портик над
лестницей. Выходит, видел он не себя, а кого-то другого,
невероятно похожего, чьи следы тут же и утерялись.
Конечно, в голову ему сразу пришел Феррант. Феррант
захотел сопроводить его в Казале. Может, он записался в
соседнюю роту того же самого полка. Или в другом
французском полку, пока Роберт в вылазке рисковал
жизнью, этот Феррант получал от войны неведомо какие
интересы.
Однако он был уже в том возрасте, Роберт, когда
юношеские фантазии о Ферранте вызывали у него улыбку;
обдумав свое впечатление, он довольно быстро убедил себя,
что ему встретился кто-то отдаленно похожий, только и
всего.
Он вытеснил из памяти этот случай. Много лет он
сосуществовал с невидимым братом, в этот день чуть не
поверил, будто видит невидимого, но в том-то и загвоздка,
убеждал он себя (стараясь усилиями логики противостоять
ощущениям сердца), что он его видел, и значит, он не плод
воображения, а так как Феррант плод воображения,
виденный им Феррантом быть не может.
Преподаватель логики возразил бы против этого
паралогизма, но на том этапе Роберт удовольствовался им.
6. ВЕЛИКОЕ ИСКУССТВО СВЕТА И ТЕНИ
( Книга римского иезуита, немца, отца Атанасиуса
Кирхера (1601-1680) "Ars Magna Lucis et Umbrae" (1645),
см. также прим. к назв. глав 33 и 39)
Посвятивши письмо воспоминаниям о начале осады,
Роберт нашел несколько бутылок испанского вина в каюте
капитана. Мы не можем его порицать за то, что запалив
печку и пожарив яичницу с копченой рыбой, он откупорил
бутыль и устроил себе царский ужин за столом, накрытым
по этикету. Если в потерпевших ему предстояло оставаться
долго, чтобы не одичать, следовало держаться изящных
привычек. Он не забывал, как в Казале, когда раны и
нездоровье превращали и офицеров в жертвы стихии,
господин Туара требовал, чтоб по крайней мере в столовой
каждый памятовал науку, обязательную в Париже:
"Являться в незасаленной одежде, обчищать до обеда
бороду с усами, не лизать пальцы, не лакать с хлюпом, не
плевать в миску, не сморкать в скатерть. Мы с вами не
германцы, господа офицеры!"
С утра он был разбужен петушьим криком, но провалялся
еще долго. Когда, выглянув на галерею, он опять притворил
от солнца штору, оказалось, что он поднялся позднее, чем
накануне, и заря уже сменяется восходом. За холмами ясно
рисовался розовый край неба в облачной присыпке.
Поскольку через несколько минут первые лучи должны
были осветить береговую кромку до невыносимой глазу
яри, Роберт решил глядеть туда, где солнце еще не
торжествовало, и по балюстраде перетащился на
противоположный бок "Дафны", повернутый на запад.
Причудливый темно-синий абрис за несколько минут на его
глазах расщепился на две горизонтали: щетинистая зелень и
гребешки пальм наливались сияньем, а гористый фон
оставался мрачен и удручен угрюмыми купами ночных туч.
Эти купы постепенно, чернея своею сердцевиной,
расслаивались на краях белизной и розой. Солнце будто
отказывалось лупить по тучам в упор и уходило им за
спины, а они, хоть и уступая свои окраины игривым
световым волнам, в середине хмурились и набухали и не
хотели расплавляться в толще неба, преображая небо в
доподлинное отражение моря, волшебно светлое,
пронизанное яркими крапинами, как будто населенное
стаями рыб, снабженных светящимися плавниками.
Минуло, впрочем, совсем немного, и под натиском света
тучи подались, разродились над лесовыми верховьями, и
насели на сушу и оплыли по склонам, как горки взбитых
сливок, разжиженных понизу, хотя сохраняющих плотность
на маковинах холмов, где, доходя до снежного и ледяного
состояния, они грибообразно высовывались в воздух и
разлетались в нем ледяными искрами, сладко-лакомыми
взрывами среди кисельных берегов.
Того, что видел сейчас Роберт, хватило бы для
оправдания всего кораблекрушения. Не столько в силу
наслаждения, доставляемого зрелищем этой текучей
трансформации пейзажа, сколько благодаря тому свету,
который проливался этим светом на рассуждения о свете,
слышанные от Диньского каноника.
До той минуты Роберт, надо сказать, нередко задавал
себе вопрос, не снится ли все это. То, что происходило с
ним, обычно с людьми не происходило, в крайнем случае
возвращало его к романам, читанным в отрочестве;
походили на порождения сна и корабль и те существа,
которые ему встречались. Из той материи, из которой
состоят сны, были вытканы тени, окружавшие его в
последние три дня, и по холодном рассуждении он отдавал
себе отчет, в частности, и в том, что даже цвета, которыми
он любовался в зеленном отсеке и в птичьем вольере,
выглядели ослепительно лишь для его очарованного взора, а
в реальности просвечивали сквозь патину старинной лютни,
которой был покрыт любой предмет на "Дафне", и этим
медовым налетом были облиты и балки и клепки
выдержанной древесины, протравленные маслами, смолами
и лаками... Не порождение ли сна и тот великий театр
небесного надувательства, который, ему казалось, будто
наблюдается на горизонте?
Нет; ответил себе Роберт, боль, которую этот свет
причиняет моим очам, доказывает, что я не сновидствую, а
вижу. Мои зрачки побиваются ураганом атомов, которые,
как с крупного военного корабля, обстреливают меня,
долетают с берега и представляют собою не что иное, как
прикасание к глазу всей материальной пыли, которая по
